Георгий Чулков - Годы странствий

• Название: Годы странствий
• Автор: Георгий Чулков
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-88889-035-9

Книга Г. И. Чулкова «Годы странствий» уникальна: основная ее часть представлена мемуарами, изданными малым тиражом более 60 лет назад и ставшими библиографической редкостью. Их дополняют письма А. Блока и В. Брюсова к автору, рисующие напряженную и противоречивую обстановку, сопровождавшую развитие символизма в России. В книгу включены хранившаяся в архиве автобиография Чулкова, два его очерка, напечатанных в периодике 1917–1918 гг., новеллы, а также повесть «Вредитель», раскрывающая трагедию писателя в Советской России.

Историко-литературный комментарий углубляет существующие представления о Серебряном веке в целом и о взаимоотношениях его представителей.

Вступительная статья, составление, подготовка текста, комментарии М. В. Михайловой.

---

— Это смешно.

— Что смешно?

— Быть бухгалтером и думать о тысячелетиях. Впрочем, у моего мужа есть знакомый философ (у него, кажется, несколько книг напечатано). Этот философ, знаете, женские чулки вяжет.

— Да, это теперь бывает.

Я поторопился уйти, потому что, в сущности, мне нет никакого дела до этой Таточки.

Позволю себе сделать одно примечание к моей записи. Казалось бы, что может быть невиннее моего разговора с этой танцовщицей. Однако я перечитал страницу и вижу, что она решительно нецензурна. Посудите сами: явное порицание советского репертуара. Ну как же тут обойтись без форточки? Я вчера забыл рукопись на столе. Ночью проснулся, вспомнил и, хотя было очень холодно, вылез из-под одеяла и запрятал рукопись под кирпич.

Одно наблюдение, достойное внимания. Кудефудров стучал в дверь к Таточке. Послышался голосок:

— Кто там?

— Кудефудров.

— Я занята. Не могу вас принять.

Кудефудров вообще в эти дни мрачнее тучи. Зачем ему Таточка? У футуристов, как известно, вся красота в темпах. Маринетти, по крайней мере, так и формулировал — la beauté de la vitesse.[1342] В сущности, этот принцип тот же, что у Форда.[1343] Ничего лучшего буржуазия и не могла придумать. Кудефудров как футурист должен, мне кажется, ограничить свои вожделения фордовской машиной.

Правда, он работает под коммуниста, но этот жанр нисколько не приблизит его ни к Софоклу, ни к Данту, коими увлечена Таточка, и у него нет никаких оснований претендовать на благосклонность этой плясуньи. А муж? Почему этот долговязый малый нисколько, по-видимому, не ревнует своей супруги?

Со мною Кудефудров не очень приветлив. Я по глупой свой деликатности первый ему кланялся при встречах, но он так небрежно кивает головой, что я решил вовсе не здороваться. У него какая-то странная дружба с Погостовым. Кажется, они запираются в комнате гробовщика и пьют горькую. Воображаю, как они объясняются. Диалог, должно быть, получается прелюбопытный.

Сегодня, когда я проходил мимо комнаты Курденко, дверь к нему была открыта настежь и там за бутылками пива сидело человек пять. Увидев меня, Курденко крикнул:

— Заходите к нам, товарищ. У нас, видите, пир. Редкий случай.

Я зашел.

— Вот вы удивляетесь, — похлопал меня по плечу Курденко, — что я все спешу и не даю себе отдыха никогда… А мы вот пируем… Это мы тут устроили угощение по поводу Трофимовых.

И он указал пальцем на двух парней.

За столом сидело четверо Трофимовых. Двое испуганных и двое двоюродных братьев (без лица).

— Они теперь кандидаты в партию, — продолжал весело Курденко, доверчиво мне улыбаясь. — Пора и вам, Яков Адамович, подумать о партбилете. За вами ничего порочного не числится. Я знаю. Быть нейтральным — ни то ни се; положение незавидное. Человек вы сознательный. Религиозных предрассудков у Вас нет.

— Это верно, — оказал я. — Но старость, знаете…

— Торопитесь, торопитесь, — засмеялся Курденко. — Скоро настанет время, когда надо будет решать точно, с кем вы… И какие могут быть сомнения? Подумайте, что делается на Западе. В Америке (давно ли Форд хвастался, что у них нет безработных!) голодные рабочие окрестили приюты для бездомных Гуверовскими гостиницами.[1344] Вот вам и пресловутое благополучие Соединенных Штатов. Да что там доказывать очевидность! И в Америке, и в Европе все проваливается в тартарары… Все чепуха… Келлоговский пакт?[1345] Хорошенький пакт, когда на глазах всего мира Япония распоряжается Маньчжурией как своей вотчиной, а Лига Наций[1346] то сюсюкает лицемерно, то с совершенным бесстыдством поощряет грабительницу… За кулисами, конечно, готовятся кулаки против нас… Но это будни. Нашла коса на камень. А вот что сами они сядут в лужу, это ясно. Конференции по разоружению… Ах, сукины дети… Нет-с, какие бы проекты ни придумывали пацифисты (например, этот паяц Эррио[1347]), все равно все буржуазные государства будут грызть друг другу горло, пока не уступят нам свое место… Трофимовы! Верно я говорю, товарищи?

