Сергей Ауслендер - Петербургские апокрифы

• Название: Петербургские апокрифы
• Автор: Сергей Ауслендер
• Издательство: Мiръ
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-98846-011-9

Сборник прозы «Петербургские апокрифы» возвращает читателю одно из несправедливо забытых литературных имен Серебряного века. Сергея Абрамовича Ауслендера (1886–1937), трагически погибшего в сталинских застенках, в начале XX века ценили как блестящего стилиста, мастера сюжета и ярких характеров. В издание вошли созданные на материале исторических событий петербургского периода русской истории и подробно откомментированные сборники дореволюционной прозы писателя, а также прогремевший в начале XX века роман «Последний спутник», в героях которого современники узнавали известных представителей художественной богемы Санкт-Петербурга и Москвы. В сборник также включена первая публикация случайно уцелевшего рассказа «В царскосельских аллеях».

---

— Ведь уверял же Андрей Федорович, что я ухаживаю за горничными, — чуть-чуть покраснев, усмехаясь, промолвил Митя.

— Зачем ты говоришь? Ты знаешь, что я этому не верю, хотя это совсем другое. Я это тоже бы понял. — Коля понизил голос. — Один раз со мною было, — помнишь, у нас служила в прошлом году Глаша, высокая, красивая такая? Понимаешь, вот не знаю, что со мной тогда было. Посмотрю на нее — и как-то неловко мне, а она всегда усмехается, когда на меня смотрит. Вот как-то на Рождество я был не совсем здоров и остался вечером дома. Лежу в кабинете и все думаю о Глаше, — не могу, не могу отогнать мыслей. Знаешь, я не выдержал, позвонил и, когда позвонил, так испугался, что чуть не убежал, да уж поздно: идет она. Вошла. Я не вижу в темноте ее лица, но по голосу слышу, когда она спросила: «Что вам, барин, угодно?» — что смеется она, и стоит мне…

— Ну, что же? — спросил Митя, тоже понижая голос почти до шепота.

— Да стало мне так нехорошо, — кончил Коля, краснея до слез, — так нехорошо. Я сказал: «Принесите, Глаша, молока и зажгите лампу». Она в соседней комнате еще подождала, не позову ли. Потом Наташа приехала, стала меня целовать, а мне так стыдно, так гадко.

— Фу, какой ты недотепа, Николай, — с гримасой сказал Лазутин, — ты бы хоть не рассказывал. Вот подружись с Павловым, он тебя научит, как нужно с горничными обращаться.

В голосе Лазутина была какая-то напускная презрительность. Коля обиделся.

Дня два после этого они не разговаривали. В пятницу Мите подали какой-то замысловатой формы коричневый конверт.

После уроков Митя подошел к Коле и, с улыбкой показывая коричневый, пахнущий духами листок, сказал:

— Это касается больше тебя. Катя Маровская приглашает нас завтра на первый журфикс. Да полно дуться, Николай. Я сказал тогда резко, но я хотел отучить тебя навсегда от институтской привычки откровенничать хотя бы с другом. Есть вещи, о которых нужно молчать. Что же касается письма Кати, то когда ты его прочтешь, то увидишь, что оно всецело адресовано тебе и это только особое тонкое кокетство отправить его на мое имя.

Так они помирились и вечером против обыкновения почти не занимались. До самого чая они проходили по коридору, взявшись под руку; они вспоминали летнюю жизнь в Тулузовке, мечтали о будущем, перебирали всех знакомых, только о Чугунове как-то не заходил разговор, да имени Наташи ни разу не произнес Митя. Он был как-то особенно мил и задушевен сегодня с Колей.

— Ты умеешь быть обаятельным, когда захочешь! — не сдержавшись, воскликнул Коля.

— К сожалению, не со всеми, — как-то грустно усмехаясь, ответил Митя. — Иногда я противен сам себе и омерзителен другим.

— Что ты выдумываешь, кому ты можешь быть противен? — с жаром воскликнул Коля.

— Спроси Наташу, — будто печально проговорился Митя и сейчас же старательно замял разговор.

Митя сначала не хотел ехать к Маровским.

— Наташа, уговори хоть ты его, — приставал Коля к сестре, когда на другой день они обедали у Тулузовых.

Наташа только плечами пожала. Она была опять в плохом настроении, хотя вообще с переездом в город стала спокойнее, тише и редко раздражалась; с Митей держалась просто и дружески, но избегала смотреть на него и никогда ни о чем, кроме самых общих вещей, не говорила.

— Если ты сам лентяйничаешь, то хоть бы других с толку не сбивал! — крикнул Андрей Федорович на Колю, и вопрос о Мите остался открытым.

Между тем когда после обеда начались приготовления к вечеру, захлопотала Александра Львовна, забегала Марфуша, Мите вдруг стало ужасно грустно возвращаться одному в училище и садиться за книги. Он ходил по темной зале, освещенной только лампой из столовой. Наташа ушла причесываться, Коля попросился к ней поговорить.

В тысячный раз обдумывал Митя, что произошло между ним и Наташей; он вспоминал жаркий полдень на острове, сладкий аромат малины, безоблачное небо, веселое, радостное возбуждение, которое овладело им, и Наташу, всю сияющую, необычайную, протягивающую руки к нему: «Я поняла, что люблю вас».

