Вера Бокова - Повседневная жизнь Москвы в XIX веке

• Название: Повседневная жизнь Москвы в XIX веке
• Автор: Вера Бокова
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: История
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03367-2

На основе дотошного изучения и обобщения обширных архивных документов, воспоминаний и дневников московских старожилов, трудов историков, записок и сочинений писателей, журналистов и путешественников, как отечественных, так и зарубежных, автору удалось воссоздать многомерную и захватывающую панораму Москвы, сложившуюся после великого пожара 1812 года. Вторая столица предстает как город святой и древний, красивый и уродливый, но постоянно обновляющийся, город «нелепия и великолепия», с такой же, как он сам, контрастной и причудливой повседневной жизнью московских обитателей и обывателей всех сословий — дворян, купечества, мешан, мастеровых и фабричных, студентов и священников, нищих, юродивых и святых. Из книги также можно узнать о городском хозяйстве и властях — от будочника до генерал-губернатора, о семейных торжествах царствующего дома, религиозных традициях, праздниках и увеселительных садах, театральных и ярмарочных действиях, студенческих пирушках и волнениях, спорте.

---

Едва ли не Полежаев стал главным действующим лицом эпизода, описанного в одном из писем к брату-петербуржцу А. Я. Булгаковым. «Вчера много наделал беспокойства и насмешил нас, гуляющих на бульваре, мальчик лет 19 и пьяный, очень собой хороший, — писал он в июле 1825 года. — Пристал к даме одной, которую вел какой-то превысокий кавалер, начал учтивостями, а потом предложил ей 15 рублей. Она отказалась, а он прибавил: „Да ведь 15 рублей бумажками, ассигнациями!“… Кавалер было вступился. „Молчи ты, немчура; тебе не дам я и 15 копеек Ты даром что высок, но и в лакеи не годишься“. Тот перепугался и ну прибавлять шагу, а мальчик сел на скамейку. Его все обступили, начали говорить, и я тут же. Подошли нищие. Шот, бывший со мною, заметил, что нищие эти очень всем надоедают, что должно бы их выгонять. „Зачем? — возразил пьянюшка. — Гонять бы надобно полицейских; вот эта сволочь так портит удовольствие нашего брата, а нищему скажешь: пошел прочь, он и отойдет“. Начал я добираться, кто он таков, будто лицо мне знакомо. „Знаете ли вы поэму ‘Сашеньку’?“ (Может быть, прозвучало и „Сашку“, да Булгаков недослышал. — В. Б.) — „Не знаю“. — „Ну а я ее сочинитель. Знаете ли вы ‘Генриаду’?“ — „Как не знать!“ — „Ну! Так я ее переводчик“. — „Служите вы?“ — „Нет, а буду служить“. — „Так вы еще учитесь?“ — „Учусь“. — „Да, надобно век учиться, а напиваться никогда! Вы, верно, университетские?“ — „Точно так!“ — „Зачем же не носите вы мундир или сюртук с фуражкою форменною, как велено?“ — „Оттого, что не хочу иметь вывески дурака, невежды, шалопая“. — „А разве лучше напиваться и наводить шум на бульваре?“ — „Признаюсь, нехорошо; как быть, затащили меня в ресторацию; впрочем, я пьяный умнее князя Оболенского <куратора университета> когда он трезв“. …Жаль молодого человека: такое счастливое лицо; видно, и не глуп. Плох очень надзор в этом Университете. На днях у нашего дома университетский студент во всей форме прибил до крови извозчика, везшего его с девкою. Он выдавал себя за гвардейского офицера, извозчик был из мужиков, дурак и дал себя бить, а тому уйти, не заплатя денег»[388].

Ко второй половине века студенчество уже значительно поуспокоилось, так что без серьезных происшествий стал обходиться даже грандиозный разгул традиционного Татьяниного дня (12 января по старому стилю) — дня основания университета, который как раз к 1860–1870-м годам превратился в общемосковский и даже общероссийский студенческий праздник.

Празднование начиналось прямо с утра — сразу после молебна и университетского акта. После торжественной части студенты отправлялись в близлежащие трактиры и пивные, и к полудню на Моховой, Тверской, Большой и Малой Бронной уже бродили многочисленные и шумные группы студентов, которые все были (или по крайней мере казались) навеселе, громко кричали песни, в которых рифмовалось в основном «Татьяна — пьяно» (Кто в день святой Татьяны / Ходит не пьяный, / Тот человек дурной!..), и, останавливаясь всей толпой посредине улицы, выкрикивали здравицы и вопили «ура». То и дело с гиком, визгом, гоготом и пеньем проезжали маленькие извозчичьи саночки, битком набитые студентами, которые сидели и висели буквально друг у друга на головах.

