Мария Эджуорт - Прусская ваза

• Название: Прусская ваза
• Автор: Мария Эджуорт
• Жанр: Классическая проза

(Мария Edgeworth) — английская писательница (1767–1849). Воспитанная отцом, ирландским помещиком и членом парламента, человеком оригинального ума, она выступила в литературе с «Essays on a practical education» (1798) и приобрела известность очерками ирландской жизни «Essay on Irish Bulls» (1802) и романом «Castle Rackrent» (1800). В 1804 г. ее «Belinda» и «Popular tales» вызвали общий интерес своей простотой, противоположной тогдашней модной манерности. В «Modern Griselda» (1805), «Leonora» (1806) и «Tales of fashionable» (1809 и 1812, 6 т.) она расширяет круг своих наблюдений, давая картины светской жизни; в «Patronage» (1814) изображает противоположность между зависимостью от знати и нравственной свободой, условленной трудом; в «Harrington» (1817) борется с предрассудками против евреев; в «Ormond» (1817) вновь возвращается к ирландской жизни; в «Helen» (1834, русский пер., СПб., 1835) изображает различные степени порока. Большой известностью пользовались ее детские рассказы: «Early lessons» (1822-25). Романы Э. имеют явно дидактическую тенденцию, но отличаются жизненностью и непосредственностью наблюдений. Чтение ее произведений привело Вальтера Скотта к мысли дать художественное изображение своей родной Шотландии. Потеряв в 1817 г. отца, Э. закончила его воспоминания («Memoirs of Richard Lowell Edgeworth», 1820).

---

Прусская ваза (Повѣсть Гж. Эджевортъ)

Извѣстно, что Фридрихъ II, завоевавъ Саксонію, перевелъ многихъ художниковъ изъ Дрездена въ Берлинъ, въ которомъ намѣренъ былъ завести фарфоровую фабрику. Нещастные плѣнники, навѣки разлученные съ отечествомъ, принуждены были работать для славы и выгоды побѣдителя. Между ими находилась Софія Мансфильдъ, молодая, прекрасная, одаренная необыкновенными талантами. Судьба хотѣла того, чтобъ Фридриху, въ то время, когда онъ осматривалъ Мейссенскую мануфактуру, показали двѣ или три фарфоровыя вазы превосходной работы, которыхъ рисунокъ дѣлала Софія и на которыхъ живопись была ея же произведенія. Король, прельстившись вазами, приказалъ, чтобъ Софія немедленно была отправлена въ Берлинъ. Софія повиновалась; но въ Мейссенѣ оставила она и дарованіе свое и прилѣжность. Должность ея состояла въ томъ, чтобы писать на фарфоръ по собственнымъ своимъ рисункамъ; но всѣ рисунки ея были безъ вкуса и правильности; рука ея, прежде столь искусная, почти не владѣла кистію: Софія не имѣла ни способности, ни желанія трудиться; она по нѣскольку часовъ просиживала надъ работою, потупивъ голову, сложивши руки, смотря на кисть, задумчивая, печальная, безмолвная: меланхолическая наружность ея трогала сердце. Главный надзиратель мануфактуры, замѣтивъ задумчивость Софіи, желалъ узнать ея причину — Софія упорно хранила молчаніе; онъ требовалъ, чтобы она работала прилѣжнѣе Софія, по прежнему, проводила большую часть времени въ бездѣйствіи. Наконецъ онъ сталъ угрожать что принесетъ на нее жалобу Фридриху при первомъ его посѣщеніи мануфактуры.

Фридрихъ, желая, чтобы фарфоровыя работы доведены были до возможнаго совершенства въ Берлинѣ, осматривалъ очень часто новую свою мануфактуру. Однажды посѣтилъ ее знатный путешествующій Англичанинъ, сопутствуемый нѣкоторыми изъ Берлинскихъ знакомцевъ своихъ, въ числѣ которыхъ находился Августъ Ланицкій, молодой Полякъ, воспитанный въ Берлинской военной школъ, осьмнадцати лѣтъ, живой, пламенный, умный, любимый Фридрихомъ и привязанный къ нему до изступленія — привязанность, которая однако не была ни слѣпая, ни рабская: «Ланицкій удивлялся великимъ качествамъ своего Государя, но видѣлъ и недостатки его, на счетъ которыхъ не рѣдко выражался съ пылкимъ прямодушіемъ молодости. Разговаривая съ Англичаниномъ о Фридрихъ, онъ превозносилъ съ восторгомъ великія и славныя дѣла Героя, но въ тоже время позволялъ себѣ и не одобрять несправедливыхъ и самовластныхъ поступковъ Деспота.

И такъ Герой Фридрихъ — сказалъ Англичанинъ на ухо Ланицкому, осмотрѣвъ нѣкоторыя работы фабрикантовъ — даетъ себѣ иногда волю быть самовластнымъ и притѣснителемъ. Безъ сомнѣнія, Прусской фарфоръ не уступитъ со временемъ Саксонскому; но скажи мнѣ, что замѣнитъ потерянное щастіе для этихъ бѣдныхъ невольниковъ, которые, въ угожденіе прихотливому человѣку, навѣки разлучены съ любезнымъ отечествомъ? Взгляни на блѣдныя, задумчивыя лица ихъ; взгляни на эту молодую дѣвушку — продолжалъ онъ, указывая на Софію — ей вѣрно не болѣе семнадцати лѣтъ, но она почти увяла, и горесть, написанная на лицѣ ея, конечно умертвитъ ее прежде времени. Посмотри, съ какимъ отвращеніемъ она работаетъ: таковъ жребій невольниковъ! Желалъ бы перенести тебя на время въ Англію и указать на нашихъ ремесленниковъ: какая разница! но они свободны!» — Но развѣ нельзя свободному человѣку быть больнымъ? Обвиняете ли Короля своего всякой разъ, когда одинъ изъ подданныхъ его занеможетъ лихорадкою или горячкою? Я увѣренъ, что эта дѣвушка больна, и сію же минуту узнаю истину. — Ланицкій подошелъ къ надзирателю и началъ разспрашивать его по-нѣмецки о Софіи: отвѣтъ надзирателя былъ таковъ, что Ланицкій, возвратившись къ товарищу своему, не захотѣлъ продолжать разговора. Пошли осматривать горны. Ланицкій, отставши непримѣтно отъ другихъ, приближился къ Софіи. Что причиною твоей печали, милая? спросилъ онъ. Надзиратель увѣряетъ меня, что ты, съ самаго пріѣзда своего въ Берлинъ, не сдѣлала ничего порядочнаго, а всѣмъ извѣстно твое искуство! По крайней мѣрѣ эта прекрасная ваза, которую привезли изъ Мейссена, твоей работы. — Это правда, милостивый государь? отвѣчала Софія: по нещастію Король увидѣлъ ее! Ахъ! естьли бы этаго не случилось.. Она вздохнула, и замолчала: горестное воспоминаніе о миломъ отечествѣ снова стѣснило ея душу. — Ты грустишь по своей родинѣ! сказалъ Ланицкій: развѣ нельзя найти щастія въ Берлинъ? — «Ахъ, могу ли забыть о моемъ отцѣ, о моей матери! во мнѣ одной находили они утѣшеніе при старости! Могу ли забыть о томъ, что дѣлало мое щастіе, что было для меня драгоцѣнно, что я потеряла и можетъ быть потеряла на вѣки?» — Ахъ, милостивый государь! шепнулъ одинъ ремесленникъ, сидѣвшій съ Софіею рядомъ; она оставила въ Саксоніи жениха; ихъ разлучили почти наканунѣ свадьбы. — «Для чего-же ея женихъ не послѣдовалъ за нею въ Берлинъ?*' спросилъ Ланицкій. — Онъ здѣсь., милостивый государь, но онъ скрывается: Бога ради, не сказывайте объ этомъ никому! вы будете причиною великаго нещастія. — „Но для чего же онъ скрывается?'' — Королю не угодно, чтобъ Софія съ нимъ видѣлась и за него вышла замужъ. Вамъ извѣстно, милостивый государь, что многія изъ нашихъ Саксонокъ насильно были выданы за Прусаковъ. Софія Мансфильдъ досталась на часть одному солдату, который обѣщаетъ пожаловаться Королю, естьли, по истеченіи мѣсяца, не будетъ она его женою. А надзиратель каждой день бранится на нее за то, что она лѣнива и слишкомъ задумчива: онъ также хочетъ довести это до свѣденія Королевскаго: бѣдная дѣвушка сама ищетъ своей погибели; мы нѣсколько разъ совѣтовали ей перемѣниться, но всѣ наши увѣщанія напрасны: она ничего не слышитъ, сидитъ по цѣлымъ днямъ поджавши руки, потупивъ голову, смотря на кисть… жалко ее видѣть! Но дѣлать нечего; воля Королевская должна быть исполнена!

