Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

• Название: Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка
• Автор: Доминик Ногез
• Издательство: РИПОЛ классик
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-386-00599-3

Оксерр — маленький городок, на вид тихий и спокойный. Кристоф Ренье, от лица которого ведется повествование, — симпатичный молодой человек, который пишет развлекательные статьи на тему «в первый раз»: когда в Париже в первый раз состоялся полный стриптиз, какой поэт впервые воспел в стихах цилиндр и т. д.

Он живет с очаровательной молодой женщиной, Эглантиной, младшая сестра которой, Прюн, яркая представительница «современной молодежи», балуется наркотиками и занимается наркодилерством. Его сосед, загадочный мсье Леонар, совершенствуется в своей профессии танатопрактика. Он и есть Бальзамировщик. Вокруг него разворачиваются трагические события — исчезновения людей, убийства, нападения, — которые становятся все более частыми и в которые вовлекается масса людей: полицейские, гомосексуалисты, провинциальные интеллектуалы, эротоманы, проститутки, бунтующие анархисты…

Конечно же речь идет о «черной комедии». Доминик Ногез, который был автором диалогов для режиссера Моки (он тоже появляется в романе), совершает многочисленные покушения на добрые нравы и хороший вкус. Он доходит даже до того, что представляет трио Соллер — Анго — Уэльбек, устраивающее «литературное шоу» на центральном стадионе Оксерра.

При чтении романа то смеешься, то ужасаешься. Ногез, который подробно изучал ремесло бальзамировщика, не скрывает от нас ничего: мы узнаем все тонкости процедур, необходимых для того, чтобы навести последний лоск на покойника. Специалист по юмору, которому он посвятил многочисленные эссе, он умело сочетает комизм и эрудицию, прихотливые стилистические и грамматические изыскания с бредовыми вымыслами и мягкой провокацией.

Критик и романист Доминик Ногез опубликовал около двадцати произведений, в том числе романы «Мартагоны», «Черная любовь» (премия «Фемина» 1997 г.). В издательстве «Fayard» вышло также его эссе «Уэльбек, как он есть» (2003 г.).

---

— Ну? Как вы все это находите? — спросил последний.

Я смог лишь пробормотать:

— Невообразимо!

Но я еще далеко не все увидел. Ибо, присмотревшись получше, я разглядел в промежуточной зоне с более мягким освещением, среди многочисленных незнакомцев, сильно различавшихся между собой (по возрасту, росту, одежде, а также профессиональным орудиям, которые они демонстративно сжимали в руках, словно статуи или витражные изображения святых — те символы, которые с ними ассоциируются), и тех, кто был мне знаком, даже близок, а в некоторых случаях и более чем близок. Узнавая их одного за другим, я чувствовал, как у меня разрывается сердце. Слезы выступили у меня на глазах, я смотрел на них с недоверчивостью и болью, про себя обращаясь к ним со словами сочувствия:

— Как же это с вами случилось, бедные мои друзья? Какие страдания вам довелось претерпеть?

Прежде всего я увидел маленькую Элиетт в ее красивом синем пальто: сидя между двумя-тремя такими же несчастными детьми, она, казалось, хлопала в ладоши при виде кукловода (вероятно, того самого, у которого я так и не успел взять интервью!), который держал перед собой на ниточках своих Петрушку и Сапожника. Но самое сильное впечатление — я едва не закричал — произвел на меня вид Эглантины, полуобнаженной, не слишком изуродованной, хотя и находившейся почти рядом с неприятными личностями, освещенными зеленоватым светом. Между ее грудей что-то блестело — это был золотой скарабей, подаренный мной. Моя бедная подруга, некогда такая веселая, такая энергичная, такая чувственная, рядом с которой я мечтал прожить долгую жизнь и состариться и которая отныне и навсегда изменилась до неузнаваемости!

Недалеко от нее — новый сюрприз! — столь же близкие в смерти, как прежде далекие в жизни, — библиотекарь и мой дядюшка Обен, несмотря на то, что гроб последнего на моих глазах уехал в огненную печь (но, очевидно, он был пуст — вот почему он казался таким легким в руках носильщиков!). Что до Моравски, я сам отнес его, как говорится, к последнему пристанищу. Которое на самом деле оказалось не последним. Могильщик с кладбища Сен-Аматр был прав, да и комиссара на сей раз чутье не подвело: трупы исчезали с кладбища значительно чаще, чем появлялись на нем. И дядя, и Моравски, надо признать, выглядели наилучшим образом: библиотекарь с сосредоточенным видом и едва заметной улыбкой на губах читал огромную книгу в кожаном переплете — это могли быть «Опыты» Монтеня. Мой дядя — каким чудом Бальзамировщик, которому я никогда об этом не говорил, узнал, что он был архитектором? — держал в одной руке какой-то чертеж на кальке, в другой — угольник.

Не хватало лишь Александра Мейнара. Может быть, он тоже был среди «проклятых» (его обличительные выступления на стадионе, я полагаю, не могли внушить мсье Леонару ничего, кроме отвращения), если только скандал, устроенный им в «Приюте гурмана», не заставил его преждевременно покинуть Оксерр.

Наконец мой взгляд достиг того места, к которому, по идее, он должен был приковаться с самого начала, ибо это был центр панорамы, залитый ярким светом, и роскошные ткани богатых сочных цветов — розовый бархат, синий шелк, а также горностаевый мех (или подделка под него) — служили словно бы драгоценной оправой телам избранных, находившихся здесь. Эти тела были юными и обнаженными. Я без труда узнал Пеллерена, чуть пухловатого, но с гладкой кожей цвета слоновой кости, и еще двоих из «Содружества фуксии», прежде всего юного мотоциклиста, на котором из всей одежды был лишь красный шлем. Был здесь и юный араб — возможно, тот, кого я несколько раз видел в нашем дворе, — показанный на три четверти, зато с эрекцией. Особое впечатление производила группа юных девушек, среди которых одна заставила мое сердце забиться сильнее — не знаю, от ужаса, от боли или от желания: Прюн, которая лежала под ярким светом, словно под лучами солнца на пляже, с руками, закинутыми за голову, соблазнительно выступающими грудками, напоминающими… соблазнительно выступающие грудки (любая метафора здесь бесполезна!), и скрещенными, словно из-за остатков стыдливости, ногами, зато с широко раскрытыми глазами и с тем полуотрешенным, полувызывающим видом, который был у нее еще совсем недавно, когда я видел ее живой.

Но гвоздем всего спектакля был лежавший на широкой кровати, на белых простынях, сбитых набок для того, чтобы продемонстрировать его наготу во всем великолепии, слегка откинувшийся на подушки, с часами «Dandy» на запястье — Квентин Пхам-Ван. Вот какой была на самом деле та «Азия», в которой он роковым образом исчез: она находилась в глубине огромного светлого грота, похожего на увеличенную копию рождественского вертепа с многочисленными фигурками, где он играл, в свои двадцать пять лет, роль младенца Иисуса — или скорее, судя по его венку из плюща и виноградных гроздьев, юношу Диониса.

Взгляд Бальзамировщика еще раньше приковался к центру созданной им картины. Мне показалось, что он так и будет навечно устремлен туда, словно бабочка, которая находит свой огонек и начинает порхать вокруг него в неотвратимом жестоком танце, который в конце концов ее погубит. Я невольно отступил, словно для того, чтобы получше рассмотреть весь ансамбль, но на самом деле желая избавиться от этой гнусной фантасмагории, а также (хотя я еще не знал как) распрощаться с ее создателем. Его проницательность, обычно очень острая, сейчас переросла в почти сверхъестественную. Ибо, не отрывая глаз от своего блистательного возлюбленного, он резко схватил меня за руку — это могло показаться сообщническим жестом, но одновременно — и при мысли об этом у меня по спине пробежал холодок — знаком того, что он не собирается меня отпускать.

— Я понимаю вашу сдержанность, — наконец сказал он тоном архитектора, представляющего свой заключительный проект и стремящегося предупредить возможные эстетические возражения. — Я говорил вам, что мой труд закончен, но на самом деле он закончен лишь на 95 процентов. Здесь не хватает двух-трех вещей. Это дело нескольких часов. Прежде всего, музыки. Я колеблюсь между Берлиозом, Моцартом и Форе… Кроме того… Это касается вас… (Я вздрогнул.) Но прежде всего вы должны увидеть, как я работаю.

И, снова сжав мою руку, он повел меня направо, к небольшой галерейке, погруженной в полумрак. Еще раньше, чем он успел включить свет, я понял, что именно отсюда в основном шел запах. Это была мастерская, где царил беспорядок: вперемешку стояли флаконы с оранжевой и розовой жидкостью, коробочки с гримом, переливное устройство, валялись скальпели и крючья. На огромном столе лежало обнаженное, дряблое, бледное, слегка раздувшееся и уже начавшее вонять тело Филибера.

— Очаровательный молодой человек, только слишком любопытный, — пояснил Бальзамировщик. — Он уже пахнет, потому что я немного запоздал. Я готовлю его для «документальной» части.

Этим словом он, должно быть, обозначал среднюю часть своей живой картины. Но на сей раз это было уже слишком. Обезумев от ярости, я завопил:

— Вы хоть понимаете, что вы сделали?

Эти слова я сопроводил широким жестом, указав сперва на тело Филибера, потом на остальную часть этого жуткого мемориала. Он опустил голову — я подумал, что от раскаяния или стыда, но потом с ужасом заметил на его губах улыбку скромной гордости, с которой обычно принимают заслуженную похвалу.

— Двадцать лет изучения, десять лет практики! — просто сказал он.

— Но все эти украденные жизни! — в бешенстве продолжал я. — Эти люди, которых вы вырвали из нашего мира!

Он посмотрел на меня с некоторым удивлением и, помолчав, мягко произнес:

— Неужели вы действительно думаете, Кристоф, что этот мир стоит того, чтобы за него цепляться? Не лучше ли прикрыть эту лавочку и сделать из нее… произведение искусства? (Кажется, он употребил это словосочетание лишь за неимением лучшего.)

Полностью обескураженный, ничего не отвечая, я резко отвернулся, на сей раз с твердым намерением бежать как можно быстрее из этого кошмара. Но в тот момент, когда я снова оказался перед множеством забальзамированных трупов, волосы у меня чуть не встали дыбом: один из них отделился от застывшей группы и двинулся мне навстречу. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы узнать длинноволосого помощника Бальзамировщика — лжеблондинку — и понять, что он жив, при этом вооружен устрашающего вида топором и явно не намерен позволить мне сделать хоть шаг к выходу.

— Оставьте, Джон, — сказал мсье Леонар, снова беря меня за руку. — Мы еще не закончили нашу встречу.

Он снова подвел меня к своему творению, но не вплотную, чтобы я смог разглядеть широкую плиту из черного мрамора (наверняка ту самую, которую он заказывал в граверной мастерской возле кладбища Сен-Аматр). Теперь на ней были высечены и блестели золотом две строчки, которые служили пояснением ко всей картине: