Сергей Ауслендер - Петербургские апокрифы

• Название: Петербургские апокрифы
• Автор: Сергей Ауслендер
• Издательство: Мiръ
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-98846-011-9

Сборник прозы «Петербургские апокрифы» возвращает читателю одно из несправедливо забытых литературных имен Серебряного века. Сергея Абрамовича Ауслендера (1886–1937), трагически погибшего в сталинских застенках, в начале XX века ценили как блестящего стилиста, мастера сюжета и ярких характеров. В издание вошли созданные на материале исторических событий петербургского периода русской истории и подробно откомментированные сборники дореволюционной прозы писателя, а также прогремевший в начале XX века роман «Последний спутник», в героях которого современники узнавали известных представителей художественной богемы Санкт-Петербурга и Москвы. В сборник также включена первая публикация случайно уцелевшего рассказа «В царскосельских аллеях».

---

Через четверть часа они ехали по подмерзшему, скрипящему под полозьями снегу, по освещенным улицам, и багровая, морозная луна медленно выходила из-за купола церкви.

Еще на лестнице, выйдя из лифта, услышали Миша и Николай Михайлович музыку.

— Вот мы и опоздали к началу. Юнонов играет свою оперетку,{36} — сказал Николай Михайлович.

В передней шубы лежали кучами на стульях, столе и прямо на полу. Кучеров и Миша остановились в дверях гостиной.

Горели свечи в люстре и высоких канделябрах. У длинного стола часть гостей пила чай, другие слушали, сидя на диване, стульях вдоль стен. В узких кувшинах краснело вино. Было что-то праздничное и в этой узкой зале с сводчатым потолком, украшенной весенними хороводами Боттичелли, и в торжественном свете свечей, и в этой затихшей, нарядно одетой, незнакомой толпе.

Беззвучно пробираясь среди гостей в своих мягких туфлях, подошел Александр Николаевич, поздоровался молча, ласково улыбаясь, и, взяв Мишу под руку, провел на середину комнаты и жестом указал на ковер. Миша сел рядом с несколькими молодыми людьми.

Худощавый, с бледным безбородым лицом и зачесанными на лоб черными волосами, Юнонов пел, сам себе аккомпанируя, насмешливые и чувствительные песенки из своей оперетки.

Миша вспоминал ходившие по городу сплетни о многочисленных приключениях этого достаточно известного поэта и музыканта, о его пламенной, наполненной любовью жизни, о его недавней попытке покончить с собой, и Миша не мог понять, откуда в этих нежных мотивах такая нечеловеческая легкость, пьянящая грация, простота и просветленная радость.

«Разве такой светлой и легкой представляется ему жизнь, ему, постоянно раздираемому страстями? Разве не ужасна, не тягостна эта любовь, о которой поет он?» — думал Миша, глядя на черный сюртук Юнонова, лиловый жилет, его маленькие, с короткими ногтями, руки, все время улыбающиеся, почти юношески свежие еще, но вряд ли не подкрашенные губы, тонко подведенные голубой краской, огромные, вспыхивающие под стеклами пенсне глаза.

Быстрый заключительный танец Юнонов кончил, резко оборвав последний аккорд, и перевернулся на вертящейся табуретке лицом к публике…

Сдержанный одобрительный шепот пронесся по залу, и через минуту все заговорили.

Юнонов закурил папиросу и, улыбаясь, подошел к той группе молодых людей, где сидел Миша. Ивяков, постучав ножом о стакан, встал и заговорил о прелести только что сыгранной оперетки, сравнивая ее с чудесным благородным напитком, едва ли не нектаром, веселящим богов, а Юнонов, присев на корточки сзади Миши к румяному несколько пухлому студенту, не слушая похвал, ему рассыпаемых, шептал:

— Я думаю, мы можем скоро удрать отсюда. Ведь сегодня поедем в «Альказар».{37} Да, помните свое обещание. Знаете, вчера, когда вы уехали, Алешка запустил стаканом в Таньку-Хорька. Потом мы все оказались в «Ницце», и в одиннадцать часов я вез Семена Васильевича по Невскому. Он из извозчика выскакивает, все требует, чтобы мы ехали осматривать Кронштадт, а Танька сзади едет на другом извозчике и ревет в голос. Такой скандал, как нас в часть только не забрали?

— И заберут, дождетесь с вашими хулиганами, — промолвил студент.

— Ах, уж оставьте. Я бы с тоски издох без них. Уж не с этими ли мамашами и папашами предложите вы мне вести эстетические разговоры, — засмеялся Юнонов.

«И хочется спросить, откуда пришел к нам этот прекрасный певец светлой, радостной, освобожденной от всякой тягости, торжествующей плоти», — закончил свою речь Ивяков.

— Ну, пойдемте же в «Альказар», — шептал за Мишиной спиной Юнонов. Миша невольно оглянулся и в упор посмотрел на Юнонова и его друга.

— Мы не знакомы, — любезно улыбаясь, сказал Юнонов и встал, — но мне показал вас как-то на улице мой друг С. Он в восторге от вашего дарования.

Миша тоже поднялся и не находил слов ответить на любезность. Несколько минут они помолчали, потом Юнонов и студент переглянулись и направились с видом заговорщиков из дому.

Мише вдруг стало скучно. Он вышел из зала в кабинет, тоже наполненный гостями.

Разглядывая незнакомые лица, Миша вспомнил, что не видел Таты, и он стал отыскивать ее. Тата в домашнем желтом платье с черной лентой на подоле и рукавах сидела в следующей комнате на маленьком диванчике за трельяжем из плюща. Рядом с ней, в кресле, сидел высокий немолодой человек в смокинге, лакированных туфлях, с надменным лицом.

Миша, не видя Таты, заглянул за трельяж и оказался лицом к лицу с ней.

— Ах, вот и вы. Я вас не видела, — радостно заговорила Тата, протянув руку, задержала его, думающего смущенно ретироваться.

— Вы не знакомы. Граф Нильский. Художник Гавриилов, — познакомила она и усадила Мишу рядом с собой на диван. Они поговорили несколько минут об оперетке Юнонова, и граф встал с еще более надменным лицом, чем раньше, раскланялся и пошел в зал.

— Знаете, этот маринованный гусь сделал мне предложение. Он богат, но я хочу быть актрисой, притом же он невозможен, — с гримасой сказала Тата, когда граф удалился. — Впрочем, так-то мне все равно, за кого идти замуж, если бы была в этом нужда, — я никого не люблю и не буду любить. Это совсем не забавно — любить; а вы как думаете? — спросила она.

— Я думаю, что это очень трудно, — серьезно ответил Миша.

— Почему трудно? Какой вы смешной, — засмеялась Тата. — Нисколько не трудно, только овчинка выделки не стоит. Гораздо веселее так, как у Юнонова: «Если ты меня полюбишь, я тебе с восторгом верю; если не захочешь ты, то другую мы найдем»,{38} — вот и все. А там клятвы, слезы, трагедии — это не для меня.

— С кем это ты флиртуешь, Татка, и опять проповедуешь свои истины? — просунув голову между плющем, засмеялся незаметно подкравшийся Мика.

— Как тебе не стыдно подслушивать, противный мальчишка, — ответила Тата. — А это, ты не узнал, это — Гавриилов; помнишь, мы в вагоне познакомились. Он такой милый, такой очаровательный.

— То-то, — смеясь сказал Мика. — Граф там губы распустил; петух петухом ходит. Я сразу понял, что тут что-то есть.

— Граф ревнует, граф ревнует, — захлопала Тата в ладоши. — Гавриилов, голубчик, позлимте графа, поухаживайте за мной, что вам стоит?

— К тому же, — подхватил Мика, — ухаживать за Татой, могу вас уверить с своей стороны, занятие столь же бесполезное, сколь и безопасное.

— Ну вот, видите. Да разве вы такой трус? Самое большее, что граф вызовет вас на дуэль. Ведь не боитесь? — смеялась Тата.

— Нет, — серьезно и смущенно пробормотал Миша.

— Вот какой храбрый и верный рыцарь, — болтала Тата и, взяв его под руку, потащила в зал, где поэты, вызываемые, как на экзамене, к столу Александром Николаевичем, по очереди читали стихи. Они потолкались в дверях залы, послушали двух поэтов, прошли мимо графа, который с надменной улыбкой разговаривал с какой-то немолодой дамой и кинул на них холодный, презрительный взгляд.

— У, как страшно! — смеялась Тата почти в лицо графу. К ним подошла горничная.

— Вот письмо, барышня, сейчас швейцар подал, — сказала она. Тата быстро распечатала конверт, пробежала записку, повторила несколько раз: — Это невозможно, невозможно, — растерянно посмотрела на свечку, морща лоб, что-то соображая, и резко повернулась к Мише.

— Простите, Гавриилов милый, что я к вам обращусь с просьбой, которая вам может показаться странной. Но ведь мы с вами друзья. Да? Так вот, это очень важное и очень серьезное дело. Если вы захотите оказать мне огромнейшую услугу и будете милым, вы не рассердитесь, не будете ничего спрашивать и никому ничего не разболтаете, и отвезете сейчас записку на Михайловскую улицу, а потом вернетесь обратно, ведь у нас до пяти часов сидят. Хорошо? Вы сделаете это? Ведь мы друзья.

— Конечно, конечно, я сейчас поеду, — торопливо ответил Миша с искренней радостью.

Пока Тата писала письмо, Гавриилов разыскал в передней свое пальто и оделся.

— Вот, пожалуйста, сделайте это и приезжайте скорее. Я вас буду очень, очень ждать, — несколько смущенно сказала Тата, подавая письмо. — Мне очень стыдно вас затруднять. Только не подумайте чего-нибудь. Это письмо касается не меня, и в моих романах не бывает таких экстренностей, чтобы посылать эстафеты по ночам.

Было очень холодно, падал сухой снег, когда Миша ехал по пустынным широким улицам, поторапливая заспанного извозчика. Что-то веселое, почти озорное охватывало Мишу. Он разыскал дом на Михайловской, позвонил швейцару, отдал записку и решил раньше чем ехать обратно пройтись по Невскому.

Еще около кафе, на тротуаре, возле Пассажа, веселая толпа обступила Мишу.

— Хорошенький мальчик, угости папироской, — говорила женщина в шляпе с розами, засыпанной снегом.

— К сожалению, я не курящий, — ответил Миша.

— Если не курящий, поедем со мной, милок, я научу, — и дама уже цеплялась за Мишин рукав и заглядывала в глаза.