Роберт Пински - Жизнь Давида

• Название: Жизнь Давида
• Автор: Роберт Пински
• Издательство: Книжники
• Жанр: Религия
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7516-0743-2; 2008

С библейским царем Давидом, коварным властителем, великим поэтом и хитроумным воином, связаны многие сюжеты в литературе и искусстве. Но каков был этот легендарный человек на самом деле, чем руководствовался он в своих поступках, что за люди его окружали, — на эти и многие другие вопросы, положив в основу своего исследования Библии, пытается ответить американский писатель Роберт Пински.

---

Давид сражался с филистимской армией в долине Рефаим и обрушился на нее на пространстве от Гаваи до Газера. Он скакал и плясал перед ковчегом Завета, когда его вносили в новый город Иерусалим, вызвав презрение Мелхолы, неистовой, но, увы, бездетной в большом коллективе царских жен.

Он победил филистимлян и поработил их. Он отобрал у них Мефег-Гаамма. Он также победил аммонитян и их наемников-сирийцев. Для поддержания безопасности он поставил гарнизоны и подрезал сухожилия лошадям, впряженным в захваченные колесницы. Давид также завоевал Моав, и со страной своей прабабки — местом, где он прятал своих родителей, когда скрывался от Саула, — он обошелся с крайней и необъяснимой жестокостью:

«И поразил Моавитян, и смерил их веревкою, положив их на землю; и отмерил две веревки на умерщвление, а одну веревку на оставление в живых. И сделались Моавитяне у Давида рабами, платящими дань» (II Цар. 8, 2).

Необъяснимое и невероятное зверство (современный английский язык жжет глаголом) кажется еще более диким потому, что его невозможно объяснить простой ненавистью к иноземцам из-за того, что они иноземцы. Войско Давида под командованием Иоава включало в себя лояльные отряды наемников из иноземцев, хелефеев и фе- лефеев. Чужеземные правители царь Фой и царь Хирам — его друзья, а этот самый Моав служил убежищем для его родителей и был родиной Руфи. Впрочем, вспомним, как Самуил повелел Саулу истребить всех без исключения амаликитян и Саул понес наказание за то, что не выполнил это повеление.

«И царствовал Давид над всем Израилем, и творил Давид суд и правду над всем народом своим» (II Цар. 8, 15) — это сказано всего несколькими строками ниже сообщения о трех веревках, которыми смерили беспомощных моавитян. Можно предположить, что «свой народ» подразумевает нечто в большей степени племенное, чем национальное или религиозное, — но сами наши термины племя, нация или религия слишком приблизительны, и поэтому они не вполне подходят и вызывают неверные исторические или современные аналогии (Пелопоннесская война, Руанда, Сребреница, лагеря смерти) для истребления моавитян, которых укладывают на земле строем, измеряют тремя равными веревками, с очевидным безумным и щепетильным старанием пытаются отделить треть от них, причем не по числу людей, а по длине веревки, как будто моавитяне — это какая-то ткань или металлическая цепь.

Уцелевшая треть должна была на собственном опыте убедиться, что каждый из них — это не отдельный моавитянин, а множество локтей или долей лиги Моава, измеренного воинами царя Давида. Ретроспективный взгляд на эту расправу, возможно, напомнит эпизод из деяний пророка Самуила, когда он взял меч и изрубил на кровавые куски робко дрожащего царя Агага, воплощавшего для Самуила Амалика.

А если измерение и истребление моавитян (или двух третей их «длины») — это легенда? Возможно, это какая-нибудь намеренно преувеличенная похвала, или клевета, или не более чем фигура речи, которая на протяжении долгих доверчивых и все упрощающих веков принималась за достоверный факт? Но и тогда в этом сообщении, лаконичном — как будто речь идет об административной мере или о неважном событии в судьбе Давида, всеми обожаемого убийцы и поэта, танцора, которого пытался и не смог пригвоздить к стене Саул, — содержится глубокий смысл. Тогда выходит, что эта история сообщает нам, сколь ужасны все народы.

Неестественная и устрашающая картина истребления людей, разделенных на три части веревкой огромной длины, напоминает даже не то, как пророк лично убил Агага, а противоречащее мясницкой праведности Самуила его заявление о Божественном повелении отомстить всему «Амалику» за убийства и насилия, пронизывающие поколения и эпохи.

От человека Амалика, внука Исава, имя Амалик принимает народ, и он, каждый из его представителей, помечен местью. Народ Израиля также соединяет в названии и человека, и народ — приходящийся Амалику двоюродным дедом Иаков получает это новое имя. Вступив в единоборство с ангелом, он становится «Израилем», то есть «борющимся с Богом». Именно с момента этой битвы Иаков становится патриархом, другими словами, воплощением народа: «Отныне ты не будешь называться Иаковом, но будет имя тебе: Израиль. И нарек ему имя: Израиль. И сказал ему Бог: Я Бог Всемогущий; плодись и умножайся; народ и множество народов будет от тебя, и цари произойдут из чресл твоих» (Быт. 35, 10–11).

