Сергей Высоцкий - Увольнение на сутки. Рассказы

• Название: Увольнение на сутки. Рассказы
• Автор: Сергей Высоцкий
• Издательство: АОЗТ фирма «Д. Л. К.»
• Жанр: Детектив
• Год: 1994
• ISBN: 5-87117-008-0

Остросюжетная повесть "Увольнение на сутки" рассказывает о мужестве и стойкости ленинградцев, об их гуманизме и отзывчивости, проявившихся в жестокое время войны, об их непримиримости к подлости и стяжательству.…

---

— Увольнительную на сутки дали. А там не знаю… Может, в ремонт поставят.

Они выпили молча, закусили.

— А в моей комнате живет кто? — спросил Гаврилов.

— Женщина одна, Петрова. С сыном. Она работает на фабрике Урицкого. Что, будешь комнату требовать?

«Женщина с сыном, — подумал Гаврилов. — Как и мы с матерью».

— Нет, не буду. Что мне сейчас комната! — ответил он и горько усмехнулся про себя: «Будет у меня другая комната. И надолго».

— Да, у тебя все впереди, — сказал Иван Васильевич одобрительно. — Может, посмотреть хочешь? Мать-то на работе, а сынок дома.

— Нет, не хочу, — твердо сказал Гаврилов-

— Ну и ладно, — согласился Иван Васильевич. — Ну и лады. А родные-то у тебя где? Остались живы?

«Добрались, значит, до этого подлеца. Добрались. Но ведь знали-то не все. За спекулянта посчитали, — лихорадочно думал Гаврилов. — Ну да ничего. Еще не все ты заплатил, Егупин. Еще мне платить будешь…»

…Гаврилов посидел до позднего вечера, все время прислушиваясь к звукам в коридоре. Пришла с работы жена Ивана Васильевича. «Татьяна», — назвалась она, и Гаврилов удивился: голова с коротко подстриженными волосами почти вся седая. Татьяна работала воспитателем в детском саду. Она быстро состряпала суп, а потом сидела, слушала, как рассказывал Гаврилов о житье-бытье в блокаду. Плакала, не стесняясь мужчин.

Рассказала о том, что еще в середине прошлого года приходил сюда старик железнодорожник. Расспрашивал про Егупина. Говорил, что детдомовец-мальчишка рассказал ему еще в войну, что Егупин страшный человек.

— Горбатый? — спросил Гаврилов, чувствуя, как поднимается у него в груди теплая волна.

— Горбатый, — кивнул Иван Васильевич, — с него-то все и началось. Мы и в милиции с ним побывали. А потом еще военный приехал. Генерал. Расспрашивал про Лапиных.

«Зойкин отец, — подумал Гаврилов. — Значит, наврала «похоронка».

Был этот военный в комнате у Егупина. И очень кричал там. А потом Ивану Васильевичу показывал письмо от дочери. О всех подлостях этого ирода.

— Да мы и сами-то уже знали, что это за человек, — сказала жена Ивана Васильевича. — Тут раз с милицией приходила одна женщина. Отбирать вещи, которые в голодовку он за куски хлеба выменивал. А Егупин-то уж и сам людей сторонился. И на кухню не выходил почти. Шмыгнет из двери в дверь и сидит упырем. И одевался- то ведь в старье. А тут, оказывается, на золоте сидел, на богатстве таком… Потом следователь приходил. Расспрашивал нас.

Хлопнула входная дверь. Гаврилов услышал, как кто- то тяжелой шаркающей походкой прошел по коридору в кухню и обратно.

— Это он, — брезгливо покосившись в сторону шагов, сказал Иван Васильевич. — Егупин твой.

Гаврилов почувствовал вдруг непонятную слабость во всем теле. У него даже не хватило силы ответить. Он только кивнул Ивану Васильевичу, подумал: «Да, мой! Мой Егупин. Сегодня он только мой…»

Гаврилов вдруг снова вспомнил старика на заметенном снегом Марсовом поле и его слова, он никогда не 4 забывал их: «Кто же, если не ты, молодой человек». Слабость прошла. Гаврилов только почувствовал, как холодной испариной покрылась спина.

— Пойдешь проведать, балтика? — спросил Иван Васильевич хмуро.

Гаврилов не ответил. Прислушивался, не раздадутся ли снова шаги в коридоре. Но там было тихо.

Иван Васильевич встал из-за стола и, закурив «Звездочку», остановился у окна. Гаврилов вдруг почувствовал на себе взгляд и, подняв голову, встретился глазами с Татьяной: были в них боль, и сострадание, и испуг Словно бы отразилось в них печальное будущее Гаврилова, судьба его. Гаврилов заметил еще закушенную губу и сведенные на груди побелевшие руки.

Иван Васильевич тоже заметил состояние жены и сказал испуганно:

— Да что ты, Татьяна?.. Что ты? Словно на похоронах… Ну пойдет, балтика, скажет пару ласковых этому подонку. Отведет душу…

Татьяна опустила голову.

