Сергей Ауслендер - Петербургские апокрифы

• Название: Петербургские апокрифы
• Автор: Сергей Ауслендер
• Издательство: Мiръ
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-98846-011-9

Сборник прозы «Петербургские апокрифы» возвращает читателю одно из несправедливо забытых литературных имен Серебряного века. Сергея Абрамовича Ауслендера (1886–1937), трагически погибшего в сталинских застенках, в начале XX века ценили как блестящего стилиста, мастера сюжета и ярких характеров. В издание вошли созданные на материале исторических событий петербургского периода русской истории и подробно откомментированные сборники дореволюционной прозы писателя, а также прогремевший в начале XX века роман «Последний спутник», в героях которого современники узнавали известных представителей художественной богемы Санкт-Петербурга и Москвы. В сборник также включена первая публикация случайно уцелевшего рассказа «В царскосельских аллеях».

---

Сестра милосердия уходила, и Наташа садилась в ее кресло.

Мысли и слова больного часто бывали туманны и несвязны.

— А знаете, Василий Петрович вовсе не Василий Петрович, а господин Léonas. Только это — страшная тайна. Пятьсот тысяч повесили, а ему все равно, он умный, он все знает. Когда мы поедем с вами в Ливерпуль, мы его спросим…

Князь каждый день начинал говорить о Василии Петровиче и об отъезде в Ливерпуль.

Наташе было сначала страшно, потом она привыкла, и ей казалось, что действительно поедут они в Ливерпуль и встретят там таинственного Léonas’a, который всему научит.

Часто, взяв Наташину руку, князь засыпал, а она неподвижно сидела часами, задумчиво смотря на красную лампочку.

Входила Елена Петровна, едва шурша платьем, нагибалась к Наташе через спинку кресла и целовала ее в лоб.

— Мы спасем его, мы спасем, — шептала княгиня.

Будто в дремоте жила эти дни Наташа; она не вспоминала прошлого, не думала о будущем. Какая-то вялость охватила ее. Приехав домой, Наташа ложилась на кровать и читала, что попадется под руку, или просто лежала с закрытыми тазами.

Как-то в конце января выдался солнечный и ветреный день.

Так бывает иногда, что вдруг, когда еще лежит снег, не греет тусклое солнце, совершенно ясно почувствуешь весну, просто вспомнишь по какому-то неуловимому намеку, что скоро уж, скоро растают тяжелые льды, заголубеет радостно небо, и от этого смутного намека томно заноет сердце, переполненное какими-то тайными, неисполненными желаниями.

Когда Наташа ехала по Литейному и с Невы подуло влажным ветром, вдруг нахлынул на нее пьянящий восторг. Кажется, с осеннего дня на острове не чувствовала Наташа себя так легко и радостно. Она улыбалась еще, когда входила в комнату князя, а Елена Петровна, идя сзади, говорила:

— Я не узнаю вас сегодня, милая Nathalie. Вы несете нам счастье. Посмотрите, князь, на вашу невесту. Один ее вид поможет вам лучше всяких лекарств.

Чугунов не улыбнулся почему-то на эти слова, и его глаз смотрел на Наташу почти сурово.

— Когда мы поедем в Ливерпуль, — начал он свой обычный разговор.

Наташа еще улыбалась, но ей было уже тоскливо и почему-то тревожно. Радость заглушалась этой мрачной темнотой, душным запахом лекарств и одеколона, бессвязными речами князя.

— Ах, предупреждал Василий Петрович меня, предупреждал, что плохо все это кончится, вот и накаркал, — бормотал Чугунов. Наташа села в свое кресло. — Вы думаете наверно, что я сумасшедший? — спросил вдруг Чугунов.

— Ну, вот какие глупости, — вяло возразила Наташа.

— Я измучил вас, милая моя, но ничего, скоро все кончится, — с нежностью заговорил Чугунов и взял холодную Наташину руку. — Все скоро будет хорошо. Я выздоровлю, мы обвенчаемся и уедем. Я почему-то мечтаю о Ливерпуле. Это не бред. Там хорошо. Такие бодрые, сильные люди, и свежий ветер с моря, а за городом зеленые лужайки. В парке пруды, и плавают белые лебеди, белые, белые… а Léonas… о, он все понимает.

Слова князя опять начинали мешаться, и скоро он замолчал, задремал.

Наташа вдруг вспомнила слова Мити: «Ты придешь ко мне».

Когда это было, во сне или наяву? Какой странный был Митя, такой новый, страшный и дерзкий.

Князь еще раз повторил: «Белые лебеди». Наташе казалось, что она сама начинает бредить.

«Ведь это он ранил его, да, — из-за меня», — думала Наташа, будто вспоминая что-то далекое, далекое.

Ей сделалось страшно; захотелось опять на улицу из этой давящей, зловещей темноты. Наташа осторожно высвободила руку и крадучись вышла из комнаты.

Она почти бежала по гостиной и зале. Лакей в передней удивленно посмотрел на нее.

Было уже сумеречно. Холодная сине-багровая заря охватила полнеба.

Наташа шла быстро, но еще быстрей неслись спутанные, тревожные мысли.

— Прикажите, барышня, — весело окликнул ее извозчик.

Наташа минуту постояла и потом сказала будто привычный адрес:

— Ковенский переулок, дом № 3.

