Вячеслав Марченко - Гнет

• Название: Гнет
• Автор: Вячеслав Марченко
• Издательство: П.Н.Шамрай
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-966-8442-98-8

На примере одной семьи автор описывает исторические события, обусловленные политическими обстоятельствами: репрессии на селе 20 — 30-х годов ХХ столетия во время коллективизации, раскулачивания, ужасный голод 1932–1933 годов, 1946–1947 годов, военная мясорубка с тысячами невинных и ненужных жертв в период Великой Отечественной войны.

С документальной точностью в книге приводятся свидетельства о тяжелой, рабской жизни простого украинского крестьянина на Николаевщине в 30 — 50-е годы прошлого столетия.

---

После этих слов какая-то пустота вселилась в мое сердце — обнаженная откровенность бабы Кили буквально шокировала меня. Но даже воспитанный в духе патриотизма и непоколебимой преданности Советской власти, я молча проглотил ее слова: я и до этого слышал от людей старшего поколения о том, что люди, доведенные Советской властью до состояния жгучей ненависти к ней, готовы были поддержать кого угодно — хоть немцев, хоть румын, — лишь бы те помогли им избавиться от ненавистного Советского режима. И если бы не жестокость, которую немцы стали проявлять тогда на оккупированных территориях, — говорили они, — то не известно еще, как бы тогда война эта закончилась. Но как же мне было тогда трудно слушать бабу Килю об этом…

— …До конца 1943 года, — вновь продолжала свой рассказ баба Киля, — мы жили в отрыве от всего, что творилось за пределами нашего села. Работали,… Аня с Ниной уже девушками становились, и мы все больше за них боялись, как бы чего не случилось. А где-то с конца 1943 года в нашем селе на постой немецкие солдаты и офицеры обустраиваться стали.

Вон в той большой комнате, — баба Киля показала рукой, — тоже жили солдаты: один поляк и двое немцев. Питались они отдельно — в своей столовой, и даже нам иногда кое-какие продукты приносили. Они нам говорили, что им война не нужна, что Гитлер и Сталин — это «два сапога — пара», и что было бы лучше, если бы они сами друг другу горла перегрызли, без солдат.

В целом те солдаты обращались с нами тогда нормально: зла мы от них не видели — все, что немцам нужно было, они брали в то время в колхозе. Это уже когда они отсюда отступать начали, они стали вести себя по-другому,… они могли зайти к любому во двор и забрать свинью или корову.

Помню, как-то вечером, уже перед самым уходом немцев из села, наши коровы с пастбища домой по улице возвращались, и один из немцев, что стояли тогда не далеко от нашей хаты, к Нине подошел, и со словами: «гут, корова», вырвал из ее рук веревку с привязанной к ней нашей коровой. У мамки твоей от беспомощности и обиды слезы из глаз тогда брызнули, а корова наша — мы ее тоже Миланкой назвали, словно чувствуя, что перед ней враг ее, так подцепила рогами того немца за задницу, что у него даже штаны порвались, при чем — очень сильно порвались. Хорошо, что тот немец тогда без оружия был — наверняка, подстрелил бы он обидчицу свою, а тогда, под смех своих сослуживцев, он от злости лишь кулаком на Нину замахнулся, что-то по-своему ей грозно лопоча,… но не ударил. А потом он вырвал из рук веревку с привязанной коровой у другой женщины — Пелагеи Телеш, и увел ее корову с собой. Бедная женщина, возмущенно покричала ему в след, да и все на этом…

В те годы, внучек, остаться без коровы было смерти подобно, а у женщины той муж тоже тогда на фронте погиб, и она с детьми своими, без коровы, еле выжила во время голодовки в 1947 году.

Тогда же, когда немцы отступать начали, один из тех немцев, что жил у нас в хате, уходя зачем-то и нашу собаку Волчка с собой увел, а румыны, сволочи, не стеснялись даже женщинам в лицо кулаком стукнуть — мне тоже от них как-то раз досталось.

— Вам?! — возмущенно удивился я, — за что?!

— А как-то раз я с Аней и Ниной шли по улице, а нам на встречу румынские солдаты шли, и они на девчат моих наглыми глазами своими пялиться стали. Я думала, что они по-украински не понимают и как бы, между прочим, сказала: «Щоб вам повылазыло, падлюкы». Ну и один из них подошел ко мне и, не раздумывая, прямо в лицо мне кулаком,… хорошо еще, что они девчат моих тогда не увели…

— Жили мы в те годы в совершенном неведении, что вокруг нас творится, — после непродолжительного молчания, вновь продолжила свой рассказ баба Киля, — что на фронтах происходит — мы тоже толком не знали, и о смертях наших близких мы тоже пока не ведали — похоронки к нам не доходили. Все наши слезы брызнули разом, когда наша армия освободила нас.

Весной 1944 года наши войска уже напротив нашего села стояли: в Новой Одессе. Немцы, пытаясь закрепиться на нашем берегу, стали на рытье окопов нас гонять, как на работу. В конце недели они за это людям зарплату марками платили, иногда вместо денег они вещами расплачивались — выстроят нас, помню, в очередь возле огромных баулов с одеждой всякой и каждому что-нибудь дают. Мамке твоей они платье крепдешиновое дали, Анюте — кофту шерстяную, а деду Ване ботинки новые выдали.

Пригоняли сюда откуда-то и пленных наших солдат.

Работая, мы разбивались на маленькие бригады, по три — четыре человека, и старались, чтобы в такой бригадке все близкие люди были вместе. План на человека при рытье противотанкового рва был такой: три метра в ширину, три метра в длину и метра два в глубину. Рыли окопы мы целый день, а сверху, вдоль окопов, постоянно немцы ходили с автоматами, собаками и длинными палками в руках: кто плохо работал, того они тут же могли этой палкой по голове стукнуть, а могли и избить человека до полусмерти,… наглые они были, сволочи!

Помню, парнишку совсем молоденького — Ваней его звали, а фамилию я его не помню — не наш он был — не ткачевский. Жил он на другой улице в доме учителя нашего — Гончаренко Алексея Яковлевича, он его родственником был. Так вот он медленно работал тогда, и немцы, заприметив это, вытащили его из ямы и прямо там, на наших глазах, жестоко избили его. На следующий день, когда нас опять пригнали на работу, его тут же вывели из строя и, видимо, в назидание другим, вновь чуть ли не до самой смерти его избили. Он потом там, в пыли, до самого вечера лежал, до тех пор, пока нас по домам не отпустили, и мы его домой не отнесли. После этого он уже не мог ходить на работу — он дома чуть ли не при смерти лежал.

Анечка наша после работы ходила к нему и ухаживала за ним — его хата прямо напротив нашей стояла, со стороны огорода, у них тогда даже любовные чувства возникли,… красивенький был этот мальчик.

Когда наши войска в село пришли, его тоже на фронт отправили, и он оттуда еще некоторое время Анечке письма писал и даже фотографию свою прислал — на груди у него тогда уже орден Красной звезды был. А где-то перед Новым, 1945 годом, он перестал писать письма, и Анечка от жены погибшего в той войне, Алексея Яковлевича узнала, что на того Ваню тоже похоронка была.

Анечка очень сильно плакала тогда, и больше она никого полюбить не смогла — так она одна и жила, почти до самой смерти.

Весной 1944 года, наши войска уже к форсированию реки, готовились, все чаще над нашим селом стали наши и немецкие самолеты летать.

А буквально перед самым наступлением наших войск — где-то в середине марта, наш староста Суглоб Николай Петрович, вместе с полицаем Васей Вакарем все наши хаты обошли и сказали нам, чтобы мы покинули село, что находиться в селе будет очень опасно, что оно будет обстреливаться и с того берега — со стороны красных, и с этой стороны — тоже.

— Бабуся, — прервал я тогда бабу Килю, вновь услышав страшные слова: «полицай» и «староста», — а, что это были за люди?.. Зверствовали они тут, наверное?..

— У нас в селе нет,… — понуро отозвалась баба Киля. Несколько секунд она сидела молча, подбирая нужные слова, затем она вновь заговорила: Я знаю, внучек, о том, что среди полицаев и старост были жестокие люди, что немцы часто старались использовать их для того, чтобы над народом поизмываться, но и не все так просто было в той жизни, как об этом сейчас говорят.

Во-первых, на оккупированной территории в каждом селе, где не было комендатуры, — был староста, и, насколько я знаю, очень часто румыны их сами не назначали — они не знали, кого назначать, поэтому старосты прилюдно выбирались односельчанами, и выбирали люди старостой, как правило, человека, которому они доверяли: умного, честного и уважаемого в селе. Единственное требование, которое выдвигали людям румыны при выборах старосты, так это то, чтобы этот человек не был коммунистом. Но люди, уже познавшие, что из себя представляет жизнь при коммунистах, уже и сами не хотели их видеть в качестве своих руководителей. Поэтому очень часто старостами становились учителя, бухгалтера и другие грамотные люди, незамаранные коммунистическим прошлым, — те люди, что в силу своих способностей могли хоть как-то защитить своих односельчан, оставшихся совершенно бесправными и без какой-либо возможности к кому-либо обратиться с просьбой или жалобой на что-либо. Это, внучек, были еще и очень смелые люди, они прекрасно понимали, что их ожидает после того, как вернется назад Советская власть. Знали они так же и о том, что за ними буквально охотятся партизаны и подпольщики. Учитывая это, далеко не каждый соглашался быть старостой и люди буквально уговаривали тех хороших людей стать ими.

А во-вторых, — продолжала баба Киля, — с позиций сегодняшнего дня легче всего осуждать тех людей, а заодно и нас, людей оставшихся в оккупации, и выбиравших себе в руководители старост, как получается пособников нашего врага. А тогда, когда Советская власть отступила, бросив нас — стариков, женщин и детей — на произвол судьбы, при этом оставив о себе, мягко говоря — нехорошую память, от нас уже мало, что зависело,… в то время уже сама жизнь диктовала нам свои условия выживания, вот мы и старались выжить. И старосту нашего мы выбирали себе сами, когда новая власть предложила нам самим себе руководителя выбрать, и выбрали мы себе в руководители человека честного и в селе уважаемого — Суглоба Николая Петровича.