Александр Родимцев - Твои, Отечество, сыны

• Название: Твои, Отечество, сыны
• Автор: Александр Родимцев
• Издательство: Политиздат Украины
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1982

В книге дважды Героя Советского Союза генерал-полковника Александра Ильича Родимцева отражены события, разыгравшиеся на Юго-Западном фронте в течение 11 первых, наиболее тяжелых для нашей армии и народа, месяцев Великой Отечественной войны, когда под натиском превосходящих сил противника наши войска с ожесточенными боями отходили в глубь страны, нанося немецко-фашистским захватчикам огромные, невосполнимые потери и одновременно готовя резервы для ответных сокрушительных ударов.

---

— Может, на меня намекаешь, Гиви? Я покажу тебе, как надо воевать.

— Лучше, душа, смотри на меня. Да не сейчас смотри, в атаке!

Они изумились, увидев меня в своем окопе, и оба одновременно вскочили.

— Ложитесь, — сказал я. — Можете продолжать дружескую беседу. Подтверждаю, что вы, Кремежный, достойны звания десантника.

Он зарделся от радости и смущения.

— Товарищ полковник, вы… слышали?

— Не интересом… Два петуха! Но скоро атака и, значит, увидим, кому пятерка.

Дел на передовой достаточно, и через минуту я забыл об этом разговоре. А в атаке, которая началась через несколько минут, оба они действительно держали экзамен.

Павел Кремежный возглавил роту, заменив раненого командира, и повел ее на боевые порядки врага. Станковый пулемет противника прижал наших бойцов к мостовой. Кремежный встал и бросился к пулемету. Гитлеровец выстрелил в него из винтовки в упор и промахнулся. Кремежный штыком уничтожил пулеметный расчет и повел роту дальше, на штурм высотки. Раненный в руку осколком снаряда, он не ушел с поля боя. Трофейный пулемет в его залитых кровью руках работал безотказно. Склоны высотки были усеяны трупами вражеских солдат, а Кремежный смеялся:

— Ну-ка, орлы-десантники и просто пехота, царица боя, этому пожару — поддайте жару!

Они расстались в бою. Гиви Чхотяне с группой солдат заметил в переулке две автомашины противника. Свежее пополнение гитлеровцев неторопливо выгружалось. Гиви метнул три гранаты и дал очередь из автомата. Обе машины загорелись, солдаты противника рассеялись по дворам. Но навстречу Чхотяне выкатился вражеский танк. Гиви упал, затаился и снова метнул гранату… Она разорвалась под гусеницей, и машина словно споткнулась. Экипаж танка, по-видимому, был в недоумении: он не ожидал встретиться здесь с нашими бойцами. Открылся люк, и показалась голова башенного стрелка. Чхотяне скосил его короткой очередью. Он подбежал к танку и швырнул в открытый люк гранату.

Немцев поблизости не было. Гиви взобрался на танк, отбросил труп гитлеровца и снял пулемет.

После боя политрук батальона рассказывал мне о встрече двух смельчаков. Гиви сказал:

— Брат мой родной, Павел Кремежный… Теперь я верю, что ты настоящий десантник!

— А я, братишка, понял, — улыбнулся Кремежный, — что ты не скучный человек. Ты, Гиви, мой друг…

К вечеру город Тим снова был в наших руках. Две отборных немецких дивизии, стрелковая и танковая, отошли на его западные окраины. На улицах Тима чернели сожженные вражеские танки и автомашины. Некоторые из них еще горели, и жирный крест свастики корчился в огне.

Среди дымящихся развалин квартала, на восточной окраине Тима, уцелел аккуратный кирпичный домик. Так зачастую случалось: бомбы, снаряды, мины взроют и перепашут улицы и огороды, скосят сады, перемешают с землей камни и бревна жилищ, но на этом мрачном пепелище, смотришь, цел-целехонек, безмятежен и привлекателен какой-то счастливый домишко, — его обошел бой.

Даже оконные стекла в этом домишке не тронуты: белеют занавески, цветет калачик или герань…

Начальник медицинской службы дивизии Охлобыстин уже успел оборудовать в кирпичном домике медпункт. Я видел: в распахнутые ворота санитары вносили раненых.

По выбоинам улицы, по примерзшим кочкам, трясясь и поскрипывая, медленно двигалась повозка. Усталая лошаденка еле тащила ее, а ездовой ласково подбадривал:

— Н-но, милая, красавица моя… Н-но, Крошка!..

Кроме ездового, рядом с повозкой шли два автоматчика, и это несколько удивило меня: что за эскорт вдали от передовой?

Я подошел к воротам: ездовой придержал лошаденку и стал по стойке «смирно», а солдаты браво козырнули, и старший из них, пожилой, рыжеусый, доложил:

— Сопровождаем раненых. Приказ командира роты доставить до самого медпункта.

На повозке, тесно прижавшись друг к другу, прикрытые плащ-палаткой и каким-то тряпьем, лежали раненые. Их было пятеро; темные лица, сомкнутые и обожженные жаждой губы, широко открытые глаза. Я заметил длинную шелковисто-черную прядь волос и приподнял край плащ-палатки. Девушка. Санитарка. И удивительно знакомое лицо…

— Кто она?

Молоденький сержант с усилием улыбнулся:

— Наша спасительница, товарищ комдив… Женя… Женя Бернатович.

В памяти моей быстро пронеслась картина: Сейм… сожженная степь… над самым обрывом берега, там, где от вражеских снарядов непрерывно вставали черные смерчи пыли, молодая смуглая санитарка несла раненого… Позже я узнал, что это был комбат Елюков. А в те минуты казалось невероятным, непостижимым, что санитарка осталась невредимой и пронесла свою живую ношу сквозь такой огонь. Она уже не раз отличалась в боях, вместе со своей неразлучной подружкой — Машей Боровиченко, и была награждена орденом Красной Звезды, медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги». Что совершила она теперь?

Из домика вышел санитар и сказал устало:

— Мест нету, ребята. Придется везти в медсанбат…

Женю бил озноб, губы ее, щеки, руки, сомкнутые у груди, резко вздрагивали; она словно бы силилась открыть глаза и не могла. Я сбросил куртку и укрыл ее.

— Товарищ санитар, раненых принять немедленно, а тех, которым уже оказана первая помощь, отправить повозкой в медсанбат.

Он козырнул, кликнул помощников и бросился к повозке.

Выбирая дорогу покороче, я пошел в штаб. Погода была хмурая, и быстро темнело. Резкий северный ветер пробирал до костей. «Наша спасительница…» Эти два слова сержанта мне запомнились, и я подумал, что нужно будет урвать минуту, посетить медпункт. Ветеранов у нас оставалось не так-то много, и было особенно тяжело, когда из строя уходили эти испытанные, поистине родные люди, всегда являвшие высокий пример.

…Еще одна бессонная ночь… Мы побывали с комиссаром на переднем крае, где среди разрушенных домов и искалеченных деревьев сада занимал оборону наш второй батальон. На передовой было тихо, лишь время от времени в отдалении угрюмо ворчал пулемет да со стороны противника доносился гул моторов.

Знакомая обстановка перед боем. Знакомая, молчаливая решимость солдат. Это и есть главное — решимость. О ней никто не расскажет, никто ее не объяснит, она растворена в воздухе: ею дышишь.

На обратном пути, перед утром, мы завернули в медпункт. В трех комнатах домика было тихо, светло. Дверь открыта настежь, а окна занавешены одеялами. На столе сплющенная гильза, и над нею ровно мерцает огонек.

Я спросил у молодого врача о медсестре Бернатович. Он одобрительно закивал головой:

— Знаете, у этой девушки железная выдержка. Операция была серьезной, но ни единого стона. Скажу откровенно: редкостный человек. Сейчас она уснула, и это, конечно, хорошо. Завтра мы ее эвакуируем.

Уже знакомый мне молоденький сержант не спал: он лежал отдельно от других в маленькой прихожей и заметно обрадовался, когда мы взяли стулья и присели у его койки. Будто оправдываясь, он сказал:

— Мест у них, у наших медиков, товарищ комдив, очень мало. А у меня вроде бы отдельное купе. После того, что было, я, знаете, как на курорте!

— Вот и расскажите нам, сержант, «что было». Откуда вы прикатили на резвом вороном рысаке?

Он засмеялся и поморщился от боли:

— Да, резвый вороной рысак! Ездовой называл его Крошкой. И до чего же разумное создание: ударишь кнутом — ни за что не пойдет, а ласковому слову, как дитя, послушно.

— И долго везла вас эта Крошка?

— Долго, товарищ полковник, часа, наверное, три. Мы в том лесу, что по оврагам раскинулся, в окружении остались. Четверо, и все раненые, и дело, конечно, — табак. Признаться, совсем уже помирать собрались: по лесу гитлеровцы шастали, и это чудо, что нас они не заметили, не перестреляли.

Он облизнул сухие, потрескавшиеся губы; комиссар осторожно поднес ему стакан воды.

— Бой, как вы помните, в этом лесу разгорелся. Наши осуществили обходной маневр и отошли. Меня пулеметной очередью ранило, ну, знаете, как назло!.. Жутко было подумать, что наши отходят, а я, никем не примеченный, в дубовом подлеске лежу. Но вот слышу голос — удивительное дело — голос нежный, женский:

— Спокойно, братишка, я с тобой…

Тут мне подумалось, что это, наверное, сон: откуда здесь, в лесной глухомани, взяться женщине?

Но женщина присела рядом, разрезала на мне гимнастерку и стала делать перевязку. Руки такие ловкие, быстрые, умелые — боли почти никакой.

— Только не подавай голоса, — шепчет она. — В лесу полно фашистов. Слышишь, никто из раненых не стонет, не кричит…

Это меня совсем удивило.

— Разве я здесь не один?

Она так ласково улыбнулась.

— Ну, если я с тобой, значит, не один. И еще с нами трое. Жаль, все ранены.

Я осмотрелся:. да, трое солдат лежали на подстилке из листьев, — это она успела приготовить такую постель.

— Что будем делать, сестрица? — спрашиваю. — Если вокруг немцы, значит, найдут.