— Верно-с! — в один голос рявкнули два Трофимовых (те, что без лица).

Так и рявкнули с этим самым «эс…».

Испуганные Трофимовы тоже издали какой-то звук.

— Да, — продолжал Курденко, воодушевляясь, — как Макдональд[1348] ни старается прикрыть скандальное положение дел в Англии, шила в мешке не утаишь. Сам Болдуин[1349] недавно проговорился, что пока не предвидится конца кризису… Ну, товарищ Макковеев, что вы скажете по поводу всех этих обстоятельств?

— Вы правы, — сказал я серьезно. — Положение Европы безвыходное… Да и вообще… Вот кто не останется безработным, так это наш квартирант Погостов…

— А почему он? — не сообразил Курденко.

— Да ведь он гробовщик…

Курденко сначала засмеялся, а потом нахмурился:

— Вы что-то путаете, Макковеев; ведь Погостов не в Европе, а у нас…

— Скоро все границы будут стерты, — поспешил я разъяснить. — А мы ведь могильщики буржуазии…

— Да, да… Могильщики! — вдруг неожиданно угрюмо пробасил один из Трофимовых.

— Но мы не только могильщики, — стукнул кулаком по столу Курденко, — вон, глядите в газеты за вчерашний день: сталинградский завод дал сто двадцать тракторов, красный путиловец — восемьдесят три, харьковский — сорок пять… Идет? Московский автозавод имени Сталина — двадцать шесть автомашин, два автобуса и двадцать восемь моторов. А посмотрите, сколько угля добыто в Донбассе, Уралугле, Кузбассе, Дальугле… А сколько по всему Союзу выплавлено чугуна и стали… Нет, мы не только могильщики старого мира: мы строители нового мира… Верно, товарищ Макковеев?

— Конечно, строители, — согласился я. — Только вот вредители мешают… А то бы мы давно за пояс заткнули Европу.

— Ну, вредителей теперь уж мало осталось, — добродушно засмеялся Курденко. — Мы их убрали…

— Убрали явных или тех, кого принимали за явных, а сколько осталось неуловимых, тайных! — заметил я, чувствуя, что «не могу молчать».[1350]

— То есть каких вы имеете в виду?

— А вот, знаете, тех, которые безупречны… Они, может быть, самые опасные. Они ничего не делают противозаконного. Но внутри — яд.

— А шут с ними, ежели внутри. Нам-то какое дело.

— Конечно, пока внутри — ничего… А вдруг ужалят… В пяту… Ведь мы все Ахиллесы…[1351] И у советского правительства есть пята…

— Плюньте. Это все догадки. Нам этой психологией заниматься некогда. Работать надо, Макковеев…

Он был воодушевлен, и мне нравился все больше и больше. Я вспомнил, как Белинский[1352] ходил смотреть на строившуюся тогда Николаевскую железную дорогу и плакал от умиления, веруя в прогресс. От этих восторгов Белинского и пошел весь наш индустриальный романтизм. Что и говорить — ездить по железной дороге куда удобнее, чем тянуться в тарантасе,[1353] но все-таки едва ли весь этот железнодорожный пафос стоит хотя бы одной слезы умиления. Я даже полагаю, что как-то неловко сентиментальничать по поводу паровозов, когда мы, несмотря на весь этот паровозный прогресс, не подвинулись со времен инквизиции ни на шаг. В отношении морали, конечно. Ну, хотя бы, например, пытки. Ведь пытаем же мы друг друга. Разве газовая война не прямое применение пытки, правда, к иноплеменнику, но ведь это все равно? Да и как способ вести судебное дознание разве теперь пытка не применяется? Применяется, да еще как! Вот тебе и прогресс!

— Плюньте! Работать надо, Макковеев.

— Плюю, товарищ Курденко… Да и работаю тоже по мере сил.

— Да, я знаю, знаю… А насчет вредителей не беспокойтесь: ни одного не останется. Мы и партийных почистим. У нас тоже есть задумчивые. Есть, знаете, такие физиономии. Сразу видно, что человек размышляет. Конечно, это не запрещается. Но как размышляет — вот в чем вопрос. Тут я с вами согласен, Яков Адамович, бывает вредительство даже просто в одних глазах. Ничего человек контрреволюционного не делает, даже не говорит. А в глазах! В глазах!

— То есть что в глазах?

— Да вот это самое вредительство. Говорит с тобою любезно и предупредительно, а в глазах ненависть, а у иных мерзавцев даже презрение. И придраться нельзя. Это вы, пожалуй, правы, Макковеев. Знаете, мне почему-то кажется, что все эти негодяи мемуары пишут. Небось, по ночам, тайно. К каждому шороху прислушиваются, а потом — чуть по коридору шаги — сразу куда-нибудь под кирпич рукопись — и сидят, читают, будто бы какой-нибудь том Ленина. Они первые подписались на полное собрание сочинений Ильича.

— Да, да, — подтвердил я. — Это вы, Курденко, очень проницательно изобразили. Я тоже уверен, что эти все господа непременно мемуары пишут. И сколько там, в этих мемуарах, желчи и злобы, воображаю…

— Да уж, наверное, душу отводят…

Один из Трофимовых сказал боязливо и угрюмо:

— Вот и дай таким свободу печати! Ведь они что напишут! Даже подумать страшно…