Михаил Водопьянов - Друзья в небе

• Название: Друзья в небе
• Автор: Михаил Водопьянов
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1967

---

Ранним утром Каманина разбудил один из служащих Итона:

— Вставайте, мистер, второй человек из вашей страны в космосе!

Каманин не удержался и крикнул: «Титов?», тем самым раскрыв инкогнито космонавта № 2. Впрочем, это уже перестало быть секретом.

— Да, да, мистер Титов. По радио его называют Германом…

…В жаркое августовское утро Николай Петрович Каманин снова приехал на космодром.

На этот раз в путь к звездам отправлялся космонавт № 3.

Вот уже опущен лифт, который доставил в корабль космонавта. Убрана ажурная ферма, над космодромом опустилась торжественная тишина. Сейчас мысли всех, кто находится на старте, сосредоточены на ожидании той секунды, когда могучая стальная громада начнет свое движение в зенит.

Точно в назначенное время раздается гром работающих двигателей. Доносится по радио веселый голос Николаева:

— Поехали!

И снова волнение. На этот раз пять суток. Все человечество с неослабным вниманием следит за космическим рейсом. Но особо переживает внешне спокойный наставник космонавтов.

Через сутки новые «космические» проводы звездоплавателя № 4 — Павла Поповича. Потом — Быковский, Терешкова, Комаров, Феоктистов, Егоров, Беляев, Леонов…

— Ты сам, Николай, не собираешься слетать в космос? — спросил я недавно Каманина…

— Видишь ли, Михаил, — серьезно ответил он мне. — Когда я поступал в летную школу, мне казалось, что родился чересчур поздно. А теперь, выходит, для того чтобы стать космонавтом — рановато… так годков на тридцать. А вообще, вероятно, родился в нужный срок… для того, чтобы отправлять других в космос…

ПЕРВЫЕ ПОЛЯРНЫЕ…

Последний из могикан

Отдохнув немного после челюскинской эпопеи, я пошел в управление Гражданского воздушного флота. В отделе кадров мне сказали:

— Вы, Михаил Васильевич, теперь у нас не служите. Вас приказом перевели в полярную авиацию…

Я был доволен, так как успел уже полюбить Арктику.

Стоит летчику только раз слетать в Заполярье, как он неизбежно заболеет «болезнью Севера». Он уже не сможет летать «от куста к кусту» на спокойных, хорошо оборудованных линиях европейской части СССР. Здесь не надо бороться с природой, не попадешь нежданно-негаданно в пургу или шторм, часты населенные пункты п аэродромы. И становится скучно пилоту, который изведал радость напряженного многочасового полета над местами, где еще не ступала нога человека.

В то время освоение Севера только начиналось, п он, огромный и нетронутый, лежал под крылом самолета. Редкие поселки и стойбища были отдалены друг от друга сотнями километров. И вдруг над ними появляется самолет! Люди видят машину впервые, но уже знают, что она везет им письма, газеты, лекарства, охотничьи припасы, тетради и книги для школы — многое из того, в чем они нуждаются. Прибытие самолета означает начало связи с большим миром.

Мы, летчики, чувствовали себя на Севере полпредами партии.

Север — это суровая школа для пилота, и каждый полет здесь — экзамен. Начал сдавать его и я.

В 1935 году мне предложили совершить полет по маршруту Москва — Свердловск — Омск — Красноярск — Иркутск — Чита — Хабаровск — Николаевск-на-Амуре — Охотск — бухта Нагаево — Гижига — Анадырь — Уэлен— мыс Шмидта.

Во время этого полета я попал во владения «короля», посетил его столицу — небольшое стойбище на берегу реки Пенжино, вблизи культбазы Каменское. Самого «короля» я не застал, но познакомился с его подданными и приближенными. Мне показали «наследного принца», немолодого уже, угрюмого коряка, ставшего, кстати сказать, отличным пастухом общественного стада. Владения последнего на нашей земле «монарха» простирались на огромной территории, омываемой водами Берингова и Охотского морей.

Здесь в основном обитают коряки, или, как они сами себя называют, «чавчыв», что значит — оленьи люди. За годы Советской власти коряки шагнули из первобытного родового общества в социализм. Они увидели самолет раньше, чем колесо обыкновенной телеги.

В двадцатых и начале тридцатых годов «оленьи люди» жили еще родами. Каждый род — особое кочевье. В роде — три или четыре семьи бедняков, имеющие по пятнадцать-двадцать оленей, и одна кулацкая семья, владевшая стадом в пятнадцать, а то и в двадцать тысяч оленей. Сообща члены рода следили за стадом, охраняли его по очереди, не считаясь с тем, у кого сколько оленей. На питание резали обыкновенно оленей, принадлежащих богатым. Коммунисты с Большой земли, принесшие в тундру закон новой жизни, сталкивались в своей агитационной работе с такими возражениями богатеев: «Мы живем так, как нас учит Советская власть — коммуной. У нас все общее…» Два десятка и двадцать тысяч оленей — общие?! А бедняки, с малых лет привыкшие пасти не принадлежащий им скот «заодно» со своим, долго не могли понять: как же можно жить иначе?

Вот у коряков-то и был свой… «король». История этой «династии» довольно древняя. Чуть ли не при Екатерине I какие-то предприимчивые и не лишенные юмора торговцы привезли сюда бутафорскую медную корону, надели ее на голову самого богатого оленевода и провозгласили его «королем». С тех пор медный зубчатый обруч переходил по наследству от отца к сыну. Правда, «король» не имел никакой экономической и политической власти, кроме той, которой он обладал как крупнейший кулак. Тем но менее ему отдавали своеобразные почести. Только в 1934 году, незадолго до моего прилета, корону сорвали с головы последнего «короля», древнего старика, предварительно его раскулачив. Говорят, много было крику — старику очень не хотелось расставаться с короной. «Мне осталось жить немного, — плакался он, — дайте доносить до смерти».

Я корону уже не застал — ее разломили и растащили по кусочкам па память.

…Мир тесен, особенно летчику, даже если он водит воздушные корабли над безлюдными просторами Арктики. Нет, нет да судьба приведет туда, где довелось когда-то побывать и твой давний прилет еще не забыт.

Уже после войны я вновь попал в стойбище на реке Пенжино и, конечно, не узнал его. Теперь это большой поселок из рубленых домов с радиоантеннами на железных крышах, со школой, клубом, магазином, небольшой больницей. Старожилы, посетовав, что из черноволосого я стал белым, признали во мне того самого воздушного «каюра», который прилетел сюда в год, когда сняли корону с «короля».

После обильного угощения олениной — жареной, вареной и мороженой, что считается особым лакомством, а мне в знак особого уважения преподнесли еще и оленью кость с мозгом, — я коротал вечер в жарко натопленном кабинете директора совхоза. За окном выла пурга, вздымая тучи сухой снежной пыли.

— В такую погоду у нас замирает вся жизнь, — говорил директор совхоза. — Люди сидят по домам. Немало было случаев, когда пойдет человек в пургу к соседу, что живет рядом, ну, в ста метрах, да так и не дойдет. На днях один наш работник двое суток просидел в бане. Хорошо хоть на нее наткнулся, а то так и замерз бы в двух шагах от своего дома…

— С пургой все встречались, — заметил я. — Вы бы лучше про себя рассказали!

— Много нечего говорить, — улыбнулся мой собеседник. — Я такой же коряк, как и все, местный, только, может, довелось учиться поболее. Кончил Институт народов Севера, потом ветеринарный… Вот уже пять лет как командую совхозом, оленей у нас около тридцати тысяч…

Директор легонько постучал пальцем по чернильнице на письменном столе. Затейливый чернильный прибор был искусно выточен из моржовой кости. Резчик создал фигуры людей, оленей, собак. В костяные сопки, служившие фоном для всей композиции, был вделан зазубренный кусок позеленевшей меди.

— Вы про корякского «короля» слыхали? — спросил хозяин чернильницы. — Вот кусочек его короны. Он достался моему отцу, самому бедному из подданных его бывшего величества. Отец был председателем комитета бедноты и сам содрал корону с «короля»… Все это вырезал мой друг, я его и попросил вмонтировать сюда мой сувенир…

В перелете Москва — мыс Шмидта — Москва, протяженностью почти двадцать тысяч километров и продолжавшемся два месяца, было много приключений. Одно из них я вспоминаю теперь с улыбкой, а тогда оно заставило немало поволноваться.

В Хабаровске мы взяли на борт обычную почту и тринадцать больших пачек с билетами лотереи для культбазы в Каменском. Это был громоздкий груз, небрежно упакованный в бумагу и кое-как перевязанный веревками. Я не хотел его брать, но меня уговорили.

При погрузке пачки не уместились в багажных надстройках и были свалены на пол в пассажирской кабине к явному неудовольствию бортмехаников.

В Хабаровске же мне передали радиограмму учительницы с Шантарских островов. Она жаловалась, что в школе нет тетрадей. Пришлось погрузить на самолет еще пятьсот тетрадей.