Владимир Березин - Свидетель

• Название: Свидетель
• Автор: Владимир Березин
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-8370-0155-7

Война — современная, бессмысленная и беспощадная война, которой занимаются все, перемещение в пространстве и внутри себя, смещение географических координат и неожиданное притяжение детали, — книга В. Березина «Свидетель» представляет новейшую русскую прозу.

---

Редис стоял поодаль. Он прощался. На следующий день Редис уезжал в Новую Зеландию — царство антиподов. Мимо нас сновали девушки, целуясь, мазали помадой подруг. Бил радостно церковный колокол, и радостна была редеющая толпа.

Малолетняя дочь держалась за отцовский палец.

— Слава Богу, она сейчас ничего не понимает, потом поймёт, — говорил Редис.

Он был даже не печален, он был тосклив.

Да и мне было тоскливо, потому что знал я, что люди всегда уезжают навечно, даже если просто меняют квартиру. Между тем Редис рассказывал мне, что скрыл от посольских работников своё членство в партии.

— Наверное, им всё равно, но лучше было не говорить. С другой стороны, сейчас столько всяких партий… Это у нас это слово навсегда в единственном числе. Я вообще не понимаю, как они меня взяли — без семьи.

— А дочь?

— Не знаю, ничего не знаю. Привык я всего бояться, ни в чём не быть уверенным…

— Ничего, обойдётся, — бормотал я, — думая, что и верно, всё обойдется. В нашем возрасте всё ещё возможно. „А может, — продолжал думать я, — это самое страшное, уезжать именно в этом возрасте, а лучше всего детям — таким, как дочь Редиса — и старикам, которым уже всё равно, в какую землю лечь“.

Подходили к нам его одноклассники, солидные уже люди, слегка навеселе, и клали руки Редису на плечо, шутили, что, дескать, он припозднился, все уже уехали, и он, Редис, задерживает очередь.

Они подходили и отходили, а Редис вдруг начал говорить о нашей с ним пока ещё общей стране.

— Ты знаешь, чем ты будешь заниматься?

— Понятия не имею.

— А хоть известные тебе люди есть?

Паузы перебивали его речь, будто он сглатывал лишние мысли.

— Кого-то я, конечно, знаю… — он помолчал. — Не думаю, что с этими людьми я буду как-то общаться. Что говорить про ту жизнь, она вряд ли будет отличаться принципиально от этой. Наоборот, я еду туда от одиночества, надеюсь спастись. Ценности с возрастом начинаешь ощущать как-то по-другому. Ситуация складывается так, что с ребёнком здесь нельзя жить. Никакой программы нет, начинаешь просто следовать обстоятельствам.

Слова выталкивались из Редиса порциями, как вино из бутылки, в которую вдавлена, а не вынута пробка.

— Приедешь как-нибудь? — спросил я, хотя вопрос этот был бессмысленен. Разговор тянулся, как тянулись и десятки таких же разговоров, и ничего не было в нём необычного.

— Ребёнок должен жить там. У меня нет никакого выбора — нет здесь у меня ничего, нет никого, нет здесь у меня ни работы, ни дома, ни родных…

Я не стал переспрашивать Редиса о тех людях, которые с ним прощались только что, но он сказал сам:

— Собственно, и друзей тоже нет. Но дело не в этом — правительство стало врагом.

— В чём?

— В чём? Во всём. Я тридцать лет прожил в ощущении стыда за то, что я живу в этой стране, за свою красную книжечку, за свои взносы и собрания. Я — представитель нации завоевателей, и эта страна не принесла ничего никому хорошего — на протяжении столетий. Мы всё время воюем, но я не хочу воевать.

— Не убеждён я, — тоскливо приходилось отвечать мне, — что нужно испытывать из-за этого именно чувство стыда, может быть, какое-то другое чувство…

— Всё равно, то, что происходит, убеждает меня — меня, а не тебя — в собственной подлости. Мы живём на прожиточном минимуме подлости — не делать подлостей больше, чем нужно.

— Везде это одинаково, всё везде, — говорил я, но нечего мне было возразить, незыблема была его позиция. Но и не к чему было спорить, однако общественная вина чужда мне, вина, мне казалось, всегда персональна.

В том, что говорил Редис, всё же они были „они“, а мы — были „мы“. Слова его шелестели, как осенние листья, ещё не сорвавшиеся с дерева. Кому нужно нас с кем-то сравнивать? Всё это прописные истины; о том, о чём мы говорили, всё уже сказано. Нельзя сказать, что я слушал враньё, поклёп, брюзжание, но это и не было правдой. В любом слове — и моём, и его — была лишь часть правды, и, говоря лишь „да“ или „нет“, мы лишь увеличивали объём вранья. Говоря лишь „да“ или „нет“, каждый, будь то я или он, включал свои слова в контекст времени, и могло показаться, что он или я присоединяемся к тем или другим людям, сказавшим по этому же поводу что-то раньше. Все были виноваты, и виноватых, как всегда, — не было.

