Джон Чивер - Ангел на мосту

• Название: Ангел на мосту
• Автор: Джон Чивер
• Издательство: Текст
• Жанр: Проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-7516-0281-1

В сборник Джона Чивера (1912–1982), выдающегося американского писателя, автора множества рассказов и нескольких романов, признанного классика американской литературы XX века, вошли его лучшие рассказы. Для творчества писателя характерны глубокий психологизм и юмор, порой довольно мрачный. Его герои — обитатели пригородов, где за фасадом приличий и благосостояния разыгрываются человеческие драмы.

---

Бетман жаждал жениться, он хотел, чтобы союз их был освящен, отпразднован и объявлен всему миру. Виктория приходила к нему раза два-три в неделю, но Бетман мечтал не об этом. Старика внезапно свалил удар, и он должен был по настоянию врача покинуть Нью-Йорк. Его перевезли в Олбани, где у него был собственный дом, и таким образом Виктория получила возможность распоряжаться собой, как хотела, за исключением трех летних месяцев. Бетман и Виктория поженились и, несмотря на то, что брак их оказался бездетным, были очень счастливы. Однако первого июня каждого года она отправлялась на остров в озере Сент-Фрэнсис, где умирающий проводил лето, и возвращалась к мужу не раньше сентября. Старик так и не знал ничего о ее замужестве, и Бетману запрещалось ее навещать. Он писал ей (до востребования) каждый день, она отвечала на его письма, но значительно реже, так как, по ее словам, ей не о чем было писать: разве что о кровяном давлении, температуре, стуле и ночных потах своего отца. Всякую минуту казалось, что он на краю могилы. Бетман ни разу на этом острове не бывал и в глаза не видел старика. Поэтому место ее заточения обрело для него некий фантастический характер, а эти ежегодные три месяца без жены были сущей мукой.

В одно воскресное утро он проснулся с таким невыносимо острым чувством любви к жене, что стал громко к ней взывать: «Виктория! Виктория!» Он оделся и пошел в церковь, а после второго завтрака отпустил прислугу и отправился гулять. Было нечеловечески жарко, и казалось, что зноем этим город как бы припаян к самой сердцевине времени, и запах, поднимающийся от раскаленных мостовых, казался древним, как мир. Из опущенного окна машины, проезжавшей вдоль набережной Ист-Ривер, Бетман услышал собственный голос, воспевающий арахисовое масло; и это пение, высвобождаясь из уличного гама, поднималось к нему, как вздох уныния.

Всюду, на всех подъездах к городу, было сильное движение, и при мысли о нескончаемом потоке машин на исходе воскресного дня Бетману представилось, что день этот весь строжайшим образом расписан в соответствии с неким сценарием, не допускающим разночтений. Сценарий этот охватывал все и всему определил свое место: и шумному движению, и золотистому свету, вливающемуся в параллельные потоки улиц, и дальнему рокоту грозы, звук которой был словно одинокий листок, отделившийся от общего звукового ствола, и этой невыносимой духовной зиме его одиночества. Тоска по жене, по его единственной возлюбленной, была всепоглощающей. Как только смерклось, он сел в машину и отправился на север, к ней.

Он заночевал в Олбани и попал в Сент-Фрэнсис уже поздно утром. Это был приятный курортный городок, не слишком оживленный, но и не мертвый. Бетман спросил у лодочника на пристани, как добраться до острова Темпл.

— Раз в неделю она сама приезжает сюда, — сказал лодочник. — Она приезжает за продуктами и лекарствами. Нет, сегодня она вряд ли приедет.

И лодочник показал рукой в сторону острова, погруженного в озеро, примерно на расстоянии мили от пристани. Бетман взял моторную лодку напрокат и поплыл к острову. Объехав его кругом, он нашел небольшую бухту, причалил и привязал лодку. Прямо над головой высился чудовищного вида старомодный коттедж, казалось бы, специально созданный для пожара. Он весь почернел от креозота и в довершение всего был украшен безобразнейшим средневековым орнаментом. Надо всем высилась круглая деревянная башня, окруженная деревянным парапетом, который можно было бы разнести двумя-тремя выстрелами из револьвера. Высокие ели обступали башню, погружая ее во мрак. Несмотря на ясное утро, в доме, должно быть, было темно, так как во многих окнах горел свет.

Бетман взошел на крыльцо и заглянул через застекленную дверь: длинный коридор упирался в лестницу, украшенную двумя деревянными колоннами. На одной колонне высилась несколько потускневшая бронзовая Венера. Она держала в поднятой руке канделябр с двумя электрическими свечками; они были зажжены, чтобы рассеять мрак от обступивших дом елей. Без излишней скромности она расставила ноги, но в этом было и что-то беспомощное тоже, и даже отчасти жалкое — как оно, впрочем, бывает с богиней любви. На другой колонне стоял Гермес — Гермес летящий. Он тоже держал зажженные свечи в руке. Устланная темно-зеленым ковром лестница вела к витражу. Несмотря на сумрак, цветные стекла поражали яркостью и пестротой. Бетман позвонил в звонок, и по лестнице, прихрамывая и не отрывая руки от перил, спустилась пожилая горничная. Подойдя вплотную к дверям, она посмотрела на Бетмана через стекло и отрицательно мотнула головой.