Новозыбков. Июль 1912 г.

Поцелуи Венеции{304}

Переулки, то совсем узкие, то несколько шире, вывели меня снова на площадь Святого Марка.

Я только вчера прибыл в Венецию, и мне нравилось отыскивать самостоятельно, пользуясь Бедекером, дорогу на почту и обратно на площадь. Тут я сел на ступени одной из колонн и вскрыл полученное письмо.

«Милый Толя, — прочел я. — Пишу тебе уже в Венецию, — последний пункт, отмеченный в твоем маршруте. Слава Богу! Я не писала тебе, чтобы не испортить радости твоего путешествия, но теперь могу сказать, как страстно жду я твоего возвращения. Кирочка все лето прихварывал — я тоже не писала тебе. Да и вообще трудно и тоскливо все одной и одной. Очень прошу тебя, Толя, не утомляя себя, конечно, все же не очень задерживаться на обратном пути. Даст Бог, еще когда-нибудь соберешься, а теперь возвращайся, голубчик, домой…»

Это писала Таня, моя жена.

Я оглянулся кругом: голуби, пестрая шумная толпа. Венеция! Все эти недели я жил вне памяти прошлого, России, семьи. И сейчас, первый раз с самого приезда за границу, я вдруг почувствовал себя чужим и ненужным ей. Я даже встал и недоумевающе пожал плечами:

— Зачем я здесь? — почти вслух произнес.

В этот момент я забыл, как два месяца назад меня, полумертвого, отправляли за границу, как эта поездка казалась единственным спасением. Забыл, и каким родным чувствовал я себя в Италии, как короткими открытками отделывался от назойливых, мне казалось, вопросов домашних. Сейчас я чувствовал себя русским, чувствовал, что в России у меня остались мать, жена, двое детей. Чужая Венеция казалась неинтересной и ненужной.

Решительным шагом прошел я к столику кафе, тут же на площади, и, потребовав себе черного кофе, написал карандашом на открытке: «Дорогие Танечка и детишки мои. Возвращаюсь. Насмотрелся такого, что на всю жизнь хватит. Здоров. В Венеции пробуду дня три, не больше. Скоро обниму вас».

Я глотал отвратительный горький кофе и оглядывался, отыскивая почтовый ящик.

Звонкий голос у самых ног заставил меня вздрогнуть. Итальянский мальчишка разронял апельсины. Теперь он ползал на карачках, подбирая их, гримасничал и смешил прохожих. Два соседних итальянца протянули ему папиросы. Он закурил сразу две, но поперхнулся дымом, и папиросы при общем смехе полетели на землю. Тоже смеясь, мальчишка снова подобрал их.

— Грязные! — почему-то сказал я по-русски.

— О! Вы — русский? И мы — русский, — совершенно неожиданно выпалил мальчик, оборачиваясь ко мне.

— Хорош русский, — я невольно засмеялся, глядя на его черномазую физиономию.

— Русский, русский, — уверял он, и быстро затараторил по-итальянски, видимо, торопя меня кончить кофе и куда-то идти с ним.

Пирожные на моем столике внезапно привлекли его внимание, и, щелкая языком от удовольствия, он жестами попросил разрешения взять.

— Ну уж, так и быть, ешь, русский.

Я расплатился и встал. Мальчишка был подле, все убеждая идти с ним. Я показал ему написанное письмо, которое надо было опустить в ящик. Он понял, обрадовался и побежал вперед, сильно встряхивая корзину с апельсинами. Почтовое отделение оказалось в двух шагах.

— Vieni,{305} — снова позвал меня мальчик.

Из какого-то равнодушия, а не любопытства, пошел я за ним. Вошли в приемную антикварного магазина, сплошь заставленную напоказ разным товаром. Тут были и сумочки, и кораллы, и разные бусы и картины. Поднялись по лестнице во второй этаж и оказались в самом магазине. Какой-то странного вида человек встретил нас. Белокурые волосы, такие же борода и усы, особенно заметные на бронзовом от солнца лице. Мальчик что-то пояснял ему по-итальянски.

— Ах, синьор, вы русский? Пожалуйте сюда. Я — тоже русский.

— Вы — русский? — удивился я. — Как же вы попали сюда?

— А вот это — моя лавка. Я уже шестнадцать лет как уехал из России, из Петербурга. Да, из Петербурга. Синьор тоже из Петербурга? А это — мой сын, бамбино,{306} — указал он на моего знакомого мальчика, — сын, только он почти не говорит даже по-русски. Да и где научиться? Я сам начинаю забывать свой язык. Так редко слышишь его.

— И что же, вы не скучаете по России?

— Ах, синьор, что делать!.. Может быть, синьор посмотрит мой магазин. Синьор давно в Венеции?

Я стал спрашивать цену некоторых вещиц, принимая все это за обычную в Италии хитрость, чтобы заманить покупателя.

— Синьор не должен покупать. Я просто рад поговорить с русским, — остановил он меня. — Сядьте здесь, синьор, и, если будете добры, расскажите мне про Петербург. Что там нового?

Я рассказывал с особенным удовольствием все, что мог вспомнить о родном городе, все мелочи, даже какие новые памятники, мосты и церкви были в последнее время построены. Церкви особенно его интересовали.