При одном воспоминании об этой минуте стыд и какой-то темный страх, почти ужас, такой же, как тогда на острове, охватили его.

— Может быть, Митя, вы, правда, поедете? — говорила Наташа, стоя в дверях и застегивая перчатку. — У них сегодня торжественно, но ведь еще рано, и вы успеете заехать в училище переодеться. Мы едем с мамой раньше, так как мне нужно поговорить с Катей о маскараде.

Слова Наташины были равнодушны, она даже не взглянула на Митю, а тот, как утопающий, ухватился за эту соломинку и сконфуженно заторопился:

— Хорошо, хорошо, я сейчас поеду, я очень скоро.

— Ну, особенно торопиться вам нечего, — сухо, будто даже не совсем довольным тоном промолвила Наташа и отошла.

Митя торопился, как сумасшедший. Он нанял на последний полтинник извозчика и всю дорогу нетерпеливо погонял его.

Как вихрь промчался Митя по темным коридорам училища в гардеробную.

— Что с тобой, Лазутин? Я никогда не видал тебя в таком волнении, — спросил товарищ и, не получив ответа, только головой покачал: — Ну, пропали теперь занятия, — не то на уме.

Наспех одевшись и выпросив у дядьки Василия, дававшего под большие проценты в долг юнкерам, два рубля, Митя уже мчался на Петербургскую сторону, где в одном из новых домов на Каменноостровском{293} жили Маровские. Они занимали большую квартиру в шестом этаже.

Поднимаясь по бесконечной лестнице, Митя сначала прыгал через две ступени, потом шаги его становились медленнее, и на последней площадке он даже совсем остановился.

Непонятный страх сжал его сердце, будто что-то важное должно было решиться в этот вечер. Митя приехал рано, гостей еще никого не было, кроме нескольких барышень и молодых людей, так называемых своих, да Наташи с Колей. Ярко освещенная зала с вынесенной мебелью, стульями по стенам и роялем в углу имела вид пустынный.

Молодежь сидела в маленькой гостиной, откуда неслись громкие голоса и смех.

Митя сам удивился, когда, проходя мимо по зале, он увидел себя в зеркале, — так бледен он был.

Катя, казалось, очень обрадовалась, увидев Лазутина.

— Наконец-то, я соскучилась по вас. Без приглашения вы не можете, конечно, приехать! — воскликнула она. Катя в длинном шелковом платье выглядела совсем взрослой. Чем-то она была очень неприятна Мите.

Наташа не прервала разговора с каким-то толстым лицеистом, не посмотрев даже в Митину сторону.

Катя скоро забыла Митю, бросившись встречать других гостей, и он остался один в углу.

Постепенно гостиная и зала наполнялись; звякали шпоры, щебетали и смеялись барышни.

Наташа вдруг решительно отвернулась от своего лицеиста и подошла к Мите. Перебирая веер, с лицом будто каменным, она сказала, не глядя на Митю:

— Коля передал мне, что вы жаловались ему на мое отвращение к вам. Ведь вы знали, что он сейчас же передаст мне это. Вы, очевидно, ждали от меня опровержения, но его не будет. Что же касается вашей дружеской откровенности с Колей, то надеюсь, что и она имеет предел!

Наташа произнесла эти неожиданные слова голосом тихим, почти спокойным, но в лице ее было что-то, что ужаснуло Митю. Он не столько понял смысл слов, сколько видел это, будто каменное, выражавшее всю ненависть, все отвращение, какие только можно себе представить, лицо.

Митя даже не поднялся с кресла, а Наташа медленно, несколько более зыбкой, чем все последнее время, походкой вышла в залу, откуда уже неслись призывные звуки первого вальса.

Митя видел словно во сне, как в дверях ее встретил сияющий князь Чугунов, и, оживленно что-то говоря, они скрылись в толпе.

Глядя на хорошенького правоведа,{294} натягивающего перчатки с таким молодцеватым видом, будто он собирался сейчас броситься в бой, Митя вдруг вспомнил, что он не взял с собой перчаток; ему стало так стыдно, что одна только мысль занимала его, как бы потихоньку уехать отсюда.

Митя осторожно пробрался в коридор и в переднюю, но тут он наткнулся на Катю.

Она суетилась, помогая горничной раздеть какую-то даму, беспомощно стоявшую в розовом капоре и бархатной ротонде посреди передней.

Когда наконец были сняты капор и ротонда, то из них, как бабочка из кокона, вылупилась совсем небольшого роста дама с мальчишески стройной фигурой и бледным острым личиком.

Она была в фантастически воздушном платье, очень сложном в подчеркнутой простоте своей.

— Я так устала, душечка, после сегодняшней репетиции, но все же исполнила свое обещание, — целуя Катю своими тонкими, слегка подкрашенными губами, говорила дама голосом, в котором слышались усталость и привычная притворная ласковость. — Только, ради Бога, не обращайте на меня никакого внимания, Ка-течка. Веселитесь, а я посижу в уголку и полюбуюсь на молодежь. Решительно, с вами я сама молодею.