Виктор Гребенников - Письма внуку. Книга вторая: Ночь в Емонтаеве.

• Название: Письма внуку. Книга вторая: Ночь в Емонтаеве.
• Автор: Виктор Гребенников
• Жанр: Биографии и Мемуары

Виктор Степанович Гребенников. ПИСЬМА ВНУКУ. Документальный автобиографический роман. Книга вторая: Ночь в Емонтаеве.

Воспоминания сибирского писателя и художника, представляют собой художественно достоверный и исторически ценный документ эпохи тридцатых-сороковых годов.

---

III. Однако в январе, когда морозы перевалили за сорок, притом со жгучим восточным ветром, дующим как раз в ту проклятую стену, покрытую изнутри слоями наледи и изморози, поднять температуру при круглосуточно горящей керосинке внутри лачуги выше восьми градусов не удавалось, так что спать приходилось в одежде, закрывшись с головою всеми одеялами и прочим тряпьем. Хозяин этого разваливающегося полудома, человек рождения самого подлого, тем не менее драл с нас за квартиру большущие деньги, которые далеко не всегда у нас водились, и не терпел никаких задержек в плате. В этом проклятущем жилище из-за гробовой его сырости погибли все мои многочисленные коллекции насекомых, и крымских, и среднеазиатских, уложенных на слои ваты и пересыпанных нафталином от кожеедов, музейных жучков и других вредителей. Коллекции впитали влагу этой мерзкой холодной дыры, каковой являлась та квартира, отсырели, густо заплесневели и развалились, ибо нафталин спасает только от насекомых, но не от плесневых грибков; это был для меня тяжелейший удар. Я уже учился в восьмом классе; через двор от этого гнусного дома жил мой одноклассник Вася Максименко, и неподалеку ещё один — Саша Маршалов; мы умудрились даже соединиться друг с другом неким самодельным телефоном, сделанным из радионаушников, и, когда изо всех сил орёшь в свой наушник, то слабенький звук с довольно различимыми словами слышал второй; вызов друг друга осуществлялся с помощью другого провода, подвешенного тоже по-над дворами, но на концах этого второго провода висело по колокольцу, и для вызова требовалось сильно дёргать тот провод рукою. В силу моей тяги к наукам острый на язык Вася дал мне кличку «Профессор Дроссельфорд» (почему такая фамилия, не имею понятия), на каковую я не обижался; она сразу прижилась в классе и «работала» вплоть до нашего выпуска.

IV. Наша семья, которая в сказанном проклятущем вымерзшем доме прожила до середины января, переехала оттуда на другую квартиру, в самую северную часть посёлка, на улицу Тельмана. Большая, длинная, очень тёплая и очень чистая землянка принадлежала пожилой немке (в этих краях издавна проживало много немцев, переселившихся в Сибирь ещё при царях), фамилия коей немки была Эпп. Несмотря на объёмистость её жилища оно не могло вместить всех наших ящиков-тюков, а устройство тут же механической мастерской вкупе со «своеобразной» гигиеной моих родителей вызвало сначала осторожные недоумения хозяйки, а потом — вежливое предложение подыскать себе другое жильё; мы жили у неё до июня 1942 года. Меня очень удивили некоторые детали быта сибирских немцев на примере этой самой Эпп, а именно любовь к аккуратности и идеальной во всём чистоте; и ещё постель, состоящая из нижних мягчайших перин, и верхней перины, которой спящий укрывался как одеялом, при любой, даже высокой температуре в помещении. Меня, измёрзшегося после предыдущей квартиры, хозяйка поначалу пожалела, и несколько первых ночей я наслаждался жаркими, мягкими и сухими недрами этих самых перин, но такая нега была уже не по мне, и вскоре я перебрался на свою традиционную жёсткую постель с замусоленными её принадлежностями.

