Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

• Название: Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка
• Автор: Доминик Ногез
• Издательство: РИПОЛ классик
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-386-00599-3

Оксерр — маленький городок, на вид тихий и спокойный. Кристоф Ренье, от лица которого ведется повествование, — симпатичный молодой человек, который пишет развлекательные статьи на тему «в первый раз»: когда в Париже в первый раз состоялся полный стриптиз, какой поэт впервые воспел в стихах цилиндр и т. д.

Он живет с очаровательной молодой женщиной, Эглантиной, младшая сестра которой, Прюн, яркая представительница «современной молодежи», балуется наркотиками и занимается наркодилерством. Его сосед, загадочный мсье Леонар, совершенствуется в своей профессии танатопрактика. Он и есть Бальзамировщик. Вокруг него разворачиваются трагические события — исчезновения людей, убийства, нападения, — которые становятся все более частыми и в которые вовлекается масса людей: полицейские, гомосексуалисты, провинциальные интеллектуалы, эротоманы, проститутки, бунтующие анархисты…

Конечно же речь идет о «черной комедии». Доминик Ногез, который был автором диалогов для режиссера Моки (он тоже появляется в романе), совершает многочисленные покушения на добрые нравы и хороший вкус. Он доходит даже до того, что представляет трио Соллер — Анго — Уэльбек, устраивающее «литературное шоу» на центральном стадионе Оксерра.

При чтении романа то смеешься, то ужасаешься. Ногез, который подробно изучал ремесло бальзамировщика, не скрывает от нас ничего: мы узнаем все тонкости процедур, необходимых для того, чтобы навести последний лоск на покойника. Специалист по юмору, которому он посвятил многочисленные эссе, он умело сочетает комизм и эрудицию, прихотливые стилистические и грамматические изыскания с бредовыми вымыслами и мягкой провокацией.

Критик и романист Доминик Ногез опубликовал около двадцати произведений, в том числе романы «Мартагоны», «Черная любовь» (премия «Фемина» 1997 г.). В издательстве «Fayard» вышло также его эссе «Уэльбек, как он есть» (2003 г.).

---

Мне было любопытно услышать свидетельство мсье Леонара, которому удалось, если можно так выразиться, напрямую соприкоснуться с первым преступлением. Внимательно и не без интереса прочитав две полосы «Йоннского республиканца», посвященные этому делу, я решил пригласить его пообедать в среду днем в «Таверну» мэтра Кантера — уточнить подробности, а заодно продолжить наше интервью. Это оказалось не таким простым делом: он был страшно занят; как он сказал мне по телефону, столько работы у него не было последние десять лет.

Дело было не только в том, что эта неделя выдалась одной из самых урожайных на преступления в Оксерре, но еще и в том, что стояла страшная жара — а любой медик (особенно судебно-медицинский эксперт) объяснит вам, что жара благоприятствует сердечным приступам, а значит, и смертям — в данном случае, естественным. И не только у стариков. В течение одной только ночи, последовавшей за смертью водителя грузовика, когда температура поднялась до тридцати пяти градусов, умерли от инфарктов шесть человек — пятеро мужчин и одна женщина, в возрасте от сорока до пятидесяти, ведшие активный и даже весьма активный образ жизни. Среди них, по иронии судьбы, оказался и один провинциальный танатопрактик. Из-за того, что на каждого «клиента» требуется, как минимум, два часа работы, как объяснил мне мсье Леонар, у него сейчас так мало свободного времени.

Я сидел за одним из столиков, по случаю теплой погоды вынесенных на тротуар, когда, около часу дня, заметил молодого человека, которого видел в прошлый раз. Держа свой красный мотоциклетный шлем под мышкой, он прошел в глубь зала. Я тут же с радостью предположил, что сейчас состоится очередное собрание юных интеллектуалов, и, поскольку Карим, болтавший с клиенткой, еще не подошел принять у меня заказ, я вошел внутрь и сел как можно ближе к небольшому зальчику, смежному с основным. Радостный гул, доносившийся оттуда, убедил меня в том, что я не ошибся. Сначала я ничего не разбирал — шел общий разговор; затем раздался голос девушки «бесебеже»,[37] которая, явно чтобы произвести на окружающих впечатление, не скупилась на грубые выражения и столь же грубый смех. Она рассказывала о пристрастии своих родителей к Элвису Пресли: футболки, кепки, старые пластинки, компакт-диски — весь дом забит этими предметами культа! Осталось только покупать кетчуп с кумиром на этикетке! Кроме того, они через месяц собираются осуществить мечту всей своей гребаной жизни: отправиться на «Харлее-Дэвидсоне» в Мемфис, штат Теннесси, где родился и умер их кумир.

Другой голос сказал, что людям того поколения — и родителям, и учителям — присущи те или иные черты идиотской американизации. Затем были произнесены имена, известные как в узких, так и в широких кругах, и процитированы фразы, среди бурных взрывов смеха. Два автора — Сибони и Бодрийяр[38] — были объектами особенно многочисленных и издевательских насмешек.

Потом я узнал голос главного насмешника, которого запомнил еще по прошлому сборищу. Он понемногу завладевал дискуссией и одну за другой выдавал цитаты, регулярно сопровождавшиеся общим хихиканьем.

Я не расслышал самых первых, потому что в этот момент у меня зазвонил мобильник и я услышал приглушенный голос Бальзамировщика, сообщавшего, что у него «непредвиденный клиент» в районе Вовье и что он, к величайшему сожалению, не сможет встретиться со мной за обедом. Он обещал перезвонить сегодня вечером. В этом заведении мне решительно не везло на интервью! Так что, заказав у Карима омлет с сыром, жареный картофель и полбутылки белого вина, я мог в свое удовольствие слушать, как молодой человек — назовем его Пеллереном (позже я узнал, что таково было его имя) — цитирует странный отрывок из «Шутих» Бодлера,[39] который начинался словами: «Земной мир придет к своему концу» — и заканчивался: «Мы погибнем от того самого, в чем видели средство выжить. Нас настолько американизирует механика, а прогресс настолько атрофирует в нас духовное начало, что…»[40] (я не помню продолжения, но оно было вполне апокалиптическим). Было также зачитано несколько отрывков из «Замогильных записок», где Шатобриан от души потешается над американским духом — таким, каким он стал к 1820 году: «Не нужно искать в Соединенных Штатах (я по ходу дела записывал) того, что отличает человека от других земных созданий… Художественная словесность новой республике неизвестна… Холодный и жестокий эгоизм царит в городах; пиастры и доллары, банковские билеты и серебро, повышение и падение фондов — только об этом и разговора; поневоле думаешь, что оказался на бирже или перед прилавком громадного магазина».

Наконец, умерив темп речи и четко отделяя слоги — вероятно, от того, что отыскал очередной восхитительный пассаж, который хотел просмаковать, а также от того, что на сей раз ему попадались более сложные выражения, — молодой человек выдал следующее: «Потомственная аристократия охотно демонстрирует свою любовь к утонченности и страсть к титулам. Считается, что в Соединенных Штатах царит всеобщее равенство, но это совершенно ошибочное мнение… Существуют салоны, в которых некоторые господа превосходят в надменности немецких князей из Шестнадцатого квартала. Эта плебейская знать стремится к кастовости, вопреки развитию просвещения, которое сделало всех равными и свободными».

— Одним словом, — прокомментировал Пеллерен с некоторым лиризмом (словно бы благородство цитируемого виконта оказалось заразным), — неравенство с тех пор устарело, как древние мамонты, и теперь его епархия располагается где-то рядом с Эльдорадо и Калькуттой, утопающими в золоте и грязи, — рай для тысячи и нищета для ста миллионов.

Затем, по его приглашению, взял слово другой молодой человек. У него был высокий голос и язвительная манера говорить, довольно неприятная.

— Я для вас приберег, — начал он, — известную фразу Гюйсманса[41] в финале «Наоборот», где речь идет о триумфе богатой буржуазии во Франции: «Это была огромная американская ванна, доставленная на наш континент». Но есть и кое-что получше. Я нашел несколько перлов, вышедших из-под пера одного из самых больших знатоков и друзей Америки в XIX веке — я имею в виду Алексиса де Токвиля.[42]

Вот, например: «Я не знаю другой страны, где так мало независимого мышления и истинной свободы слова, как в Америке». И еще: «Если в Америке пока нет великих писателей, то за причинами этого далеко ходить не нужно: литературный гений не может существовать без свободы мышления, а ее в Америке нет».

Эта последняя фраза была встречена смешками, но вместе с тем и слабым возражением итальянки: «А Торо? Майлер? Чомски?».[43]

Следующее выступление было более эмоциональным. Данный оратор был наиболее безжалостен не только по отношению к тем или иным «галло-американцам», которых знал лично, но и по отношению к кумирам «всех этих придурков», этих новоявленных «мещан во дворянстве». Кто-то заявил: «Каждый четвертый американец страдает ожирением!» «Неудивительно, если посмотреть, что они жрут!» — ответил другой. «Это страна, которая навязывает свой образ жизни всему миру и, однако, потерпела полный крах!» — басом пророкотал еще один молодой человек. «По сути, она хуже, чем бывший СССР», — объявил еще кто-то. «А жестокость! — воскликнул молодой человек с высоким голосом. — У них хватит жестокости для того, чтобы взорвать всю планету! Их грубость заметна даже в быту! У них нет обращения на „вы“ и через каждое слово — fuck! Их вульгарность может сравниться только с их спесью!» «Нет, — возразил Пеллерен. — Для того чтобы обладать спесью, нужно осознавать существование других. А эта, с позволения сказать, цивилизация более закрыта для проникновения всего иного, чем любая другая за всю историю человечества. Их запредельное невежество глубоко укоренилось даже в правящих кругах. Взгляните на Буша-младшего, который намеревается управлять страной, и больше того — всем миром: во время своей первой предвыборной кампании он назвал жителей Греции (страна, о которой он явно ничего не слышал) — „гречанцами“! Самая мощная демократическая система в мире? После Гуантанамо в это с трудом верится».

Одним словом, это был настоящий разнос, но тут я отвлекся, увидев на улице человека, чей силуэт показался мне одновременно знакомым и непривычным: это был мой дядюшка Обен! Он, который, как я полагал, навсегда облачился в пижаму и домашние шлепанцы, шел довольно быстрым шагом, на нем был блейзер и даже галстук! Я бросился за ним и добежал уже до башни с часами на главной городской площади, как вдруг он неожиданно исчез. Непонятно, как он мог это сделать, если только не взмыл в воздух, — по идее, он должен был все время оставаться в поле моего зрения.

Вернувшись, я с удивлением услышал, как хозяин заведения устраивает разнос официанту Кариму.