— Вот нашла отчего расстраиваться! Все же хорошо, дуреха! Ну было тяжело… А теперь-то? Вернулся парень живой. И голод, и войну прошел. Домой вернулся… Ну чего ты, чего, дуреха? — Он обнял ее как-то застенчиво, погладил по волосам.

Гаврилов видел, что Иван Васильевич и сам расстроился. Сидеть дольше здесь было невыносимо. Он вскочил, пробормотал: «Я сейчас, я на минутку», — вышел в коридор.

Гаврилов стоял перёд дверью с большой бронзовой ручкой. Как и в те далекие времена, он не стал стучать, а просто подергал эту ручку. Раз. Другой.

— Чего там? — раздался голос, и Гаврилов не узнал его.

Голос был чужой, не егупинский. В голосе Егупина, хоть и был он противный, пронзительно-каркающий, всегда чувствовались властные нотки, превосходство в нем чувствовалось. А здесь какой-то шамкающий, сдавленный голос. Нет, совсем не егупинский!

Гаврилов сказал «свои», помедлил, ставя пистолет на боевой взвод и снова опуская в карман. Потом решительно нажал на ручку и распахнул дверь. Он увидел посреди комнаты огромный, красного дерева стол с бронзовыми украшениями, а за столом какое-то небритое, лохматое существо. Существо это испуганно взглянуло на Гаврилова и смахнуло рукой со стола себе на колени ворох мятых бумажных денег.

— Чего вам? — прошамкало существо, пристально вглядываясь в лицо Гаврилова. — По какому праву?

Руки у него дрожали крупной дрожью. Отечное, землистое лицо тоже подергивалось.

«Неужели это Егупин? Неужели это он?» — спрашивал себя ошеломленный Гаврилов, вглядываясь и не узнавая прежнего Егупина.

В комнате стоял невыносимо удушливый запах тления и плесени. Кроме этого — во всю комнату — стола, мебели не было почти никакой. Только большой, окованный железом сундук да незастланная, с грязным и рваным бельем железная кровать. Гаврилов узнал этот сундук. Он стоял в комнате у Анастасии Михайловны и был набит старыми журналами. Прямо на столе, без подставки, стоял чайник. И весь стол, вся его былая красота была заляпана грязью, жжеными кругами — следами от горячих кастрюль.

«Неужели это Егупин? — думал Гаврилов, все вглядываясь и вглядываясь в это убогое лицо, не выражавшее ничего, кроме испуга. Да, это был все-таки он, Егупин. Характерная его брезгливая нижняя губа, теперь совсем отвисшая и обнажившая давно источенные зубы, егупинский нос с легкой горбинкой, ставший почти бесформенным и сизым, — Егупин, Егупин!..» Гаврилов уже не сомневался в этом, но все медлил и медлил вынуть из кармана стиснутый в руке пистолет.

Молчание Гаврилова еще больше испугало хозяина комнаты. Он вдруг зашевелился, заюлил, пытаясь дотянуться до табуретки, стоящей рядом, сбрасывая с нее картофельные очистки и приглашая садиться. Губы его растянулись в подобие улыбки и еще больше обнажили щербатые зубы.

— Вы ко мне, товарищ? Садитесь, садитесь, — зачастил, заторопился Егупин. — Вы по делу… Может, за вещичками? Был грех, был. Черт попутал. Покупал я вещички у людей. Но все ведь добра хотел, добра. Гибли люди. Умирали с голоду на вещичках. Задарма, говорят, отдавали, мол, за клей столярный. А помнят ли, что стоили эти вещички тогда — ничего! А я хлебушек им давал, сгущенку даже, а это дороже золота было, так-то! Выжить помогал, жизнь сохранить. — Егупин говорил быстро-быстро, угодливо улыбаясь. Глаза у него стали слезиться. — А люди добра не помнят. Забыли, как на коленях упрашивали меня за триста граммов хлеба кольцо золотое взять. Я и брал. Жалеючи брал… И наказали. И вещички забрали, и в тюрьму посадили. В тюрьму посадили старого человека. — Он внезапно заплакал, и лиц© его совсем потерял© человеческое выражение.

«Да он, кажется, сумасшедший!» — ужаснулся Гаврилов.

Но так же внезапно Егупин перестал плакать, вытерся рукавом, оставив на лице грязные полосы от слез.

— Все рушилось, пропадало… Горело все, морячок, горело… Вот я и собирая, собирал. Монетку к монетке, вещичку к вещичке. Чтоб ничего не пропало, не запылилось… — Он говорил нараспев, будто сказку рассказывал засыпавшему дитяти. — Монетку к монетке… — И вдруг взвизгнул: — Все отобрали! Все!..

На мгновение, на кратчайший миг появилась осмысленность в его глазах. И как ни краток был этот миг, Гаврилов увидел в слезящихся егупинских глазах ненависть, безысходную ненависть. Не просто увидел — физически ощутил и вздрогнул, будто от электрического разряда.