Элиза Ожешко - Господа Помпалинские

• Название: Господа Помпалинские
• Автор: Элиза Ожешко
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1987

Роман написан в начале долгого творческого пути Ожешко, он заслуживает того, чтобы его знал русский читатель.

Роман недаром называется «Господа Помпалинские». Почти все персонажи, появляющиеся на его страницах, это отпрыски, многочисленные ветви родословного древа Помпалинских — от графов, соприкасающихся с «верхами», с «подлинной» родовой аристократией, до мелких шляхтичей, разорившихся, опустившихся на дно жизни, вынужденных продавать своих детей в приживалы или отправлять их на фабрики. Э.Ожешко дает в этом романе как бы вертикальный разрез определенной части польского дворянского общества конца 60-х — начала 70-х годов, после крестьянской реформы и восстания 1863 года — событий, наложивших на него очень резкую печать.

---

Цезарий поднял голову, взглянул заблестевшими глазами на Павла и сдавленным голосом сказал:

— Да, да!

— Ему внушили, что он неспособный, bon à rien, и он поверил в это, стал беспомощным и позволил обращаться с собой как с куклой.

— Да, да! — громко повторил Цезарий.

— Но вечно так продолжаться не могло, — сказал Павел. — Понадобился сильный толчок, и чувства, тлевшие в глубине его существа, пробудились и вспыхнули жарким пламенем. Этим толчком были любовь и страдание, он разорвал путы и взревел, как раненый зверь…

Павел улыбнулся, и, подойдя к другу, положил ему руку на плечо.

— В жизни ничто не проходит бесследно, и у причины всегда есть следствие. Ты разорвал путы, а теперь снова поник и плачешь, как малое дитя. Это естественно. Но минутная слабость пройдет, ты воспрянешь духом и пойдешь широкой, светлой дорогой…

Цезарий выпрямился и, устремив горящие глаза на друга, с силой сжал ему руку.

— Где она, эта дорога? Как ее найти? Боже, кажет ся, я уже знаю, у меня перед глазами стоит старый Книксен… человек, потерявший рассудок из-за любви к людям… в ушах звучат сказанные им слова…

— Я знаю, он говорил тебе, что Помпалинские никому не сделали добра… Но ты, не развращенный лестью, чей ум и сердце не заволок кадильный дым похвал, ты, не отравленный диким самодурством, с чистой душой и непочатыми силами, с сердцем, жаждущим любви, которая для многих — пустой звук, ты будешь первым Помпалинским, посвятившим свою жизнь служению людям…

— О! Я словно вижу и слышу старого Книксена! — горячо зашептал Цезарий, глядя перед собой в пространство. — Святой человек, лишившийся рассудка из-за великой любви к людям, как много ты для меня сделал!..

Черные глаза Павла блестели от умиления и слез. Бедный родственник, приживальщик, он впервые в жизни почувствовал к самому себе уважение, совершив честный, благородный поступок. Он поддержал в трудную минуту сына своего благодетеля и щедро отплатил за кусок хлеба.

— Цезарий, — сказал он. — Ведь ты миллионер!

— Милый Павлик, — с горечью промолвил Цезарий, — миллионы всегда были для меня лишь обузой, а теперь я стал из-за них жертвой чудовищного обмана и разочарования. Знаешь, я часто, бывало, останавливался в поле или на улице — со стороны у меня, наверно, был вид форменного идиота — и с завистью смотрел на простого работника, сильного и свободного, как он пел за работой или отдыхал после трудового дня в кругу семьи. И мне не раз приходило в голову, что, не родись я Помпалинским, я был бы во сто, в миллион раз счастливей!

— Забудь, что ты Помпалинский, какое это имеет значение! Важно, что у тебя есть деньгк, но, увы, цену им знают лишь те, у кого их нет.

— Да, ты прав! — воскликнул Цезарий. — Я должен это почувствовать. Старый Книксен сказал: ты молод, полон сил и у тебя есть миллионы…

— Даром что помешанный, а больше смыслит в жизни, чем признанные умники, чей девиз — шампанское, карты, женщины!

— Он сказал мне: с такими деньгами можно сделать много добра людям.

— В родной семье тебя не любят, — продолжал Павел, — но ты обретешь новую семью в кругу людей, которым утрешь слезы и выведешь на свет из тьмы неведения. А твоя дремлющая, бездеятельная мысль устремится к великому источнику света, и ты узнаешь, что раздавать детям яблоки и медяки нищим — это еще не значит помогать людям, тебя научат, как творить вечное и нерушимое, имя которому Добро.

Цезарий стоял перед Павлом — глаза у него горели, голова была высоко поднята.

— Павлик! — воскликнул он. — Теперь я знаю, что мне делать! Спасибо! — и, взяв друга за руку и понизив голос, прибавил: — Значит, я еще буду счастлив и кому-то нужен?

Он задумался и устремил взгляд в пространство, словно видел там картины, возникшие в его воображении.

— Да! — помолчав немного, тихо сказал он. — Что значит моя боль по сравнению с болью человека, который страдал за людей! Но я ужасно страдаю, Павлик, и ничего не могу с собой поделать! Я ее так любил и так привязался к ним!