V. Колодцы в этих краях были только с солоноватой водой, к которой пришлось долго привыкать, что в конце концов и произошло; как хозяйки умудрялись в этой воде стирать — не имею понятия; в нашей же семье, как ты уже знаешь, стирка была редким и третьестепенным мероприятием, отчего бельё можно было назвать таковым лишь с очень большой натяжкой. Производил эту процедуру отец, притом с большой неохотою, так как на всё это уходило немало времени, могущего быть использованным для более важных дел чем эта стирка, без которой, по его рассуждению, можно было и вовсе обходиться. Вода в колодцах тех стояла весьма высоко, в метре от поверхности: сразу от сказанной окраины Исилькуля, к северу и востоку, простирались болота, являвшие собою престранный мир — водные равнины, отражающие небо, и повсюду буйно зеленели круглые частые кочки. Здесь водилась пропасть всякой болотной и озёрной птицы, о коей я уже писал раньше, а также мелкой и мельчайшей живности, чрезвычайно многочисленной и интересной, так что я в ту весну не отрывался от микроскопа часами. Тут, на болотах, происходили красивейшие солнечные восходы, когда светило сначала серебрит утренние облака, развеивает туман, и, отражённое в безбрежной кочковатой глади этих болот, поднимается над водной равниной под посвисты куличьих плотных стай, носящихся над водами с удивительной синхронностью: то вдруг все птицы враз подставят солнцу низ своих крыльев, и сверкнёт как бы сотня маленьких молний, то вдруг, тоже на миг, станет чёрной, когда все до одной птички те повернутся верхней своей тёмной стороной. А вот ходить в школу весной отсюда было ох как трудно: непролазная грязь охватывала ноги так, что моя крымская ещё обутка того и гляди останется там, в чёрно-солёных густейших грязевых недрах; резиновых же сапогов в тех краях, особенно в тяжкие военные годы, почти не было. Отцу добираться на работу с этих куличек нужно было тоже ежедневно, и он был вынужден просить начальство той сказанной артели инвалидов «Победа», в коей работал, о том, чтобы и жильё, и работу совмещать в каком-либо их служебном помещении, находящемся поблизости от их швейных мастерских, и ему пошли навстречу, что было большой радостью для всей нашей семьи, и единственно, о чём я пожалел, когда мы перетаскивали свои монатки от той немки Эпп, то это чудеснейшие, полные жизни, загородные болота с их незабываемыми, ни на что другое не похожими, солнечными торжественными восходами, которые были всякий раз непохожими друг на друга из-за разных небесных божественных тонкостей, которые я уже начал постигать не только глазами, но душою и сердцем, незаметно влюбляясь в эту нелюбимую мною в совсем недавнем прошлом Сибирь; и так я жил.

