Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

• Название: Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка
• Автор: Доминик Ногез
• Издательство: РИПОЛ классик
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-386-00599-3

Оксерр — маленький городок, на вид тихий и спокойный. Кристоф Ренье, от лица которого ведется повествование, — симпатичный молодой человек, который пишет развлекательные статьи на тему «в первый раз»: когда в Париже в первый раз состоялся полный стриптиз, какой поэт впервые воспел в стихах цилиндр и т. д.

Он живет с очаровательной молодой женщиной, Эглантиной, младшая сестра которой, Прюн, яркая представительница «современной молодежи», балуется наркотиками и занимается наркодилерством. Его сосед, загадочный мсье Леонар, совершенствуется в своей профессии танатопрактика. Он и есть Бальзамировщик. Вокруг него разворачиваются трагические события — исчезновения людей, убийства, нападения, — которые становятся все более частыми и в которые вовлекается масса людей: полицейские, гомосексуалисты, провинциальные интеллектуалы, эротоманы, проститутки, бунтующие анархисты…

Конечно же речь идет о «черной комедии». Доминик Ногез, который был автором диалогов для режиссера Моки (он тоже появляется в романе), совершает многочисленные покушения на добрые нравы и хороший вкус. Он доходит даже до того, что представляет трио Соллер — Анго — Уэльбек, устраивающее «литературное шоу» на центральном стадионе Оксерра.

При чтении романа то смеешься, то ужасаешься. Ногез, который подробно изучал ремесло бальзамировщика, не скрывает от нас ничего: мы узнаем все тонкости процедур, необходимых для того, чтобы навести последний лоск на покойника. Специалист по юмору, которому он посвятил многочисленные эссе, он умело сочетает комизм и эрудицию, прихотливые стилистические и грамматические изыскания с бредовыми вымыслами и мягкой провокацией.

Критик и романист Доминик Ногез опубликовал около двадцати произведений, в том числе романы «Мартагоны», «Черная любовь» (премия «Фемина» 1997 г.). В издательстве «Fayard» вышло также его эссе «Уэльбек, как он есть» (2003 г.).

---

Эглантина дала о себе знать лишь на следующий день. Ее сообщение на автоответчике говорило о том, что нам в очередной раз нужно «на время расстаться», а также о новой порции хлопот, которые Прюн доставила семейству: одна из ее подружек по стажировке, до которой дозвонились родители, «думала, что Прюн все еще в Ливерпуле», но вот уже неделю, как ноги ее не было в колледже. Чета Дюперрон уже собиралась отправиться в Англию и лично заняться поисками беглянки. Это навело меня на мысль позвонить Филиберу. Он ничего не знал и знать не хотел. К тому же он был полностью захвачен главным событием последних дней, которое требовало от него «кровавого» репортажа: в Оксерре начались съемки фильма «Нем, как могила» режиссера Жан-Пьера Моки.[109]

— На кладбище Сен-Аматр? — спросил я, внезапно догадавшись, о чем речь.

— А ты откуда знаешь?

— Я там вчера был.

Оказалось, он тоже там был, так что мы вполне могли встретиться. Мы поболтали о том, как тесен мир вообще, и в Оксерре — в частности. Думаешь, что далеко друг от друга, а оказывается — так близко, что можно столкнуться.

— Или наоборот, — заметил Филибер с какой-то непонятной интонацией.

— Ты имеешь в виду Прюн?

Он разозлился и заявил, что с него хватит этой маленькой шлюшки и моих расспросов. Этот мерзавец не сказал мне, что Прюн совсем недавно объявилась, приехала к нему, но он ей не открыл. Итак, она была в городе, но я тогда этого не знал.

Прогноз погоды не предвещал ничего необычного, однако в ночь с субботы на воскресенье, около пяти утра, поднялся резкий ветер, а потом обрушился проливной дождь. Как кстати после трехнедельной жары! Я сразу же решил в одиночестве отправиться на ту самую велосипедную прогулку, от которой отказалась Эглантина. И даже немного продлить маршрут и доехать до Туси — местечка, куда Эглантина никак не соглашалась добраться. В девять утра я уже мчался на полной скорости по пустынной Парижской улице, потом отважился проехать по улице Тампль в запрещенном направлении и оказался гораздо быстрее, чем предполагал — всего за четверть часа, — на дороге Сан-Фарго. Правда, она была не такой красивой, как дорога вдоль берега Йонны, но здесь почти отсутствовало движение, по крайней мере в выходные. Дорога была полностью в моем распоряжении. Меня охватил безумный восторг, и я преодолел немногочисленные подъемы, словно гонщик Тур-де-Франс (и без всякого допинга), а на спусках распевал во все горло.

Дорога была в основном ровной, прямой и достаточно однообразной, кроме одного участка незадолго до Вильфарго, где ее пересекала небольшая речушка под названием Больш, такая очаровательная, что я остановился, чтобы окунуться. Потом, когда я уже сидел на берегу и обсыхал, до меня неожиданно донеслись крики и собачий лай. Я решил немного подождать, что будет дальше, и не пожалел об этом.