— И будешь страдать до тех пор, пока новая жизнь не вытеснит твою боль.

— Как бы мне хотелось поскорей начать новую жизнь! — вырвалось у Цезария. — Может, тогда я забуду свое горе и смогу быть кому-то полезным…

Павел молча что-то обдумывал.

— Ну что ж, — сказал он, вставая, — употреби первые минуты своей новой жизни для тех, кто мне дорог… Пойдем, я отведу тебя к людям, поистине несчастным.

— К родителям той девушки? — схватив приятеля за руку, спросил Цезарий. — Идем, Павлик, идем! — повторял он, торопливо одеваясь.

— По дороге я расскажу тебе их историю, — сказал Павел.

Молодые люди, держась за руки, покинули тесные, позолоченные стены гостиницы, которые заслоняли от их опечаленных взоров широкий мир.

XI

На чердаки, в подвалы, в жалкие покосившиеся лачуги, где ютится нищета и горе, вечерний сумрак прокрадывается раньше, чем в просторные дома богачей, глядящие на мир божий большими окнами. Мне кажется, солнце должно дольше светить тем, для кого оно единственный источник света и радости, а ночная тьма скорей рассеиваться в лачугах, потому что огорчения и заботы не дают беднякам смежить веки. Но в жизни все устроено иначе, поэтому в тесных каморках высокого, мрачного дома, где под самой крышей нашел приют пан Вандалин с семьей, рано стемнело. В то время как на широких улицах и площадях было еще совсем светло, на узенькой улочке, стиснутой высокими домами с облупившейся штукатуркой, царили унылые сумерки. В нарядных хоромах наступал пленительный, поэтичный предвечерний час, а в комнатушки почерневших домов на долгие часы вползала черная тьма и с ней — черные мысли.

В каморке, которую пан Вандалин так пышно именовал гостиной, перед узеньким, жестким диванчиком тускло горела лампа. На простой деревянной табуретке сидела жена Вандалина и, низко склонив голову, что-то шила из грубого полотна.

Теперь эта комната выглядела еще печальней, чем две недели назад. Там было холодно, ее не освещали отблески огня, некогда весело потрескивавшего в соседней кухоньке, и, наконец, исчезли вещи, которыми гордились ее обитатели. На столе не видно было альбома с застежками из малахита, на стене — фотографий в резных рамках, а на пальце у хозяйки — золотого наперстка. Куда девались эти вещи, дорогие обитателям каморки, как память о лучших временах?

Наверно, скатились с последней ступеньки общественной лестницы, которая еще несколько дней назад отделяла их владельцев от полной нищеты, и упали в темную пропасть, где скалила клыки нужда.

История этих дней, за которые семья, кое-как сводившая концы с концами, впала в полную нищету, проста, обыденна и коротка.

Роза захворала и не могла больше ходить на папиросную фабрику. Пани Адель лишилась уроков, потому что желающих подвизаться на этом поприще было хоть отбавляй, а она была всего-навсего самоучкой. Пан Вандалин по-прежнему сидел без работы.

Вот что произошло с ними за это время. Поэтому из тесных каморок исчезли последний достаток и спокойствие.

В холодном, пустом, полутемном жилище царила тишина. Ее не нарушал городской шум — на узенькой, темной улочке было в этот час пустынно и тихо. Только время от времени из кухни, где за ширмой лежала Роза, доносился сухой, надсадный кашель да из соседнего чулана — стук топора.

Кто-то постучался в дверь, пани Адель вскочила.

— Это ты, Вандалин? — спросила она.

— Я, Адельця, — послышался за дверью ласковый, тихий голос, и в кухню, слабо освещенную лампой, горевшей в соседней комнате, вошел пан Вандалин.

Хотя на дворе был мороз, он нес сюртук в руке и утирал рукавом пот, градом катившийся по румяному и, как луна, круглому лицу. Он запыхался и устал.

— Ну и наломал я сегодня спину, Адельця, — просопел он, с трудом натягивая сюртук. — Рубил дрова на четвертом этаже… Пожалуй, теперь им хватит на несколько дней… Люди они небогатые, но заплатили сразу… На, держи, целый злотый заработал, пусть никто не говорит, что я тюфяк!.. — Пан Вандалин положил на стол перед женой блестящую серебряную монету. — Купим хлеб, а может, и на похлебку хватит… На дрова заработаю завтра, попросил кухарку со второго этажа, чтобы позвала меня, когда будет нужно… Славная женщина, пообещала…

Пан Вандалин громко сопел и утирал пот с сиявшего торжеством лица. Но радость главы семейства омрачил сухой, отрывистый кашель, доносившийся из-за ширмы, и пан Вандалин нахмурился.

— Все кашляет? — показывая пальцем на ширму, тихо спросил он и с беспокойством взглянул на жену.

Пани Адель, которая снова взялась за шитье, молча кивнула.

— А у доктора вы сегодня были? — Пан Вандалин сел на стул и наклонился к жене.

— Были, — ответила она, не поднимая глаз.

— Ну и что он сказал?