Владимир Бушин - Эоловы арфы

• Название: Эоловы арфы
• Автор: Владимир Бушин
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1983
• ISBN: ИБ № 2464. ББК 84Р7

Главные герои романа — К. Маркс и Ф. Энгельс — появляются перед читателем в напряженные дни революции 1848 года. И далее мы видим Маркса и Энгельса на всем протяжении их жизни — за письменным столом и на баррикадах, в редакционных кабинетах, в беседах с друзьями и в идейных спорах с врагами, в заботах о своем текущем дне и в размышлениях о будущем человечества, и всегда они остаются людьми большой души, глубокого ума, ярких, своеобразных характеров — людьми мысли, принципа, чести.

---

Неожиданнейшие люди эти русские… Среди друзей, знакомых и корреспондентов Энгельса их становилось все больше и больше. Вот из Швейцарии шлет ему письма Вера Ивановна Засулич. Об этой женщине ходили легенды. Из уст в уста передавалась история о том, как она, молодая, неполных тридцати лет, женщина, стреляла в петербургского градоначальника генерала Трепова. А ведь за что стреляла! За то, что Трепов приказал высечь розгами одного члена организации «Земля и воля», боевого собрата Засулич. В поступке Веры все увидели такое острое ощущение чувства человеческого достоинства, дух такого самоотверженного товарищества, что суд присяжных вынужден был оправдать ее. Жандармы окружили здание суда: хотели снова арестовать Засулич при выходе, но она ловко обманула их и скрылась. А Степняк рассказывает, что это тихая, стеснительная женщина, с толстой темной косой… Непостижимо!

Сейчас Засулич уже не станет палить в генералов. Она входит в группу «Освобождение труда». Это первая группа русских марксистов. Ее руководитель Плеханов против тактики индивидуального террора. С группой «Освобождение», с самим Плехановым Энгельс связывал большие надежды. Плеханов не менее крупная фигура, чем хотя бы Лафарг, думал он.

Как жаль, что Плеханова нет сейчас на этой трибуне! Но хорошо и то, что здесь его друг Степняк. Это он летом прошлого года, после Парижского конгресса, привел к Энгельсу Плеханова. А потом он же, Степняк, вел все переговоры с Энгельсом о статье для журнала «Социал-демократ», который группа Плеханова начала издавать в Швейцарии. Энгельс с удовольствием написал эту статью: «Внешняя политика русского царизма» — и через Степняка переправил Засулич. Недавно Вера Ивановна, опять через Степняка, прислала Энгельсу первый номер журнала, где опубликована половина его статьи, вторая половина появится в следующей книжке.

Проникаясь все большей симпатией к русским революционерам, Энгельс, конечно, знал и о почтительном, любовном отношении их к нему. Он улыбнулся, вспомнив, что они — это ему достоверно известно — за глаза называют его Фридрихом Карловичем и Федором Федоровичем…

А Степняк между тем говорил о том, что Первомайские праздники в Западной Европе вызвали огромный интерес у его соотечественников. Он заявил, что хотя английские рабочие уже многие годы и даже века борются за свои права, а молодой русский рабочий класс только недавно включился в эту борьбу, но русские рабочие прекрасно понимают английский пролетариат и поддерживают его требование о сокращении рабочего дня. Степняк закончил речь словами о том, что недалек тот год, когда первомайские демонстрации и митинги, подобно этому, состоятся в Петербурге, Москве, Киеве…

Речь русского вызвала такой же бурный восторг демонстрантов, как и речь француза. Для тех, кто знал Степняка, его речь явилась приятной неожиданностью. Каннингем-Грехем восхищенно сказал:

— Оказывается, когда надо, вы умеете и говорить! А мы думали, что вы человек только действия, если не кинжалом, то хотя бы пером.

А Энгельс воскликнул по-русски:

— Молодец!

Степняк по-русски же ответил:

— Рад стараться, Генерал!

Энгельс засмеялся, вспомнив, что Степняк в прошлом подпоручик артиллерии, и тут же спросил его:

— У вас, как у военного человека, тем более артиллериста, должен быть хорошо развит глазомер и способность к ориентации. Как вы думаете, — Энгельс широко повел рукой, — сколько тут народа?

— Тысяч пятьсот! — опередил Степняка экспансивный Лафарг.

— Ну это вы хватили, Поль, — сказал Энгельс. — Ваша южная кровь выдает желаемое за действительное. Что скажет сын севера?

— Я думаю, — Степняк прищурился, — здесь тысяч двести — двести пятьдесят.

— Мне кажется, это гораздо ближе к истине, — согласился Энгельс, — но ведь все равно грандиозно! Как сказали бы в Америке, где я недавно был, абсолютный рекорд.

— Смотрите! — воскликнул кто-то. — Там выступает женщина.

Действительно, на соседней трибуне речь держала женщина. Это была Элеонора. Ветерок вырывал из-под шляпки ее темные волосы. Было видно, что она не замечает этого, что она увлечена речью.

— Знаете, как Элеонору называют в Совете рабочих-газовщиков? — спросил Энгельс и сам ответил на свой вопрос с гордостью и нежностью: — Наша матушка!

Только он да Эвелинг знали, сколько сил вложила Тусси в организацию митинга. Конечно, много работы выпало и на долю самого Энгельса. Но все-таки его работа состояла в основном из бесед и писания писем. Надо было Бебелю и Либкнехту внушить мысль о том, что в Германии праздник должен пройти мирно, спокойно. Немецким рабочим не следовало идти на обострение и тем более поддаваться на провокации после блестящего успеха на февральских выборах в рейхстаг. Лафаргу и Геду он писал о том, что во Франции Первомайские праздники должны нанести удар по шовинизму и до конца развеять бонапартистский дурман генерала Буланже. Итальянским социалистам он говорил… Словом, в ту пору не обходилось ни одного дня без нескольких обстоятельных писем, без двух-трех бесед. А на плечи Тусси помимо тех же писем и встреч легла огромная черновая работа. Ей пришлось позаботиться и о знаменах, и о музыке, и о построении колонн, и о многом другом.

Энгельсу, настроившемуся на русский лад, захотелось и Тусси похвалить по-русски. Уж очень ему нравилось звучное, лихое русское слово «молодец». «Как же будет женский род? — подумал он. — Молодеца? Молодица? Молодца?»

— Молодца! — задорно воскликнул он, глядя в сторону Тусси.

Степняк засмеялся.

— Что, не так? — весело справился Энгельс.

— Не так, — подтвердил Степняк.

— А как же?

— Да так и будет — молодец.

— Но ведь женский же род!

— Все равно.

— Вот и пойми вас, русских! — с преувеличенной досадой махнул рукой Энгельс.

— Вы не жалеете, господин Энгельс, — снова обратился любопытный Шоу, — что праздник Первого мая в Англии пришлось отмечать четвертого?

— Жалею я лишь об одном… — задумчиво начал Энгельс и вдруг оживился. — Но вы же придете сегодня ко мне после демонстрации на чашку кофе? Приходите. Там я и расскажу подробно, о чем сожалею и чему рад.

— А разве сейчас вы не произнесете речь с трибуны? — удивился Каннингем-Грехем.

— Нет, не произнесу, — как о давно решенном ответил Энгельс. — Во-первых, потому что с годами я стал все хуже и хуже говорить, когда передо мной большая аудитория.

— Это неправда, Генерал, — вмешался Лафарг, который лучше других знал Энгельса и чаще видел его беседующим или произносящим речи. — По меньшей мере это ужасное преувеличение.

— Во всяком случае, перед такой большой аудиторией я никогда не выступал и боюсь, что, кроме общих фраз, не смог бы ничего сказать. Может быть, вы думаете, что мне, как старику, извинили бы пустопорожнюю декламацию?

— Ну какой же вы старик! — сказал кто-то.

— Как это какой? Самый настоящий. Я уже на пять лет старше Мавра… Старик же в роли дрессированного попугая еще более смешон и отвратителен, чем молодой. И я знаю, что Мавр не одобрил бы такого лицедейства. А это для меня важнее всего.

Эвелинг озабоченно спросил Энгельса, не устал ли он — ведь уже несколько часов как на ногах.

— О нет! — воскликнул тот. — По такому случаю, как сегодня, я могу стоять здесь хоть до ночи.

Когда Энгельс последний раз ходил на могилу друга — это было полтора месяца назад, четырнадцатого марта, в день его смерти, — подготовка к Первомайскому празднику на континенте и здесь, в Англии, уже началась. Все говорило о том, что праздник будет мощным и радостным. И вероятно, именно поэтому тогда, в тиши кладбища, Энгельс с новой, особой остротой ощутил горечь и боль теперь уж давней — страшно подумать: семилетней! — утраты.

Вечером того дня в письме Лауре он писал: «Сегодня мы ходили в Хайгет. Тусси была там уже утром, посадила на могиле Мавра и вашей мамы крокусы, примулы, гиацинты… Очень красиво. Если бы Мавр видел это!»

«Если бы видел!» — по смыслу письма эти слова относились к цветам на могиле, но думал при этом Энгельс не только о цветах. Он думал о всех радостных, многообещающих событиях последнего времени, в которых незримо присутствовал вклад и Маркса, он думал и о предстоящем празднике…

С того дня эти слова, как неизменный и все усиливающийся горький музыкальный мотив, постоянно звучали в его душе: «Если бы он видел это!» Вот и третьего дня, Первого мая, заканчивая предисловие к новому изданию «Манифеста» уверенными словами о том, что «зрелище сегодняшнего дня» своим размахом и сплоченностью будет поучительным и для угнетателей, и для угнетенных, Энгельс в последней фразе с той же болью воскликнул: «О, если бы Маркс был теперь рядом со мной, чтобы видеть это собственными глазами!»

И сейчас, с восхищением и гордостью глядя на то, как шумит, смеется, рукоплещет, как безмолвствует, слушает, размышляет рабочий Гайд-парк, Энгельс про себя повторяет: «Если бы он был рядом! Если бы он видел это!»