Письмо пятьдесят первое: ДОМ С ПРИВИДЕНИЕМ

I. Несмотря на то, что ни в какую чертовщину и потусторонность я не верую, и на неверие то имею наиполнейшее право, ибо всю свою жизнь был дотошным естествоиспытателем-практиком с рабочим полигоном во всю нашу планету, а если точнее, то во всю Вселенную, о чём я частично рассказал в некоих своих научных трудах, и кое о чём намерен рассказать ещё в этих вот «Письмах» — тем не менее у меня остались неразгаданными некоторые из природных тайн, правда, очень немногие, но достойные упоминания именно на этих страницах, тем более что в своих научных трудах, бионических и астрофизических, о них рассказать я не мог из-за незавершённости наблюдений и весьма малого количества экспериментального материала. Одно из них, этих пренепонятнейших таинственных явлений ждало меня в маленькой комнатушке того самого дома, каковой сказанная выше промартель выделила отцу для мастерской и жилья; чтобы не отвлекаться на отопление той комнатки, отец распорядился, чтобы мы и работали и жили в большой комнате, то есть механическом его цеху, ставшем, таким образом, по совместительству и спальней, и кухней, и всем прочим, отчего мы сами вскоре стали совсем грязными, прокопчёнными паяльным дымом и промасленными всякими солидолами, не говоря уже о печи, топившейся углём, в коей производились и закалки разных его изделий и деталей. Нередко в столь же замусоленных постелях скрывалась отлетевшая сюда от токарного станка острая стальная стружка, и каждый из нас, на свой манер выражаясь по сему неприятному поводу, разыскивал и отбрасывал подальше это колющее инородное тело. Металлические опилки, обрезки проволоки, пружинки, даже некрупные винты и гайки были почти постоянным «осадком» на дне обеденной кастрюли, а то и тарелки, и удивительно, что никто из нас не угодил по этому поводу на стол к хирургу. Ко всему этому добавлялись постоянные бешеные скандалы между родителями, и к весне я, несмотря на протесты отца отремонтировал-побелил сказанную маленькую комнатёнку, привёл в порядок и испытал здоровенную печь с плитой и обогревателем, прочистил её дымоходы и тоже побелил. Перетащил сюда свою кровать, приладил столик для школьных и иных занятий, украсил стены с этаким изяществом, засушенными растениями, листья коих собрал ещё в Средней Азии, и ещё повесил пару репродукций картин; окошко, выходящее на юг, весьма чисто вымыл и снабдил занавесками. И, что было, пожалуй, самым трудным, вымыл пол, на коем кто-то наростил с палец многослойной грязи.

II. К вечеру я затопил печь, и, когда в новом собственном этом моём обиталище, каковое было первым в моей жизни, улёгся спать в чистую постель (до этого, как мог, выстирал простыни и наволочку), с наслаждением почувствовал, как всё-таки это хорошо — наконец пожить одному в такой вот превосходнейшей тёплой и тихой тишине, без мерзкой ругани, паяльной копоти и прочей невероятной грязи. Тут однако я явственно услышал, совсем рядом, чьё-то дыхание: в стороне печи мирно спал ещё какой-то, который ровно и глубоко дышал носом. Что за чертовщина? Весьма этим смутившись, я тихонько приподнялся на кровати, нащупал фонарик, и, поточнее прицелившись им в сторону звука, включил. Никого! Продолжая сидеть на койке и светить на печь, я продолжал слышать явственное дыхание некоего странного напарника, невесть откуда тут взявшегося на мою одинокую встревоженную голову. Дыхание спящих родителей сюда никак не долетело бы: дверь в коридор, затем ещё одна в «цех», плотно закрытые, не пропускали сюда даже громкий храп отца, а если бы и пропустили, то этот звук слышался бы от моей койки с востока, но никак не с севера, со стороны печи. Тем временем тембр звука немного этак переменился, как то происходит у спящего нормального человека, чуть-чуть пошевелившегося. В комнате кто-то кроме меня спал — это сейчас уже было совершенно точно. Вне моего обзора оставалось лишь одно место — справа за печью, там было метра два пространства, где я думал вскоре устроить полки для книг. С кровати этот угол не просматривался и фонариком из-за печи не просвечивался; придётся вставать… Преизряднейше оробев, я опустил босые ноги на пол, встал, и, светя впереди себя, медленно пошёл на сближение… Звук дыхания этого, который спал, будто несколько усилился, — значит он там, за печью? Увы, фонарик осветил совершенно пустое запечное пространство, в то время как звук дыхания несколько вроде бы ослаб. Я прислушался — теперь этот дышал не то посредине комнатки, не то на моей кровати; может он спит под таковою? Не без опаски я нагнулся и посветил под койкой — пусто… Что за наваждение? Накинув пальтишко, я вышел в холодный коридор, прислушался: нет, кругом этакая гробовая тишина. Зашёл к себе — сопит, уже несколько на иной лад: вдох носом, выдох, с полсекунды «отдых», снова вдох — нет, совершенно точно, это дыхание нормального, весьма крепко спящего человека.