Тем временем в основных московских ресторанах — «Эрмитаже», «Яре», «Стрельне», Новотроицком трактире и даже в ресторане Благородного собрания — спешно готовились к вечернему наплыву публики (кроме студентов и бывших студентов в этот день никого не обслуживали): убирали со столов скатерти и фарфоровую посуду, снимали зеркала и вообще все, что можно было снять и убрать, засыпали полы опилками. К вечеру столы сдвигали вместе в один длинный ряд и на пустой их поверхности расставляли глиняные тарелки и дешевые, простого стекла, стаканы и рюмки. Запас их специально пополнялся к каждому Татьянину дню. Часам к шести собирались первые группы празднующих — в основном университетских преподавателей и бывших выпускников, к которым на протяжении вечера подтягивались все новые и новые группы нынешних и бывших студентов. Пока вечер набирал обороты, на закусочных столах красовались осетрина, балык и французские вина, и публика сравнительно чинно, хотя и по обыкновению восторженно, говорила речи, провозглашала тосты за университет, за прогресс, за просвещение и светлую, чуткую молодежь и требовала от оркестра бесконечного исполнения «Гаудеамуса». Потом осетрина как-то незаметно уступала место селедке и соленым огурцам, а вместо вина появлялись водка и пиво. Ораторы начинали лазить ногами на столы и уже не говорить, а выкрикивать речи, которые за шумом невозможно было разобрать. Студенты, видя над столом физиономию знакомого профессора, тотчас приходили в экстаз и орали «браво» либо «долой». Когда кончалась речь, толпа бросалась к профессору и принималась швырять его к потолку. Наиболее популярны в конце 1880-х — в 1890-х годах были профессора А. И. Чупров и М. М. Ковалевский, а из не университетских — блестящие ораторы (бывшие студенты) Ф. Н. Плевако и терапевт А. А. Остроумов. Иногда их силой заставляли выступать. С Остроумовым «добрую четверть часа возились, честью и насилием убеждая его открыть вещие уста. Он ругался, упирался, чуть не дрался, цеплялся за мебель, но его все-таки волокли, по летописному выражению, „аки злодея пьхающе“ — и ставили на стол.

Максим Ковалевский, громадный, толстый, боялся щекотки и, пока его доносили до стола, визжал, хохотал и брыкался. А взгромоздившись на стол, принимался острить… Хохот кругом стоял гомерический, и вместе с публикою хохотал сам оратор»[389]. Иногда швыряние к потолку заканчивалось разорванным фраком и синяками.

Среди качаний и криков «ура» присутствующие время от времени порывались составить и немедленно отослать какую-нибудь телеграмму — к примеру Льву Толстому или папе римскому. Происходило массовое братание бывших и нынешних студентов, и какой-нибудь лысый и порядком-таки пузатый присяжный поверенный прочувствованно рыдал об ушедшей юности на плече у румяного первокурсника, с которым только что выпил на брудершафт.

Во время празднования Татьянина дня московская интеллигенция «не просто пила, как пьет всякий другой человек, вздумавший выпить по той или иной причине, а то и без всякой причины, — замечал современник. — Нет, интеллигенция пила — идейно. Пила „во имя“. С лозунгами, с речами, с двумя правдами Михайловского, с гимнами науке, труду, народу, общественности, светлому будущему, и т. д., и т. д.»[390].

Ближе к полуночи остающиеся на ногах гуляки грузились на ечкинские тройки и катили в Петровский парк У Яра и в «Стрельне» снова пили, снова нестройно пели, перебирая весь положенный в таких случаях репертуар: «Гаудеамус», «Быстры, как волны, дни нашей жизни», «От зари до зари там горят фонари и студенты по улицам шляются», «Наша жизнь коротка», «Укажи мне такую обитель», «Дубинушку», «Есть на Волге утес» и «Вниз по матушке, по Волге», причем редко забирались дальше второго куплета (слов никто не знал); лазили на пальмы, купались в аквариуме и пили воду из фонтана. Под утро, часам к четырем, обеденные залы прославленных ресторанов напоминали поле битвы. Бывшие и нынешние студенты располагались живописными сонными группами, уткнувшись носом в покрывающие пол грязные опилки. Утомленная обслуга, как дрова, принималась сносить и укладывать кутил в извозчичьи санки. Кого-то официанты знали, как постоянных клиентов, о ком-то наводили справки у остающихся на ногах собутыльников; извозчики получали подробные инструкции и пускались в объезд по городу. Звонили у подъезда; выскакивал швейцар или еще кто-нибудь из прислуги, и поклонника святой Татьяны заносили в дом.

Полиции 12 января обыкновенно давался приказ: «в ночь по Татьяне хмельных студентов и прочую чистую публику не задерживать; а уж если необходимо задержать, то брать не иначе как предварительно поздравив с праздником». Впрочем, серьезных скандалов и буйства на Татьяну почти не бывало, а из легких безобразий в традицию вошло только обязательное предутреннее «восхождение» на Триумфальные ворота, куда забирались, чтобы выпить «расстанную» в компании с водруженным на их вершине медным возничим. Обдирая ладони о железные перекладины обледеневшей лестницы и не на шутку рискуя жизнью, подгулявшие студенты непременно выполняли ритуал, а потом оставляли у ног безмолвного возницы пустые бутылки.

По Москве говорили: «Во всей Москве только два кучера непьющих: один на Большом театре, другой на Трухмальных воротах. Да и то Трухмального, как ни крепко держится старик, а на Татьяну студенты непременно накачают»[391].

Финишировал Татьянин день на рассвете, когда на всем пространстве Петербургского шоссе и Тверской можно было в одиночку и группами видеть бредущие и шатающиеся фигуры студентов. Они брели на Козиху и на Грачевку, чтобы, проспавшись к вечеру, опять погрузиться в прозаичные студенческие будни.