Исполнена! — воскликнулъ Ланицкій, и глаза его засверкали — и тогда исполнена, когда она безразсудна, когда она противна справедливости, человѣчеству… Онъ опомнился, замолчалъ, но слова его были замѣчены предстоявшими. Софіино лице оживилось, она упала къ ногамъ Ланицкаго и воскликнула: милостивый государь! будьте моимъ защитникомъ! Вы сострадательны; вы конечно имѣете доступъ къ Королю: осмѣльтесь сказать ему обо мнѣ одно слово! Избавьте меня отъ этаго ужаснаго супружества! — Англичанинъ и другіе посѣтители подошли въ это время къ Ланицкому; Софія встала и сѣла опять за свою работу. Ланицкій, тронутый во глубинъ души, схватилъ Англичанина за руку и потащилъ его за собою изъ комнаты Такъ, мой другъ, воскликнулъ онъ съ горестію, Фридрихъ тиранъ! но какимъ средствомъ спасти его жертву? — „Благоразуміемъ, осторожностію, Ланицкій!“ отвѣчалъ молодой Альбертъ, его другъ, который съ нимъ вмѣстѣ осматривалъ фабрику. — Благоразуміемъ! осторожностію! средство малодушныхъ и робкихъ; я избираю рѣшимость и мужество! — „Но развѣ не могутъ онъ быть дѣйствительны вмѣстѣ и въ одно время?“ Не знаю! и на что мнѣ знать? По крайней мѣрѣ не чувствую никакого желанія разбирать эту матерію по правиламъ твоей остроумной логики, которую предпочитаешь всему на свѣтѣ! - „Кромѣ тебя, однако, Ланицкій! потому что позволяю тебѣ бранить мою логику сколько тебѣ угодно!“ — Впрочемъ такое предпочтеніе весьма естественно: твое оружіе перо, а мое шпага! изъ этаго слѣдуетъ, что языкъ твой не всегда можетъ быть мнѣ понятенъ! — „Не знаю, Ланицкій! но увѣряю тебя только въ томъ, что я готовъ служить тебѣ своимъ оружіемъ всякой разъ, когда потребуютъ того твоя честь, твоя выгода, твое спокойствіе. Ланицкій посмотрѣлъ съ нѣжностію на Альберта и подалъ ему руку. Альбертъ! сказалъ онъ съ чувствомъ: какое щастіе имѣть подобнаго тебѣ друга! Всякой день матушка говоритъ мнѣ, что я долженъ благодарить судьбу за то, что она меня съ тобою соединила: просвѣти же меня своимъ благоразуміемъ — покажи мнѣ самое вѣрное средство спасти эту нещастную! Не могу равнодушно подумать о ея погибели! — «Напишемъ отъ имени Софьи просьбу и подадимъ ее Королю: ты знаешь, что онъ читаетъ всѣ представляемыя ему бумаги самъ, и тотчасъ даетъ на нихъ рѣшеніе.» — Просьба вминуту написана и подана Фридриху: Альбертъ и Ланицкій съ великимъ нетерпѣніемъ ожидали его приговора.