Редис смотрел на узкий участок асфальта, свободный от ног стоявших рядом, и говорил, говорил, говорил.

— Здесь просто испорчена раса. На протяжении поколений естественный отбор происходил таким образом, что выживали лишь худшие особи, которые обладали наиболее отвратительными качествами. Жизнь в России развращала, здесь выживал только тот, кто мог жить подлее, злее и хитрее другого. Те, кто оказывался честнее и лучше — просто вырезались, или их выгоняли из страны. Короче говоря, здесь порода людей другая.

Мы стояли в толпе, состоявшей из людей другой породы. Визжала девушка, на которую пролилось неловко откупоренное кем-то шампанское. Стелился в пасхальной ночи запах духов и сигаретного дыма.

Колокол на церкви перестал звонить, и толпа вокруг пришла в движение.

— …Вот дочь моя взяла кошку, — продолжал Редис. — Кошка с улицы, её приучить гадить в туалете нельзя, потому что для неё естественно жить на помойке. Это естественно для кошки, так и для этой страны совершенно естественное состояние — жить на помойке.

И мы к этому привыкли. Улучшить это изменением способа правления нельзя, помойка воспроизводит сама себя…

Мимо нас проходили красивые девушки со свечками, мальчики с пивными банками, даже невесть откуда в этой молодёжной толпе взялась старуха с клюкой.

— Спасти Россию можно только улучшая племя — всё время скрещивать нас с высшей расой, европейской, американской, или вывезти отсюда как можно больше людей и заселить всё это пространство американцами, немцами и французами. Тогда, в течение нескольких поколений, здесь что-то, может, и улучшится. И я делаю всё, что могу для этого. Моя дочь не будет жить на помойке.

„Зачем он всё это говорит? — с тоской думал я. — Ведь мы так давно знаем друг друга. Мы даже знаем всё, что может сделать каждый из нас и что он может сказать“.

И вдруг я понял — Редису стало страшно. Он твердил свои обвинения стране, как молитву, как заклинание, чтобы не остаться в последний момент.

Что я мог возразить? Я был свидетелем всего того, о чём шла речь, и не мог отпираться. Я был свидетелем, а не экзекутором. У Редиса была своя правда, а я любил его, и сердце ныло, ныло, ныло, хотя не первый разговор я вёл на эту тему и, видно, не последний.

— Зайдёшь? — спросил он наконец. — У меня грибочки есть, вкусненькие.

— Нет, — сказал я. — Пойду домой. Удачи тебе.

И мы с облегчением пожали друг другу руки — нечего душу травить. Я уходил, не оглядываясь, и скоро свернул на большую ярко освещённую улицу и пошёл мимо блестящих в огнях машин и напряжённых проституток.

Среди них отчего-то было много негритянок, и я без раздражения думал: откуда в моём городе взялся этот табун чернокожих девушек?

Наступила праздничная неделя.

На Девятое мая пришёл к моему хозяину боевой товарищ — в нелепом зелёном мундире без погон, но с воротничком-стоечкой, откуда торчала стариковская морщинистая шея, пришёл, брякая медалями.

Старики позвали меня к себе.

Мой старик не надел орденов, а положил их перед собой на стол. Орденов было мало, всего два, но эти два — „Слава“ третьей степени и „Красная Звезда“ — были честными солдатскими орденами, и ими действительно можно было гордиться. Колодка ордена Славы была замусолена, явно его владелец таскал его долго, может, с самого сорок третьего, когда их, эти ордена, начали давать. А теперь серебряная звезда лежала вместе с другим орденом и медалями где-то в шкафу целый год, дожидаясь своего часа. Что толку их надевать, когда мой старик почти не выходил из дома.

В наших праздничных посиделках была особая акустическая примета. Гость, наклоняясь к столу, звенел. Тонкий звук соприкасающегося металла стоял в воздухе.

Хозяин перебирал скрюченными пальцами фотографии, где ребятишки в форме были сосредоточенны и горды, как школьники перед выпускным вечером. Что-то было, впрочем, особенное в этой гордости.

Я переворачивал ломкие фотографии и читал полустёртые фамилии.

Итак, что-то было особенное, и тут я понял — что.

Я тупо смотрел на подпись.

„Заградотряд — Юго-Зап. фронт. 42 г.“

Вот в чём было дело.

А старики говорили о чём-то на своём птичьем языке, вспоминали убитых. Были у них, оказывается, свои убитые. Говорили старики о том, что через год будет очередной юбилей, и дадут им новые медали, а может, прибавят к пенсии.

„Заградотряд“, вот оно что, „приказ двести — расстрел на месте“, вторая цепь в лесочке с пулемётами, а к пенсии им действительно прибавят, теперь все равны, и убитые есть и у них, на выцветшем мундире две ленточки за ранения — золотая и красная, значит, два ранения, и одно — тяжёлое», — думал я, продолжая перебирать фотокарточки.