Вера Бокова - Повседневная жизнь Москвы в XIX веке

• Название: Повседневная жизнь Москвы в XIX веке
• Автор: Вера Бокова
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: История
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03367-2

На основе дотошного изучения и обобщения обширных архивных документов, воспоминаний и дневников московских старожилов, трудов историков, записок и сочинений писателей, журналистов и путешественников, как отечественных, так и зарубежных, автору удалось воссоздать многомерную и захватывающую панораму Москвы, сложившуюся после великого пожара 1812 года. Вторая столица предстает как город святой и древний, красивый и уродливый, но постоянно обновляющийся, город «нелепия и великолепия», с такой же, как он сам, контрастной и причудливой повседневной жизнью московских обитателей и обывателей всех сословий — дворян, купечества, мешан, мастеровых и фабричных, студентов и священников, нищих, юродивых и святых. Из книги также можно узнать о городском хозяйстве и властях — от будочника до генерал-губернатора, о семейных торжествах царствующего дома, религиозных традициях, праздниках и увеселительных садах, театральных и ярмарочных действиях, студенческих пирушках и волнениях, спорте.

---

Кроме того, бедные «мальчики» постоянно становились объектами дурацких розыгрышей и болезненных «шуток».

«Эй, Косопузый, — скажет мастер, — вот тебе две копейки, беги в овощную лавку, купи там „поросячьего визгу“, — рассказывал И. А. Белоусов. — Недавно попавший в Москву мальчик, ничего не подозревая, бежал в лавку… Молодцы-лавочники знали, в чем дело, и больно дергали мальчика за прядь волос у затылка, мальчик начинал визжать, кричать от боли и, наконец, вырывался и ни с чем возвращался в мастерскую. Мастера были довольны удавшейся шуткой»[260].

Естественно, что подобный образ жизни выдерживали не все, и весьма нередко, помучившись какое-то время, ученики пускались в бега. В деревню вернуться им уже не удавалось: родители неизменно возвращали их обратно хозяину, и в конце концов бывшие «мальчики» пополняли собой армию бродяг и люмпенов, оседали на Хитровке или отправлялись по этапу в «места не столь отдаленные».

Наиболее выносливые из детей постепенно свыкались с жизнью в учении и органично вливались в городскую обстановку. Они становились постоянными посетителями всевозможных гуляний, летом играли посреди улицы в бабки, в пряники (нужно было разбить о лоток разносчика или просто о камень пряник на заранее условленное число частей), пускали кораблики в канавы и запруженные лужи, гоняли кубари; зимой сражались в снежки. Бойкие и нахальные, как все городские мальчишки, они шутки ради приставали к прохожим, особенно к женщинам, дергая их за платки, а когда посылали с поручением, норовили устроиться на запятках какого-нибудь проезжающего экипажа. Если кучер или хозяин выезда замечали их, мальчишки быстро соскакивали с задка и, «делая разные гримасы, бранили господина стрекулистом»[261].

Через какое-то время учить «мальчика» начинали уже всерьез. Постепенно задания усложнялись, а домашней работы становилось меньше, и года через три из просто «мальчика» образовывался подмастерье, прикрепленный к определенному мастеру и осваивавший те же навыки, что и его наставник.

Лет через пять-шесть обучение заканчивалось. Из деревни вызывались родные бывшего «мальчика»; хозяин за свой счет справлял — теперь уже не «Рябому», а «Ивану Ивановичу» — полный «жениховый» гардероб и выдавал «награду»: 15–20 рублей. После этого торжественно служился благодарственный молебен, новоиспеченный мастер устраивал «спрыски на выходе» и его увозили в деревню — женить. Месяца через три он возвращался в Москву и после новых «спрысков» вновь оказывался в своей (или какой-нибудь иной) мастерской, теперь уже на положении мастера.

Типичная ремесленная мастерская занимала часть дома или квартиры хозяина — «цехового». Помещаться мастерская могла в первом этаже — как с улицы, так и со двора, или в полуподвале. О ее наличии прохожих извещала вывеска с указателем. Над сапожным заведением традиционно помещался позолоченный сапог, над портняжным — раскрытые ножницы и т. п. В средней мастерской могло работать от пяти до десяти мастеров — по преимуществу из числа временно живущих в Москве крестьян и примерно столько же мальчишек-учеников.

Работа в мастерских начиналась в 5–6 часов утра (иногда и раньше). Первым обычно вставал хозяин, выходил в мастерскую и расталкивал мастеров. Те просыпались, умывались, пили чай — дома, от хозяина, или в трактире (в этом случае хозяин выдавал им необходимую сумму денег) и почти всегда одновременно опохмелялись. Ученики в это время занимались уборкой — чаю им не полагалось.

Работали утром до 12 часов; потом следовал обед. Ученики собирали на стол, резали хлеб, клали ложки. Из кухни в больших деревянных мисках приносили еду. Ели из общей миски тем же порядком, что и в семейном быту, — сперва все по очереди, начиная со старших по положению, хлебали жижу, поочередно зачерпывая ложками, потом, по сигналу старшего мастера, который стучал ложкой по краю чашки или произносил команду «Таскай!» — начинали по старшинству вылавливать по кусочку мяса. Слишком жадному, выловившему сразу два кусочка, полагалось мокрой ложкой по лбу. Попадало и мальчишкам, норовившим зачерпнуть из миски прежде своей очереди.

«Работать наши ребята были молодцы, — вспоминал П. И. Богатырев, отец которого держал специфическое заведение — живодерню. — …Кормили мы их всегда прекрасно: говядина первого сорта — аж по горло, каша, по праздникам пироги, а во время больших работ за обедом и ужином выдавалось достаточно вина. Чай два раза в день, а в праздники — три»[262].

После обеда работали еще до четырех часов. Потом снова был чай — на сей раз за собственный счет (возвращались после «чая» сильно навеселе). Потом снова работали и нередко в это время пели или принимались рассказывать друг другу разные сказки и страшные истории, например, такую: «Какая женщина — ведьма, можно легко узнать: возьми в четверг на Страстной неделе борону и поставь в переулке, а сам иди в церковь, к Двенадцати Евангелиям. Как служба окончится, иди с зажженной свечой и сядь под борону, и сколько их есть в деревне, все одна за другой пройдут мимо бороны.

У нас один парень делал в деревне эту самую штуку. И как засел под борону, видит — несутся они, окаянная сила, будто вихрем их гонит. Целых пять ведьм прошли, а на него не глядят. И увидел он промежду них свою тетку родную.

— Ежели бы, говорит, кто сказал мне: „твоя тетка ведьма“, — в жизни не поверил бы, а тут своими глазами увидел.

Только парень сплоховал. Ему надо бы помалкивать, а он разблаговестил по всей деревне. А раз по пьяному делу поругался с теткой и говорит:

— Ты, чертова кума, порчу на людей да на коров напускаешь. — И рассказал, как ее видел из-под бороны.

Она и говорит ему:

— Ну, племянничек, ты это попомни, а я не забуду.

И вскорости после этого захирел паренек.

— Чую, говорит, кто-то по ночам кровь сосет из меня, а проснуться не могу…»[263] Ну, и так далее.

Часов в 10–11 после ужина ложились спать — в том же помещении, где работали. Постель у каждого должна была быть своя: какая-нибудь подстилка вроде войлока, замызганное одеяло без пододеяльника и подушка в ситцевой наволочке, которую, как правило, не стирали годами. Узел с постелью каждый работник хранил где-нибудь в углу — под портняжным катком, под верстаком и т. п. Укладывались на полу или на рабочем столе, в зависимости от внутренней иерархии старшинства. На ночь не раздевались — снимали только сапоги и верхнюю одежду.

В воскресенья и обычные праздники отдыхали: зажигали лампадки перед иконами, поутру ходили в церковь, потом отправлялись «к куме» или в любимый трактир или кабак и возвращались поздно вечером сильно пьяные и нередко битые. По большим праздникам ходили на гулянья (мальчишкам хозяин выдавал по 15 копеек «на пряники»), иногда заглядывали в балаганы, а потом снова в трактир, а порой сперва в трактир — и до самого гулянья так и не добирались.

После Пасхи рабочие дни сокращались — полагалось «шабашить» с сумерками, а в начале осени — сразу после наступления темноты. Высвободившиеся часы, как правило, тоже проводили в трактире. «Только <сам> рабочий человек может объяснить вам, почему он <…> так скотски напивается в минуты отдыха, — писал Г. И. Успенский. — …Заливание через край известного напитка совершается большею частью вовсе не с горя… неразвитому, неученому рабочему некуда деть своего отдыха. После трудов, по большей части слишком однообразных, утомленные нервы… неизбежно, настойчиво жаждут приятного»[264].

За пьянство, склонность к скандалам и пьяным дракам мастеровых (равно как и фабричных) в Москве не любили и при всяком слухе о скандале говорили: «Чего же другого и ждать от мастеровщины?»

Четырежды в год — перед Пасхой, Рождеством, Масленицей и Петровым днем — производился расчет за работу: хозяин вычитал из жалованья мастеров дни прогулов и взятые авансом деньги («чайные» и «банные» пятачки и «опохмелка» съедали обычно большую часть заработка) и долго торговался из-за остававшихся сумм. Если мастер был хороший и хозяину не хотелось его лишаться, то ему выдавалось не только заработанное, но и довольно приличный аванс — рублей 15–20, ну а «середнячкам» после долгого упрашивания удавалось разжиться 6–7 рублями. Особенно важно это было в Петров день, поскольку в летнее время практически все мастера разъезжались по домам, чтобы помочь родным в летних сельских работах, и возвращались только в августе. Само собой, ехать в деревню без гостинцев было не принято.

Жены и дети у мастеров оставались в деревне. Изредка жены (особенно молодые) приезжали в город проведать своих, но чаще супружеские свидания происходили во время летних визитов мужей, а в остальное время связь с деревней поддерживалась редкими письмами и еще более редкими денежными переводами. Во многих мастерских, особенно если мастера были из недальних мест, деревенские каникулы устраивались по нескольку раз в году. К примеру, большинство портных ездили домой к Рождеству — на три недели, а вернувшись, работали до Масленой. Масленичные каникулы длились неделю, после чего работали до конца мая и снова отправлялись в деревню, где оставались до Покрова. Каждый приезд отмечался «сглаживанием половинки», то есть выпивкой полубутылки (или двух) с закуской: жареной колбасой, рубцом или печенкой, а потом это «покрывали лачком», то есть пивом, к которому закуской был моченый горох.