Он толкнул дверь, она беспрепятственно открылась.

— Я мистер Бетман, — сказал он тихим и вкрадчивым голосом, — и хочу видеть свою жену.

— Нельзя. Сейчас к ней нельзя. Она — с ним.

— Мне необходимо ее видеть.

— Нельзя. Пожалуйста, уйдите. Уходите отсюда.

В голосе прислуги были мольба и испуг.

В просветах между ветвями елей блестело озеро, покойное и гладкое, как стекло, но шум ветра, гулявшего в верхушках деревьев, напоминал прибой, и, если зажмуриться, можно было представить, что дом стоит на мысу и кругом него бушует море. Смерть, подумал или, быть может, только почувствовал Орвил, незаконно вторглась во владения любви. Нет, не мертвая зыбь житейщины, не случайное сцепление обстоятельств, а могучие волны давних, скрытых от взоров бурь подхватили его и понесли. Бетман открыл рот и запел:

Гуляешь ли — и ветер зной развеет,
Присядешь — рощица тебя лелеет,
Куда бы ты ни кинула свой взор…[4]

То ли из вежливости, то ли мелодия и слова генделевской пасторали в самом деле тронули сердце старой горничной, но только она слушала Бетмана, не перебивая.

Где-то наверху хлопнула дверь, и чьи-то шаги зашуршали по ковру. И тотчас Виктория, отделившись от яркого и аляповатого витража, стремительно сбежала с лестницы вниз, к нему, в его объятия. В жизни он не испытал ничего слаще этого поцелуя!

— Едем со мной! — сказал он.

— Не могу, мой милый! Милый мой, он умирает!

— Сколько раз тебе казалось, что он умирает?

— Ах, на этот раз он умирает в самом деле.

— Едем со мной.

— Не могу. Он умирает.

— Едем.

Он взял ее за руку, вывел из дверей, и они прошествовали по скользкому хвойному ковру к причалу. Они пересекли озеро в молчании, исполненные такого глубокого, торжественного чувства, что все — воздух, этот полдневный час и яркий солнечный свет — казалось как бы изваянным из мрамора. Бетман расплатился с лодочником, подсадил жену в машину и поехал с ней на юг, домой. Он ни разу не взглянул на нее, пока они не вырвались на магистральную дорогу, но тут он повернул голову, чтобы понежиться в лучах ее сияния. И оттого, что он так невыносимо любил ее всю — ее белые руки, русые волосы, улыбку, — он вдруг потерял голову. Машина начала вихляться из стороны в сторону, он сворачивал с одной дороги на другую и, наконец, попал под грузовик.

Она, разумеется, погибла. А он провел восемь месяцев в больнице. Когда ему разрешили вставать, он попробовал петь: оказалось, что голос его нисколько не утратил своего вкрадчивого обаяния. И Бетман по-прежнему воспевает политуру для мебели, средства для отбеливания белья и пылесосы. Он всегда поет о пустяках, о несущественном, и однако тысячи мужчин и женщин, послушные его голосу, валят толпой в магазины, словно он пел о главном — о любви вездесущей и страдании, словно это и было его песней.

III

Когда миссис Перанджер входит в клуб, у вас захватывает дыхание, как во время жеребьевки перед бейсбольным матчем. Вот она направляется в ресторан и, повстречавшись в дверях с миссис Биби, с которой когда-то заседала вместе в больничном комитете, одаривает ее мимолетной и рассеянной улыбкой. Зато отчаянно машущую ей рукой и громко окликающую ее по имени миссис Бингер она просто не замечает. Миссис Эванс она легонько целует в обе щеки, а о существовании бедной миссис Бадд, чьи званые обеды она изредка удостаивала своим присутствием, кажется, совершенно забыла. Забвению также преданы все эти Райты, Наггинзы, Фреймы, Логаны и Холстеды. Седовласая, одетая с безукоризненным вкусом, она так виртуозно владела могучим оружием неучтивости, что никому никогда не удавалось застигнуть ее врасплох, и чем больше люди дивились тому, как смеет она себя так держать, тем больше она вырастала в их глазах. В двадцатые годы она была знаменитой красавицей, и сам Пакстон писал ее портрет. Он изобразил ее во весь рост перед зеркалом; стена, служившая фоном, светилась, как у Вермера, да и само освещение было вермеровским — без видимого источника света. Кругом были расположены обычные атрибуты: китайская ваза, стул с позолотой и — в отраженной зеркалом дальней комнате — арфа на ковре. Волосы ее в те годы были огненного цвета. Впрочем, картина эта давала только статичное и весьма неполное представление о миссис Перанджер. С ее легкой руки в Ньюпорте стали танцевать матчиш, она играла со знаменитым Бобби Джоунсом в гольф, в эпоху сухого закона просиживала в барах до зари и однажды на вечеринке в Балтиморе играла в стрип-покер. И даже сейчас, хоть она и старуха, когда душистый ветерок доносит до ее ушей мелодию чарльстона, она мгновенно вскакивает с дивана и принимается отплясывать этот танец, энергично вскидывая ногами от бедра и выбрасывая их вперед попеременно, прищелкивая пальцами и напевая: «Чарльстон! Чарльстон!»