Вначале показалась одна маленькая собачонка, потом две, потом пять, а потом несколько десятков — всех пород, но преимущественно (если не ошибаюсь) бассетов, такс и фокстерьеров. Все были на длинных сине-бело-красных поводках, которые сжимал в руке странный тип — высокий старик в джинсах и синей футболке, с огромной белой бородой. На голове у него был фригийский колпак, на ногах — красные кроссовки. Я был поражен — старик как две капли воды походил на того, что смеялся равномерным механическим смехом, сидя в городской библиотеке Оксерра! Увлекаемый вперед своими собаками и пытающийся удержать их одной рукой, он быстро двигался вперед, восклицая с равными промежутками: «Франция! Франция!» Когда они достигли узкого мостика через речку, у подножия которого я уже собирался обуваться, некоторые из собак залаяли на меня, но их хозяин, кажется, меня даже не заметил, и весь кортеж продолжал еще быстрее двигаться в сторону ближайшего поселка. Теперь я заметил, к своему несказанному веселью, что на каждой собаке была надета желтая попонка с вышитым на ней крупными буквами названием одного из французских департаментов, а помельче (об этом я скорее догадался, чем разглядел в действительности) — названием главного города и супрефектур. Я еще немного подождал, потом подхватил велосипед и решил тайно проследовать за кортежем.

Мы преодолели примерно семьсот — восемьсот метров, когда первые собаки поравнялись с указателем, на котором было написано «Вильфарго». В этот момент старик во фригийском колпаке разом выпустил все поводки и в последний раз выкрикнул: «Франция!», — сопровождая это слово взрывом хохота. Затем он уселся на насыпь у подножия указателя и закурил, между тем как добрая сотня «департаментских» собак устремилась по главной улице поселка, волоча за собой трехцветные поводки.

Я пересек поселок, с грехом пополам уворачиваясь от своры, особенно от Сен-Маритима и Пирене-Атлантик, двух крупных коккер-спаниелей, которым заднее колесо моего велосипеда показалось особенно привлекательным. Любопытно, что редкие жители поселка, попадавшиеся мне навстречу, были скорее удручены, чем удивлены, собачьим нашествием, словно бы оно не было для них неожиданностью.

На протяжении еще одного километра я по-прежнему смеялся, но потом перестал, потому что моя фляга опустела и теперь меня мучила жажда. От ночного дождя осталось одно воспоминание — чертово солнце палило нещадно. Мне пришлось отказаться от первоначальных планов и сократить поездку. Добравшись до Туси, я, вместо того чтобы проследовать дальше к Мезий и Сан-Фарго, свернул влево, собираясь выехать к берегу Йонны со стороны Кравана. Вокруг простирались сплошные поля — ни единого дерева. На первой развилке, после особенно тяжелого подъема, я, чтобы немного срезать путь, снова повернул налево в направлении Кулонь-ла-Винез. Это название подействовало на меня как электрический разряд. Я представил себе кувшины, бочки и бутыли со свежим прохладным вином, целые бьющие фонтаны вина. Но когда я наконец добрался до места, то был страшно разочарован. Неужели это из-за воскресенья? Ни одной живой души — словно попал в деревушку из какого-нибудь вестерна во время сиесты! Такие же ряды деревянных домов вдоль пыльной дороги, под таким же палящим солнцем — но ни единого салуна поблизости! Повсюду вывески виноделен, однако двери наглухо закрыты. Никакой дегустации, даже простой воды негде набрать — ни крана, ни колонки. Единственным признаком жизни был звук включенного радио, раздававшийся из одного внутреннего дворика, видного с улицы, — там зрелая, хотя и обнаженная женщина (или наоборот, обнаженная, хотя и зрелая) выбивала ковер. Я решил, что неприлично было бы ее беспокоить. Итак, я поехал, буквально высунув язык от усталости, по направлению к Венселотт, надеясь, что дядюшка не откажет мне в глотке прохладной воды. К счастью, дорога теперь шла под уклон, и не прошло и десяти минут, как я, переехав Йонну по мосту, постучался в его дверь.

Никакого ответа. Я повторил свою попытку трижды, потом громко окликнул его по имени. Наконец я услышал слабый шум за дверью — она, очевидно, не открывалась автоматически. Это был классический скрежет ключа в замке, после чего дверь со скрипом приотворилась и в проеме показалось лицо дядюшки, но тут же скрылось — должно быть, его ослепил дневной свет. Его было не узнать: опухший, бледный, без очков, с помятым лицом — удивительно, но в это время, в 11 утра, он еще спал. На нем не было ничего, кроме синих пижамных брюк, по седоватой поросли волос на груди струился пот. Он сделал слабый жест в сторону большого кресла, на котором восседал во время моего прошлого визита. Сам же вновь улегся на матрас с серо-черными простынями.

Прием был, прямо скажем, не слишком восторженным. Однако мне так хотелось пить, что, едва поздоровавшись, я тут же взмолился о стакане воды.

— Будь как дома. Воды полным-полно в колодце во дворе.

Я уже собрался идти туда, но дядюшка расхохотался:

— Балда, нет там никакого колодца! Посмотри в холодильнике.

Когда я, напившись, вернулся в комнату и сел в кресло, он по-прежнему лежал, и вид у него был сонный.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил я.

Он ответил не сразу. Потом произнес, стараясь, чтобы это прозвучало непринужденно, но в его голосе слышалась легкая нотка беспокойства:

— Рука побаливает, а в остальном все нормально.

И тут же, словно устыдившись, что не слишком хорошо исполняет хозяйские обязанности, дядюшка задал мне сразу два вопроса, один ироничнее другого: как поживают моя «прелестная невеста» и мой «еще более прелестный» друг-библиотекарь, которого я с ним познакомил не так давно? Я ответил, что он покончил с собой. Дядя широко распахнул глаза.

— Надеюсь, — наконец произнес он после продолжительного молчания, — что это произошло не от того, что его замучили угрызения совести из-за его убеждений.

— Каких убеждений?

Я знаю, о чем говорю.

— Когда я рассказал о похоронном ритуале Моравски, последовали новые саркастические замечания — не столько по поводу собора (любопытно: дядюшка Обен оказался вполне толерантным в этом отношении), сколько по поводу самого способа захоронения — предания земле.