Александр Сметанин - Серая шинель

• Название: Серая шинель
• Автор: Александр Сметанин
• Издательство: Издательство ДОСААФ СССР
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1979

В документальной повести участника Великой Отечественной войны военного журналиста полковника А. И. Сметанина рассказывается о фронтовых буднях стрелкового отделения, о его боях на Калининском фронте, о героизме и мужестве этой самой маленькой боевой семьи. Главный герой повести после излечения в госпитале попадает на Курскую дугу. Он и там вместе с новыми боевыми товарищами храбро сражается против немецко-фашистских захватчиков, но уже в качестве пулеметчика.

Автор рисует характеры воинов-братьев — представителей разных наций, показывает их любовь к социалистической Отчизне, ненависть к фашизму.

Книга рассчитана на широкий круг читателей.

---

— Рота, одеться, в ружье! — командует старший лейтенант Щукин, видимо, получив какой-то приказ.

Натягиваем на себя волглое белье, обмундирование, обуваемся и бежим в село за оружием. Ясно, что сейчас будем прочесывать лес, если немцам все же удастся дотянуть до него.

Когда вместе с одной из стрелковых рот, запыхавшиеся от быстрого бега, мы приближаемся к лесу, навстречу уже идут женщины-колхозницы, предводительствуемые нашей квартирной хозяйкой. Они орут, хохочут, ведя за собой пленного — обер-лейтенанта со связанным стропой руками, в новеньком кителе, украшенном двумя черными Железными крестами.

Очевидно, женщины вначале не на шутку перепугались, увидев парашютистов, и теперь изо всех сил стараются выплеснуть из себя страх криком, хохотом, улюлюканьем.

— Опоздали! — кричит нам Прасковья. — Тепленьким взяли. Прямо на поле к нам угодил. Пока он с парашютом этим бултыхался, мы и навалились на него.

Верхом на коне к нам подъезжает комбат.

— А где остальные? — спрашивает Прасковью комбат.

— В лесе. — Серпом, как средневековый полководец шпагой, она показывает в сторону рощи. — Мы думали, те двое стрелять будут, а они схоронились и молчат.

Пленного комбат приказывает увести в штаб батальона, а мы, развернувшись в цепь, изготавливаемся к прочесыванию. Майор слезает с коня, вынимает из кобуры пистолет, но с отдачей приказания не спешит.

— Лобанок, а ну покричи. Может, сдадутся. Чего людей зазря под пули посылать.

Лобанок складывает ладони рупором и кричит:

— Эй, фрицы. Ком сюда! Слышите? Ком, говорю!

Рощица невелика, летчики, конечно, слышат старшину, но на опушке пока никто не показывается.

— Ком, повторяю! — надрывается Лобанок. — А то капут будет. Ком, цурюк! Слышите?

Они сдаются. Двое упитанных молодых парней в добротных суконных мундирах.

…Строевой смотр начинается в девять утра. Музыканты дивизионного оркестра, присланные по такому случаю в батальон, курят в тени старого дуба, сложив на траву надраенные до блеска инструменты. Комбат прохаживается перед строем, поглядывает то на часы, то на дорогу в противоположный конец села, где у крайней хаты стоит специально выделенный махальщик.

Время тянется, как обоз на волах, а генерала все нет. Солнце припекает жарче, в его лучах надраенные песком наши гимнастерки кажутся белыми.

Но вот комбат, заметив сигнал махальщика, одергивает гимнастерку, стреляет взглядом на левый фланг, по хозвзводу, огорченно качает головой и командует:

— Бат-тальон, по местам! Равняйсь…

«Смирно» нас подхлестывает, как удар бича, в тот момент, когда генерал, выйдя из «виллиса», приближается к правому флангу батальона.

Из-за роста я стою в первой шеренге взвода и хорошо вижу идущего вдоль строя молодого, но величаво-дородного генерала в синих брюках с лампасами и серой коверкотовой гимнастерке.

Он — генерал, я — рядовой. Сколько воинских званий мне нужно получить, чтобы сравняться с ним? Подсчитываю: тринадцать. Многовато! Более чем за год службы я не стал даже ефрейтором. А должностных ступенек сколько нужно перешагнуть? Подсчитываю: столько же, если почти на каждой постоять не только командиром, но и заместителем.

Вот генерал приближается. Я задерживаю дыхание, выгибаю колесом грудь, но командир дивизии величественно проплывает мимо… И чего ради старался? Настроение портится. А я, оказывается, в душе карьерист? Вот бы Иван Николаевич высмеял меня, узнай он про это.

— …Смирно! К торжественному маршу, повзводно, шагом…

Сначала проходим под оркестр. Пулеметный взвод маленький, всего девять человек, и хоть лопни, таким составом не «дашь» ногу, чтобы земля задрожала под генералом и его свитой. Нас опять не отметили ни «плюсом», ни «минусом».

Но все-таки судьба припасла взводу сюрприз. Второе прохождение. Без музыки, с песней. Лобанок «рубит» впереди нас строевым шагом, «ест» глазами начальство. Сейчас он кивнет головой и я, идущий следом за ним, затяну нашу «пулеметную».

«Стебель, стебель, рама…» — раздается в каких-то десяти шагах от генерала, и на его лице появляется довольная улыбка. Мы замечаем это и мобилизуем всю мощь девяти глоток и легких на благое дело строевой подготовки.

Честное слово, мы никогда не пели так весело, дружно, с таким, как бы сказал литературный критик, подъемом и вдохновением.

Нас заставляют прошагать с песней еще раз. Одних. Перед целым батальоном. Потом происходит то, чего никто из нас не ожидал: генерал приказывает взводу остановиться, и повернуться лицом к строю. Потом он говорит, что у нас отличная строевая выучка, а значит, и дисциплина, что, значит, и в бою мы покажем себя замечательными бойцами. Командир дивизии объявляет всему взводу благодарность, пожимает руку старшине Лобанку и… мне.

— Ну, Серега, — хлопает меня по плечу Назаренко, когда возвращаемся со смотра, — разрешаю неделю не умываться. Как-никак с самим командиром дивизии поручкался. Это, брат, ого-го! А вообще-то, раз строевой смотр прошел, формировка закончена, скоро на передовую.

Семен ошибается в расчетах всего на три дня. Перед выступлением на фронт с нами проводится батальонное учение с боевой стрельбой.

Не знали мы в ту пору, почему на учении отрабатывались задачи ведения оборонительного боя. Но пройдет неделя, настанет другая, и нам, бойцам, станет ясно, почему командование решило поступить так, а не иначе.

При поддержке артиллерии, стрелявшей боевыми снарядами, авиации, штурмовавшей «противника» с бреющего полета, мы отражали атаки крупных сил пехоты и танков огнем с места, контратаковали сами, делали все, как в настоящем бою.

Что касается боеприпасов, то только на учении мы израсходовали их едва ли не больше, чем зимой в наступлении, в которое последний раз в своей жизни вел нас старший сержант Иван Николаевич Журавлев.

— Все, товарищи бойцы, — подводит итог участию взвода в батальонном учении старшина Лобанок, — экзамен на ведение боя мы с вами сдали, оба наводчика отстрелялись отлично, теперь пора и честь знать — на передовую. Чувствую, как в той песне поется, «в воздухе пахнет грозой».

Это было 30 июня 1943 года.

Мы и фельдмаршал Манштейн

Прифронтовое село. Оно спит. Но спит тревожным, вполглаза сном. Пожалуй, даже не спит, а дремлет, как солдат в окопе, которому разрешили передохнуть часок, другой перед наступлением. По-за хатами темнеют окопанные танки, дымят полевые кухни, звенят сбруей потревоженные чем-то кони, слышатся ворчливые голоса ездовых.

Навстречу нам, неся воду в гофрированной металлической банке из-под немецкого противогаза, шествует ветхий дед в валенках и солдатской шапке.

— Дедуль, как село называется? — спрашивает его Назаренко.

— А Шопино, милый, Шопино…

— Как, как?

— «Шэ» первая буква, «шэ». Шопино.

Понятливый дед. Сразу догадался, почему вся рота захохотала.

— И назовут же, — качает головой Семен. — Да и то: в нашем районе есть Старые Бердуны и Новые Бердуны…

— А вот в нашем районе, — не оборачиваясь говорит Лобанок, — один мужик врал, врал да и умер.

— Ей-богу, правда, старшина.

Мы опять хохочем. Ротный останавливается, приказывает прекратить шум, хотя сам смеется вместе с нами.

Передовая недалеко, километрах в пяти. Уже видны поминутно взмывающие в черное небо ракеты, слышится приглушенный стук пулеметных очередей.

За селом справа и слева от дороги темнеют силуэты тяжелых гаубиц-пушек. Около них с фонариками в руках ходят артиллеристы. Гаубицы-пушки глубоко окопаны, как и все, что мы видели на последних тридцати километрах к фронту.

Один оборонительный рубеж на нашем пути сменялся другим. Противотанковые рвы, траншеи, отсечные позиции, дзоты, деревянные надолбы. Сколько тут земли перелопатили руки стариков, женщин и подростков! Лобанок говорит, что за всю войну не видел столько укреплений. Правда, нашего брата, красноармейца, на этих укреплениях пока не видно, но ведь строили же их для кого-то.

— Верьте слову, большое дело здесь заваривается, — подытоживает наш разговор Лобанок, когда мы в последний раз останавливаемся на привал у противотанкового рва и проводим, как обычно, солдатскую рекогносцировку оборонительных сооружений.

Рубежи остались позади, а мы все идем и идем. Интересно, который же из них наш? Ведь наверняка на штабных картах уже нанесена красная дугообразная линия со стрелкой и тремя поперечными черточками на ней. Эта красная линия — мы, третий стрелковый батальон. Она уже опоясала на карте какую-либо высоту, ощетинившись копьецом стрелки в сторону противника. Знать бы, где она, эта высота!

Мы идем медленно, вразвалочку, по-пехотному. Говорят, таким шагом можно идти очень долго и без устали. Впрочем, нам идти уже недолго: все равно скоро в фашиста упремся, как телега дышлом в ворота.