Эта борьба с ангелом и ее последствия, когда Иаков стал целым человеческим коллективом Израилем, имеют свое тайное и покрытое мраком продолжение, которое оказало свое влияние и на понимание, что такое «его народ», и в рассказе о царствовании Давида, — тень причастности пронизывает идею семени или народа или множества народов. Образ младенца Иакова, родившегося, держа своего брата-близнеца Исава за пятку, предполагает борьбу или состязание на индивидуальном уровне, настолько первичное, что оно предшествует рождению.

Рождение младшего из близнецов, выходящего из материнского чрева, вцепившись в пятку старшего, превращается в аллегорию всеобщих объятий и агрессии человеческой жизни, где воля к победе сражается с необходимостью, а внутреннее семейное превращается в воплощение чужеродности. И тот, кто родился в борьбе с братом, позднее вступит в борьбу с ангелом Божьим.

Что бы ни значила борьба с Богом, она привела к возникновению нации, или народа, или множества народов: протянувшись вертикально во времени, а не горизонтально по земле, эта лестница намного протяженнее человеческого века и жизни отдельного создания. Бороться с ангелом — значит бороться вне и впереди своего времени. То, что делает личность Амаликом, или Израилем, или Моавом, порождает запутанную сеть памяти, спускающуюся с одного края времени и поднимающуюся к другому. А потом в какой-то момент эта сеть складывается много раз, и все запутывается, и не остается почти ничего, кроме загадок и педантичных спекуляций.

Неожиданные повороты судьбы Давида, кажется, восходят к дому Саула. Когда Давиду предложили трон Израиля, первая мысль его была о Мелхоле. И вот, когда новый царь Израиля и Иудеи устроил свою резиденцию, основал Иерусалим на Сионе и укрепил свое царство, ему приходит в голову другая, хотя и родственная прежней, мысль:

«И царствовал Давид над всем Израилем, и творил Давид суд и правду над всем народом своим. Иоав же, сын Саруи, [был начальником] войска; и Иосафат, сын Ахилуда, — дееписателем; Садок, сын Ахитува, и Ахимелех, сын Авиафара, — священниками, Сераия — писцом; и Ванея, сын Иодая, — [начальником] над Хелефеями и Фелефеями, и сыновья Давида — первыми при дворе. И сказал Давид: не остался ли еще кто-нибудь из дома Саулова? я оказал бы ему милость ради Ионафана» (II Цар. 8, 15; 9, I).

Поместив этот вопрос сразу после списка занявших разные посты, повествование представляет его таким образом, будто это была первая мысль, пришедшая в голову царю, как и возвращение Мелхолы было его первым условием, — дескать, Давид-триумфатор всегда думает о свергнутой семье Саула, своего благодетеля, а здесь вспоминает об Ионафане, который, несмотря на то что его связывали семейные узы, защищал Давида от пророческой, безумной, противоречивой и убийственной враждебности его благодетеля.

В свое время Давид вернулся в шатер Саула с головой Голиафа, и сейчас его мысли, словно по проторенной дорожке, возникшей в день его первой военной победы, возвращаются к дому Саула. Придворные приводят к Давиду человека по имени Сива, бывшего прислужником в доме Саула, и новый царь повторяет свой вопрос: «И сказал царь: нет ли еще кого-нибудь из дома Саулова? я оказал бы ему милость Божию. И сказал Сива царю: есть сын Ионафана, хромой ногами» (II Цар. 9, 3).

Это Мемфивосфей, сын Ионафана, он покалечился в пятилетнем возрасте, когда нянька, услышав, что Саул и Ионафан убиты в бою, побежала и в панике уронила ребенка, отчего он повредил ногу и охромел. В разговоре с Сивой Давид немного видоизменяет фразу — он говорит «милость Божия» вместо «милости ради Ионафана», что свидетельствует не столько о собственном желании, сколько о религиозном обязательстве. Разница, видимо, в том, что доброе дело может быть еще и полезным: у нового правителя, вероятно, имелись политические мотивы выяснить, какие наследники остались от предшествующей династии.

Хромой человек Мемфивосфей, искалеченный символически и физически новостью о великом поражении при горе Гелвуйской, предстал перед царем Давидом и простерся на земле у царских ног. «И сказал Давид: Мемфивосфей! И сказал тот: вот раб твой» (II Цар. 9, 6).

Даже несмотря на то, что эта беседа могла иметь для Давида политический смысл — что-то вроде подписи к выставленной на всеобщее обозрение картинке, на которой хромой человек падает ниц, чтобы продемонстрировать почтение царю, поведение Давида — было ли оно вызвано виной, или желанием показать себя, или политическим расчетом, или любовью к Ионафану, или всем этим, вместе взятым, или чем-то еще — как бы то ни было, поведение Давида выглядит великодушно: