Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

• Название: Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка
• Автор: Доминик Ногез
• Издательство: РИПОЛ классик
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-386-00599-3

Оксерр — маленький городок, на вид тихий и спокойный. Кристоф Ренье, от лица которого ведется повествование, — симпатичный молодой человек, который пишет развлекательные статьи на тему «в первый раз»: когда в Париже в первый раз состоялся полный стриптиз, какой поэт впервые воспел в стихах цилиндр и т. д.

Он живет с очаровательной молодой женщиной, Эглантиной, младшая сестра которой, Прюн, яркая представительница «современной молодежи», балуется наркотиками и занимается наркодилерством. Его сосед, загадочный мсье Леонар, совершенствуется в своей профессии танатопрактика. Он и есть Бальзамировщик. Вокруг него разворачиваются трагические события — исчезновения людей, убийства, нападения, — которые становятся все более частыми и в которые вовлекается масса людей: полицейские, гомосексуалисты, провинциальные интеллектуалы, эротоманы, проститутки, бунтующие анархисты…

Конечно же речь идет о «черной комедии». Доминик Ногез, который был автором диалогов для режиссера Моки (он тоже появляется в романе), совершает многочисленные покушения на добрые нравы и хороший вкус. Он доходит даже до того, что представляет трио Соллер — Анго — Уэльбек, устраивающее «литературное шоу» на центральном стадионе Оксерра.

При чтении романа то смеешься, то ужасаешься. Ногез, который подробно изучал ремесло бальзамировщика, не скрывает от нас ничего: мы узнаем все тонкости процедур, необходимых для того, чтобы навести последний лоск на покойника. Специалист по юмору, которому он посвятил многочисленные эссе, он умело сочетает комизм и эрудицию, прихотливые стилистические и грамматические изыскания с бредовыми вымыслами и мягкой провокацией.

Критик и романист Доминик Ногез опубликовал около двадцати произведений, в том числе романы «Мартагоны», «Черная любовь» (премия «Фемина» 1997 г.). В издательстве «Fayard» вышло также его эссе «Уэльбек, как он есть» (2003 г.).

---

— Ах, это все настолько отвратительно! А кремация проходит чисто, без всяких гниющих останков.

— Да, но что остается потом? — возразил мсье Леонар. — Прах, который тут же развеивают или ссыпают в урну, которую замуровывают в крошечной безымянной нише, в мрачном зале, похожем на камеру хранения, в закоулке какого-то подземного лабиринта. Могила, по крайней мере, — на свежем воздухе, к ней можно прийти, посидеть и поразмышлять. Это создает эффект присутствия, почти реального существования. Пусть даже краткого и символического, но, тем не менее, конкретного. И так продолжается очень долго, по сути, вечно!

— Не полагайтесь на слова! «Вечно» применимо лишь к известным людям или к необычным могилам. А во всех остальных случаях эта вечность длится лет пятьдесят, не более того! К тому же это зависит от того, есть ли у покойного наследники и ухаживают ли они за могилой. В противном случае производится «административная эксгумация». Происходит «уплотнение» — вынимаются кости из всех гробов, какие есть в могиле, и складываются в один деревянный ящик. Иногда в таком ящике хранятся останки шести покойников. Потом ящик отправляется в оссуарий, и таким образом освобождается место в земле…

Ибо, как правило, мест не хватает. В том числе и в Бургундии. Многие муниципалитеты в этом регионе из-за этого вынуждены вести перепись заброшенных могил, чтобы потом перепродавать участки для новых захоронений.

— Вы понимаете, с современным индивидуализмом, разобщенностью семей и tutti quanti[123] каждый хочет иметь свою собственную могилу и ни за что не согласится, чтобы его кости рассыпались в прах в нескольких сантиметрах от того или иного члена семьи, с которым он при жизни практически не общался. Это настоящее бедствие для семейных захоронений: прекрасные могилы сносятся с лица земли, чтобы на месте их возникли заурядные и безвкусные. Разве что найдется какой-нибудь далекий потомок, который при случае примет необходимые меры. Когда я вовремя обнаруживаю подобную могилу (подобное случилось в Пуанши несколько месяцев назад), я заявляю о себе как об отдаленном потомке похороненной там семьи (однажды, по счастью, я действительно им оказался!) и запрещаю ломать надгробие.

— Вы действительно любите сохранять вещи!

— Вещи и людей! — ответил мсье Леонар с внезапной серьезностью. — Большинство людей так небрежны, Кристоф! Так много красоты, так много интересного исчезает каждый день! Все эти тела! Зачем же мы существуем на Земле, если нас не заботит сохранение того, в чем заключается истинная прелесть!

Вместо «не заботит» он употребил более резкое выражение. Потом снова заговорил о мертвых телах. Кроме предания земле или огню, для них существовали и другие разновидности посмертной участи, о которых он отзывался достаточно негативно: например, «дар науке».

— Это наверняка означает, что вы останетесь на какое-то незначительное время в присутствии — я бы даже сказал, «в руках» — живых, в лучшем случае студентов-медиков, которые получают удовольствие от того, что сдирают с вас кожу и расчленяют с помощью пилы, чтобы превратить вас в набор органов, которые обработают пластификатором или заморозят. И вы послужите для образования будущих Диафуару или будущих танатопрактиков. Или еще — отдать свой орган для пересадки. Это, возможно, ближе всего к бессмертию: ибо когда ваше легкое, печень или рука, даже какой-нибудь более интимный орган будут пересажены живому существу, скорее всего молодому, то хотя бы для какой-то одной вашей части появится возможность прожить еще десять, двадцать, пятьдесят лет! Или даже больше — если получатель в свою очередь станет дарителем! Можно помечтать о сердце, которое проживет века, переходя из тела в тело, учащая свое биение от самых разных причин и бесчисленных любовей! А самый лучший вариант, очевидно, — научиться пересаживать все органы разом!

Конечно, его пылкая речь была скорее шутливой, но потом он добавил, с видом серьезным и даже загадочным:

— Нет, если хочешь действительно продолжать жить…

Он не закончил. Мы приехали. Два помощника мсье Леонара — старый «боксер» и турок — ждали у дома номер 8 по улице Жирарден. Я в первый раз увидел их вместе. Они составляли впечатляющий дуэт — с таким явно не хотелось бы повстречаться где-нибудь в темном переулке.

— Они восхитительны, — прошептал Бальзамировщик. — Но у меня нет сил поехать с ними.

Они должны были, как он объяснил, доставить важный груз в его «мастерскую» — ту знаменитую мастерскую, где он занимался своей работой и проводил необходимые эксперименты. Он вполголоса отдал им какие-то распоряжения, они сели в фургончик и уехали.

— А я, — сказал мсье Леонар словно самому себе, с мрачным видом доставая ключ, — пойду спать.

Однако было всего 11 утра.

День, на который назначена была кремация, оказался одним из самых «весенних» дней осени. Аспазия своим прибытием произвела настоящую сенсацию: вся в белом, окруженная дюжиной молодых женщин, прекрасных как звезды, также одетых — как бы мало одежды ни было на некоторых из них — в светлые тона. Между ними особенно выделялась Соледад. На ней была почти просвечивающая муслиновая вышитая туника с капюшоном. Родинка (или это была наклеенная мушка?) придавала особую пикантность ее правой груди, почти неприкрытой, да и левая была ничуть не хуже. На лице Соледад почти не было косметики, лишь губы чуть подкрашены светло-розовой помадой, и со слегка склоненной головой и опущенными глазами она походила на святую Терезу на грани божественного озарения.[124]

Бальзамировщика не было. Аспазия сообщила мне, что рано утром он заехал в «Голубое сердце» со своим помощником, чтобы навести последний глянец на тело перед тем, как положить его в гроб, а потом, после прощания, закрыть крышкой. Услышав об этом, я рассыпался в извинениях за свое собственное отсутствие в столь важный момент. Она, по-видимому, решила, что я испугался лишних эмоций. На самом деле я просто проспал.

Рядом с молодыми женщинами — слишком близко! — я с удивлением заметил стоявших бок о бок Клюзо и Филибера (к удивлению примешивалась досада: похоже, мне одному во всем Оксерре до недавнего времени было неизвестно о существовании «Голубого сердца»!). Клюзо похудел и выглядел усталым. Должно быть, многочисленные расследования его измотали. Филибер тоже выглядел усталым, хотя он, в отличие от комиссара, немного поправился. Кажется, он был хорошо знаком с Соледад, которую, несмотря на ее капюшон, буквально пронизывал взглядом насквозь. Но еще чаще он смотрел на хорошенькую юную брюнетку, лишь недавно вышедшую из подросткового возраста, матово-бледный цвет лица которой оттеняли сиреневые тени на веках. С ней дело у него доходило даже до игривых прикосновений, на которые она, кажется, не слишком обижалась.

Четверо служащих похоронного бюро, одетых в униформу, внесли гроб. Должно быть, это были крепкие ребята, несмотря на внешнюю тщедушность: они с такой легкостью обращались со своим грузом, словно это был ящик редиса. Во всяком случае, когда они поставили его перед дверью печи, он чуть было не опрокинулся, и Филибер громко фыркнул.

Однако момент для веселья был неподходящий. Распорядитель церемонии произнес затверженную речь и объявил, как будет проходить «церемония»: сначала чтение различных текстов и воздаяние последних почестей, потом прослушивание отрывков из любимых музыкальных произведений покойного.

— И наконец, дамы и господа, вы сможете побыть наедине с собой, в молитве или размышлениях, или совершить перед гробом какой-нибудь ритуал, согласно религиозным обычаям или по спонтанному побуждению — сказать покойному последнее «прощай» и потом выйти через левую дверь.

Сердце у меня забилось сильнее — я чувствовал, что все ждут от меня прощальных слов. Что было делать? Аспазия взглядом подбодрила меня, я взял протянутый мне микрофон и, посмотрев в течение тридцати секунд на носки своих туфель, произнес самую короткую похоронную речь за последний год:

— Прощай, дорогой дядя. Я прощаюсь с близким родственником, с архитектором, с общественным деятелем, с человеком.

Последовала абсолютная тишина.

Меня сменила Аспазия. Она, по крайней мере, подготовилась. Она вынула листок бумаги и прочитала:

— Отрывок из статьи «Витрины современного человека» Обена Лалана, дипломированного архитектора, вышедшей в апреле 1970 года в третьем номере журнала «Утопия».

Я нашел восхитительной такую преподавательски-точную манеру названия. Несомненно, это было сделано в целях защиты от душивших ее эмоций, которые еще усиливались жгучим, если можно так выразиться, ощущением, что совсем рядом находится печь, в которой скоро исчезнет тело любимого человека. Текст начинался примерно так же, как и все оптимистические тексты: «Настанет день, когда лица наших городов будут действительно соответствовать нашим представлениям о просвещенных мужчинах и женщинах. На торговых улицах, рядом и наравне с булочной или магазином рубашек, с кабинетом дантиста или массажным салоном, найдутся заведения торговцев удовольствиями, некогда называемые борделями, где свободные мужчины и женщины без всяких драм и запретов будут предлагать эротические услуги — так же просто, непринужденно и по-светски, как сейчас предлагаются услуги парикмахерских, маникюрных и массажных салонов, кафе-кондитерских. Город, так же как и человек, но последний скорее эфемерно, тогда как первый, со своим более прочным обличьем из камня и асфальта, — создан для радости».