Фридрихъ, во время пребыванія своего въ Потсдамѣ, очень часто проводилъ вечера у Графини Ланицкой; остроумной, прекрасно-воспитанной и лучшаго тона женьщины. Въ домѣ ея собирались самыя знатныя люди Пруссіи, и между прочими нѣкоторые Французскіе писатели, находившіеся въ то время при Дворѣ Фридриха; Король, чрезвычайно любезный и пріятный въ обхожденіи, оживлялъ своимъ присутствіемъ это общество, гдѣ всѣ забывали, что онъ Монархъ, и видѣли въ немъ обходительнаго, простаго, веселаго человѣка.

Дни черезъ два, по представленіи Софіиной просьбы, Фридрихъ пріѣхалъ по обыкновенію своему къ Графинѣ Ланицкой на вечеръ. Всѣ разговаривали; Король молчалъ. Вдругъ, обратившись къ Англичанину, который также находился въ то время у Графини, онъ спрашиваетъ: скажите мнѣ, правда-ли, что вашъ соотечественникъ Веджебудъ сдѣлалъ прекрасную вазу по образцу Барберніевой и Портландовой? Правда, Ваше Величество, и подражаніе не уступаетъ подлиннику. Работа его такъ превосходна, что многіе изъ нашихъ стихотворцевъ писали поэмы въ похвалу великаго Художника. Англичанинъ прочелъ нѣкоторые стихи, въ самомъ дѣлѣ прекрасные. Фридрихъ, который самъ былъ стихотворецъ и хорошій критикъ, слушалъ его со вниманіемъ, и наконецъ воскликнулъ: и я опишу стихами Прусскую вазу! — «Прусскую вазу, Ваше Величество? спросилъ Англичанинъ. Увижу ли ее прежде моего отъѣзда изъ Берлина?» — Увидите, естьли пробудете здѣсь еще мѣсяцъ. Эта ваза еще не существуетъ, но я намѣренъ предложить моимъ Художникамъ такую награду, которая, вѣроятно, дастъ новую силу ихъ дарованію. Въ Пруссіи люди имѣютъ такія же руки, какъ и въ Англіи и въ Италіи; и почему не быть Прусской вазѣ, когда есть Веджевудова и Барбериніева? Или я очень худо знаю ремесло Короля, или мнѣ будетъ не трудно воспламенить всѣ тѣ таланты, которые у меня передъ глазами. Въ моей Берлинской мануфактурѣ, продолжалъ Король, устремивъ проницательный взглядъ на Ланицкаго, есть молодая Художница, которая чрезвычайно желаетъ возвратиться съ женихомъ своимъ въ Саксонію: не спорю! но всѣ военноплѣнные обязаны платить за себя побѣдителю выкупъ, естьли не деньгами, то по крайней мѣрѣ своими дарованіями. Воля Королевская должна быть исполнена; и одинъ только тотъ, кто имѣетъ разсудокъ здравый, имѣетъ право рѣшить, противна ли она правосудію, человѣчеству и такъ далѣе. — При этомъ словъ Фридрихъ простился съ Графинею и вышелъ изъ комнаты. Ланицкій остался въ великомъ замѣшательствѣ; всѣ его друзья вообразили, что онъ пропалъ; но, къ величайшему ихъ удивленію, Фридрихъ обошелся съ нимъ на другой день весьма благосклонно, и казалось совсѣмъ не помнилъ о прошедшемъ. Ланицкій, чувствительный и добрый характеромъ, былъ чрезвычайно разтроганъ милостію Фридриха: исполненный удивленія, благодарности, раскаянія, онъ бросился къ ногамъ Монарха и со слезами воскликнулъ: Государь! простите, что я въ минуту изступленія осмѣлился назвать васъ тираномъ! — Мои другъ, ты еще слишкомъ молодъ, отвѣчалъ Король, а я не могу уважать мнѣнія вѣтренныхъ или безумныхъ, на всякой случай однако совѣтую тебѣ замѣтить, что надобно быть осторожнѣе въ разговорахъ, когда тирановъ Дворецъ не далѣе отъ тебя, какъ въ пяти миляхъ. Вотъ мой отвѣтъ на челобитную Софіи Мансфильдъ — Онъ подалъ ее Ланицкому; въ низу написано было собственною рукою Фридриха слѣдуюіцее: