Сергей Ауслендер - Петербургские апокрифы

• Название: Петербургские апокрифы
• Автор: Сергей Ауслендер
• Издательство: Мiръ
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-98846-011-9

Сборник прозы «Петербургские апокрифы» возвращает читателю одно из несправедливо забытых литературных имен Серебряного века. Сергея Абрамовича Ауслендера (1886–1937), трагически погибшего в сталинских застенках, в начале XX века ценили как блестящего стилиста, мастера сюжета и ярких характеров. В издание вошли созданные на материале исторических событий петербургского периода русской истории и подробно откомментированные сборники дореволюционной прозы писателя, а также прогремевший в начале XX века роман «Последний спутник», в героях которого современники узнавали известных представителей художественной богемы Санкт-Петербурга и Москвы. В сборник также включена первая публикация случайно уцелевшего рассказа «В царскосельских аллеях».

---

— Никогда! — воскликнул тот, побледнев от злобы. — Никогда, говоришь ты, а я скажу тебе: сегодня, сейчас. Не настанет завтрашнего утра, если завтра Флоренция не узнает тебя любовницей Маркезе!

Все молча, с любопытством и смущением прислушивались к ссоре, никогда не доходившей до такой степени, и только Салютети, подняв палец и допивая прямо из кувшина остатки вина, неодобрительно качал головой.

— Твое последнее слово? — крикнул задыхаясь Джироламо.

— Ты его слышал, — ответила Беатриче, сдерживая волнение.

— А-а, так! — и прежде чем кто-нибудь успел удержать его, он бросился на нее, но в ту же минуту упал на сено, моментально обагренное кровью. Кровь была и на платье мадонны, далеко отбросившей кинжал и спокойно вышедшей из комнаты. Никем не остановленная, она сама разбудила своего слугу, и через несколько минут топот копыт возвестил об отъезде.

Джироламо скоро пришел в себя и после перевязки, несмотря на уговоры друзей, приказал запрягать лошадей и сейчас же везти себя во Флоренцию.

Еще в постели Маркезе прочитал присланную утром корреспонденцию: послание в стихах от Харитео; донесение посланника с Ареццо о деле с мертвым ослом, которого нашли перекинутым через городскую стену, что приписывали козням Флоренции, всегда готовой высмеять и оскорбить своего давнего врага; потом письмо от жены, монны Катерины, где она описывала деревенскую жизнь, болезнь и выздоровление сына и выражала надежду, что упорство этой гордячки Беатриче, наконец, сломано; несколько просьб о защите и помощи Маркезе разорвал, не читая.

Солнце сквозь жалюзи играло на позолоте рам; с улицы доносился шум и мягкое воркование голубей на подоконнике, ожидающих обычной подачки.

Джироламо достал со столика у кровати небольшое зеркало и долго рассматривал в нем бледное, заспанное, слегка желтое лицо с узкими усами над верхней губой, с грубо высеченным носом, маленькой бородкой и большим лбом, с тяжелыми веками, придающими выражение сладкое и вместе наглое. Потом он сердито отбросил зеркало и, позвав слугу, начал одеваться с обычной тщательностью, ничем не выражая худого расположения духа.

Его рана почти затянулась, и только натягивая узкий подкамзольник, он не мог сдержать стона от острой боли; впрочем, сейчас же с веселым лицом он стал расспрашивать слугу, привезли ли посланных от Барбаро юных актеров и исполнили ли его приказание относительно их содержания в отдельных помещениях.

Джироламо был уже почти готов, перейдя к самому трудному делу — отделке ногтей, — когда в маленькую боковую дверь без доклада вошел Салютети, исполняющий обязанности его частного секретаря.

Новости каноника были не из утешительных. Вся Флоренция уже говорила о происшествии третьего дня на мызе, и многие осуждали Джираламо, проявившего такую слабость перед этой заносчивой девчонкой. По рукам ходила злая эпиграмма, составленная кем-то из многочисленных врагов подеста. Все ждали достойного возмездия Беатриче и только гадали, изберет ли он позорное наказание, подобное наказанию любовницы Николо-Николли, которая среди белого дня на улице была схвачена четырьмя масками и, высеченная, оставлена с завязанными юбками на голове, или прибегнет к другим менее грубым, но не менее действительным средствам.

— Мне удалось узнать, — заговорил Салютети, когда они остались одни. — Твоя милость не выдаст меня. Мне удалось узнать, где прекрасная мадонна проводит свои вечера. За рекой с недавних пор поселился грек Хризолис; он не только дает уроки, но и занимается справедливо запрещенными республикой врачеванием и гаданием, по слухам, даже вызывая души умерших. Не знаю, чем привлеченная, мадонна каждый вечер с одной служанкой отправляется к нему. У мага есть прислужник, говорят, красоты необычайной. Я ничего не утверждаю. Напрасно ты морщишь брови. Законы строги, твоего одного слова достаточно, чтобы заставить чернокнижника повиноваться, а ведь ты знаешь, есть прекрасные капли. Они отдают тело человека в нашу власть. Или, если ты не хочешь взять хитростью, можно добиться силой. Это единственное средство восстановить честь и отомстить местью сладкой и самой действительной.

— Нет, это все не то, — ответил Джироламо, вставая и одевая кольца на свои тонкие, как у женщины, пальцы. — Можешь говорить всем, что я, наконец, понял свою глупость и больше не буду гоняться за Беатриче. Мы, поэты, ищем не грубого насилия, а нежнейшей любви. Будем великодушны. Век варварства прошел. Золотой век — только любви. Запомни это, любезнейший Николо. Приготовь бумагу, я хочу сказать тебе первые строфы моей поэмы «О цветах». Да, не забудь потом записать мне адрес того грека.

Он начал диктовать на ходу, так как лошадь уже ждала его у крыльца, едва успевающему записывать.

Цветы на сердце мне приводят жалость,
Что я твоей не вижу красоты;
Я в маках помню губ любимых алость
И цвет очей мне васильков цветы.
И лилий белизна меня пронзила.{121}

Закрыв голову капюшоном плаща из грубого кипрского багреца, Маркезе долго бродил по незнакомым улицам грязных заречных кварталов, не безопасных даже и днем. Наконец он нашел отыскиваемый дом и, постояв несколько минут перед порогом, как бы колеблясь, вошел в него не стучась, так как дверь оказалась только притворенной, сгибаясь под низкой перекладиной.

Ни в первой, ни во второй комнате никого не было, и только из третьей доносились тихие голоса, как будто хором повторяющие молитву или стихи. В маленькой полукруглой комнате, лишенной всякой мебели, кроме низких диванчиков по стенам сидело несколько молодых людей, в самых разнообразных одеждах. Небольшого роста, достаточно толстый человек с крашеной неопрятной бородой сидел посредине около высокой цветной лампы на мраморном столбике; кипка книг в тяжелых переплетах лежала у его ног. Все замолчали при шагах Маркезе в соседней комнате, и как только он растворил дверь, Хризолис встал к нему навстречу, кланяясь низко и льстиво. Он униженно поцеловал кончик плаща подеста, и поток приветственных восклицаний никогда бы не прекратился, если бы Маркезе не прервал его довольно грубо.

— Ты напрасно стараешься. Я рад, что ты узнал меня под этой одеждой и этим избавил от лишних объяснений. Но не думаешь ли ты своими фразами усыпить бдительность стоящего на страже закона республики?

— Клевета, недостойная твоего великолепия, клевета дошла до твоих ушей! — воскликнул грек, патетически ударяя себя в грудь руками. — Враги просвещения и красоты наклеветали на скромного ученика Платона и Гомера, но ты, покровитель искусства и истины, не допустишь их поругания. Вот эти юноши будут свидетельствовать, что только истинно прекрасное было предметом наших бесед.

— Ты отпустишь их. Мы не будем нуждаться в свидетелях, — сказал Маркезе.

Ученики, низко поклонившись, вышли, собрав свои книги. Хризолис поправил лампаду пальцами, вытерши их потом о свои волосы.

— Твоих оправданий мне не нужно, — заговорил Джироламо с усмешкой. — У меня есть достаточно улик, чтобы поступить с тобой по всей строгости закона, но полная скромность и готовность услужить мне могут тебя еще спасти, пока Верховный трибунал не добрался до твоего дела.

При словах «Верховный трибунал» грек вдруг потерял все свое мужество и, обнимая со слезами колени подеста, заговорил:

— Не выдавай меня, благороднейший, мудрейший, великодушнейший. Как собака, я буду верен тебе. Все мои слабые силы, все знания отныне только тебе; никакие пытки не заставят меня нарушить мое молчание.

— Тем лучше для тебя, — равнодушно отвертываясь от все еще хныкающего, сказал Маркезе, — встань и ответь на мои вопросы. Одна неправда погубит тебя. Ты возишь с собой ученика?

— Он отдан мне его родителями в услужение.

— Он грек?

— Нет, он еврей из Генуи, его зовут Джованни.

Несколько помолчав, Маркезе продолжал вопросы:

— Мадонна Беатриче часто посещает тебя?

— Многие дамы и синьоры удостаивают меня своим посещением, но, клянусь, все сплетни обо мне — злые выдумки.

— Однако ты свел мадонну с Джованни и получил от нее сто лир.

— Это ложь. Это глупая ложь, синьор, — закричал опять, заливаясь слезами, Хризолис. — Мадонна чиста как ангел; Джованни совсем мальчик. Он ничего не понимает. Она всего раз и видела его мельком. Пусть тот, кто первый выдумал это…

— Потише, — прервал его Маркезе, — это выдумал я. Но если ты еще не свел, то ты их сведешь и плату получишь от меня. Теперь я хочу повидать твоего мальчика. Ты ручаешься, что он исполнит все, как я скажу?

— Он раб твой, так же как я, — ответил еще не совсем пришедший в себя от изумления Хризолис, приподнимая с поклоном занавеску, отделяющую внутренние комнаты.

Робко, с постным видом, так мало идущим к его толстому, красному лицу Силена,{122} постучался Салютети в мраморную дверь небольшого дома в улице Святых Апостолов, три раза не получая никакого ответа. Старый слуга, только убедившись через круглое окно, что в дом желает войти духовное лицо, а не разбойник в маске, впустил наконец каноника, кряхтя и долго возясь с тяжелыми болтами. На вопрос: «Дома ли госпожа?» — он пробормотал что-то невнятное и повел гостя по лестнице.