Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество

• Название: Блестящее одиночество
• Автор: Людмила Пятигорская
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-86793-928-1

Людмила Пятигорская — журналист, драматург. Живет в Лондоне. Ее новый роман — о любви, страхах, убийствах, фантазиях и — о болезненной страсти к литературе. Герои книги, чтобы не погибнуть в «помойной яме универсальности», спасаются в мифах, которые изменяют ход событий, вторгаясь в действительность. На стыке «литературы» и «жизни» происходят невероятные, страшные и комические истории, где Лондон и городок Нещадов в одинаковой степени (не)реальны, где гуляет сквозняк времени и где прекрасно уживаются поэты, шпионы, полисмены, лисы, белки, убийцы, двойники, призраки…

---

Макс заскучал. Никитушка прав — «развернуться» и впрямь было негде. И бедный Макс все ходил туда-обратно кругами, пиная валявшиеся бутылки и прочую домашнюю утварь. Детвора, сгрудившаяся под лавкой, седьмым чувством прозрела, что бить больше не будут, и из прикрытия с любопытством светила глазятками. Один вихрастый пацан до того охамел, что прицелился и выпалил из рогатки Максу в зад, но жертва преступника за руку не поймала, приняв инцидент за укус нехорошего насекомого. Попривык к ситуации и мужик, обмякший в зловонной луже, — смотрел молодцом и готов был на трезвую голову давать показания. На грязном полу задергалась баба. Одним сильным рывком, ухватившись двумя руками, выдернула кочергу, торчавшую из промежности. Поднялась, отряхнулась, одернула задравшийся к пузу подол и принялась собирать разбросанные бутылки. Потом удалилась в сарай, приперла охапку дров, растопила стылую печь и поставила на огонь чан еды. Непостижимо и поразительно, но тетка нас больше не видела — мешала в кастрюле бурду; издалека, прямо от пышной груди, метала на стол тарелки. Детвора расселась по привычным местам, лупя друг друга пустыми ложками. Гадливо поморщившись, Никита открыл серебряную папиросницу с сюжетами из Ватто на выпуклой крышке — с дамами, лежащими на лужайках; галантно, в поклонах, склоненными тонконогими кавалерами — и раскурил новую самокрутку.

Взмокший в луже мужик с удовольствием начал «колоться». В переводе на русский язык его рассказ звучал приблизительно так:

Махрутка был полный и окончательный инвалид, инвалид не то мира, не то войны, лишенный обеих ног. Новые ноги Махрутка выстругал сам — недаром по городу упорно полз непроверенный слух, что он классный плотник, мастак в работе по дереву. Новые ноги даже сгибались в коленях, когда Махрутка сидел, и, хотя самостоятельно не ходили, придавали Махрутке товарный вид. А когда Махрутка преставился, его «так называемая супруга», бабка Наталья, исключительно из соображений экономии, а не из каких-то других дурных побуждений, порешила его схоронить без деревянных протезов, засунув в маленький детский гроб, который обошелся Наталье дешевле, чем обошелся бы гроб с ногами, не говоря уже о том, что перед смертью Махрутка так страшно усох, что рисковал затеряться в безмерной взрослой гробине, не найдя ей должного применения. «Так называемая супруга» (которая при жизни Махрутку бивала, используя ножные протезы, и Махрутка в течение сорока с лишним лет так и не смог окончательно определить, стоит ли такую дурную бабу брать за себя замуж), бабка Наталья, детский неотесанный гробик приперла под мышкой и, уложив в него мертвого обезноженного Махрутку, унесла прямо на кладбище, сэкономив на транспорте, в огромной клеенчатой сумке, с какими в минувшем столетии сновали челночники. Ноги Наталья скинула на помойку, откуда они были похищены малолетними шалопаями и подброшены к нам на участок ради смеха и юмора. В конце рассказа мужик стал лавировать, но и так было ясно, что во главе «банды» стоял сын мужика, вихрастый пацан с рогаткой.

Дети, обсевшись вокруг стола, вовсю загребали ложками бурду из тарелок, плевались, рыгали и получали материнские подзатыльники. Никита элегантным щелчком отбросил горящий анашиновым огнем третий окурок, тихо поднялся; прижав к лицу платок с Jo Malone, подошел близко к рассказчику, испускающему пары, и сквозь платок глухо сказал: «Чередованье милых развлечений / Бывает иногда скучнее службы…»

Врата терпения

В принципе, моим мальчикам на чужбине живется неплохо, и каждый — согласно неге ли, страсти — для себя что-то нашел. Никита, созерцатель потухшей вселенной, проводит досуг на берегах дивных озер, кемаря со спиннингом и героином. Макс, для поддержания боевой формы, с ножом и корзинкой прочесывает леса, охотясь за белыми. Правда, озера-леса пришлось втридорога купить, увеличив Прасковьин участок до неведомых мне размеров, но что станешь делать — мои ребята местных компаний не жалуют, предпочитая им одиночество. Зато рыба — свежайшая и своя, а боровики провисают пахучими сморщенными гирляндами, хоть вешай в канун Рождества на елку. Ребята, дабы обозначить свою отделенность, а заодно и мои владения, хотели столбы на дорогах поставить: «Проход воспрещен — частная территория», но на совете пришли к выводу: местных не прошибет, и разместили таблички с такой вот надписью: «Abgemacht! Get' du linkswärts, laß mich rechtswärts geben!»[11]. Илюша здорово написал староанглийским вычурным шрифтом — достаточно впечатляющим, с его точки зрения. Никита настаивал на слове «Gelegenheitsdichter»[12] в конце, вместо подписи, но эта глупая шутка была единогласно отвергнута. Народ ничего не понял и даже слегка взбунтовался, потеряв доступ к природе, но наш народ быстро ко всему привыкает, поэтому начавшиеся было волнения немедленно прекратились, и местные как-то иначе взглянули на вставшую перед ними проблему — более благожелательно, что ли. Мне непонятно, до чего нужно довести этих людей, чтобы они — вопреки фантастической непритязательности и фантастическим же представлениям о «справедливости» — однажды вдруг взяли да и захлопнули «врата терпения», отказались бы приспосабливаться? И есть ли вообще в нашем распоряжении такие средства? А вы-то как думаете?

Монастырь

И про последнего моего мальчика, про Илюшу. Вы уже сами, я полагаю, догадались, что в качестве бодигарда Илья не годится. А если принять во внимание религиозные понты, искания и находки, которые захватили его целиком, то не годится вдвойне. А мне жизнь еще дорога, поэтому (да и с учетом самоуничижительных практик, которыми Илья занимается) я отдала в его попечение самый непритязательный участок — дворовый нужник, наши авгиевы конюшни. В последнее время Илюша совсем рехнулся — принялся разрисовывать стены сортира парящими ангелами. А я нисколько не протестую — кому мешает? Серафимы и херувимы — как эстетический выплеск религиозной фантазии. В конце концов, способности к рисованию развились у Ильи именно здесь, в Нещадове. А вот недавно Илья ездил на покаяние в соседнюю пустынь, откуда привез липовый мед и поклоны от тамошнего настоятеля, которому я время от времени подсылаю чеки в конверте, чтобы реже наведывался. Илья рассказал, что в каменном подземелье монахи долбят себе погребальные ниши по длине тела и должны уложиться до смерти, поэтому начинать приходится смолоду, а кто вовремя выдолбит, тот заранее в нише устраивается и, будучи как бы на пенсии, конца заслуженно ожидает. Куда же девают тела «неуспевших», Илюша не в курсе, но в следующий раз непременно разведает. Настоятель на словах просил передать, что власти монастыря, невзирая на мой женский пол, будут рады уступить мне нишу в начале главного подземного коридора, по соседству с великомучениками и святыми. Еще бы, не мудрено, при моих-то деньгах куда хочешь пристроят, а не случится вакансии — в три смены в три дня всей братией выдолбят. Но я пока что колеблюсь, компания меня не очень устраивает — безжизненно, скучновато. Вот и Глаша мне говорит: вы еще молодая, подумайте, посмотрите, куда вас душа на покой потянет. Хотя при чем здесь душа? Душе-то там не лежать, какая ей разница? Да! Кстати! Вы ведь еще не знаете! Перед самым исчезновением из Москвы я отыскала выдворенную отцом бедную Глашу и притащила с собой в Нещадов.

Дочки-матери

Глаша предана и услужлива до тошноты, а обо мне как заботится! Боится, бедняжка, что вследствие понесенных потерь я могу сбрендить. Но и это еще не все! С нами, представьте, живет Лиза! Да, да, та самая Елизавета, в которую незадолго до смерти втюрился мой шофер. После его странной гибели, в которую до сих пор я не верю, Лизин муж, видя ее безутешное состояние, о романе окончательно догадался и поставил Лизе условие: либо снова и с ним, либо — вон, но без дочери. Свекровь будто в ногах у Лизы валялась, смириться просила, но Лиза, презрев семилетнюю дочь, мотанула в Москву, устроившись сиделкой к старухе, уже давно обещавшей на тот свет со дня на день отправиться. Там мои мальчики ее и нашли — по прошествии четырех долгих лет, когда мне стукнуло восемнадцать. Потом была небольшая история — ребята съездили в Выковку, чтобы забрать Елизаветину дочку именем Любонька. Лизкина свекровь к тому времени померла, а с Лизиным мужем тут же и расквитались, о чем писать не хочу, да и к рассказу это ничего не прибавит.

Дочки, Любушки, сейчас с нами нет — по моему настоянию ее увезли учиться в Швейцарию, в девичий пансион. Тонконогая взбалмошная девчонка с двумя жиденькими косичками и болотистыми глазами, в которые Елизавета заглянуть боится. Вы не поверите, но Любушка странно похожа на маленькую меня, а не на дурищу мать, с которой не имеет ничего общего. А что может быть общего? Как была Лиза «агнцем божьим», так им и осталась. Хоть кол на голове ей теши, а дурь прочь не выходит. Такая же беззаветная, безответная, с телячьими преданными глазами. Ничего напрямик не скажет, все огородами. Из раболепия притворяется, будто Любушкиным отъездом довольна, в ноги только не падает. Благолепный вид умиленной мадонны! Мадонна-мадонна, а ребенка-то бросила, на произвол мужа списала. Любонька без нее как травка в поле росла. Впрочем, для меня, может, и к лучшему.