Генрих Шумахер - Любовь и жизнь леди Гамильтон

• Название: Любовь и жизнь леди Гамильтон
• Автор: Генрих Шумахер
• Издательство: Северо-Запад
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1992
• ISBN: 5-8352-0071-4

Ее лицо и сегодня молодо и прекрасно, запечатленное знаменитыми художниками XVIII века — они называли Эмму Гамильтон самой совершенной женщиной.

Она представала в дарственных образах бессмертных богинь, а в жизни была безрассудна и трогательна и как всякая простая смертная жаждала любви и благородства, стремясь сохранить достоинство в жестоком и высокомерном мире.

---

Самому Гревиллу придется остаться с дядей в Лондоне, и он не сможет жить в Эдгвар Роу. Важные переговоры не позволят ему также приехать раньше сэра Уильяма. Поэтому он давал подробные указания, как следует устроить прием. Он еще ничего не сказал дяде об Эмме, желая сначала увидеть, какое впечатление произведет на него ее красота. Пусть мать одна, в качестве экономки, встретит приехавших, а Эмма спустится в столовую только к чаю и незаметно начнет обслуживать гостей, предоставив остальное глазам сэра Уильяма. Нужно, чтобы создалось впечатление непринужденности и неподготовленности.

Все было сделано так, как он велел. Когда подъехала карета, Эмма была в своей комнате. Мать встретила господ в дверях дома, и они тотчас же прошли к Гревиллу, чтобы осмотреть лабораторию и коллекции. С наступлением темноты Эмма спустилась в столовую, зажгла над столом свечи, поставила в углу накрытый чайный столик и уселась около него, чтобы не бросаться в глаза входящим. Сердце билось так, что, казалось, оно вот-вот выскочит. Страх сковал ее члены. Услышав шаги мужчин по лестнице, она попробовала встать, но колени так дрожали, что ей это не удалось, и она укрылась в тени.

Вошел сэр Уильям.

Эмма не сразу увидала его лицо. Он говорил, повернувшись к следовавшему за ним Гревиллу. Но когда он обернулся, чтобы рассмотреть комнату, она была поражена. Пятидесятидвухлетний, он выглядел бодрым и крепким, как человек сорока с небольшим лет. Его спокойные движения выдавали в нем охотника, научившегося, выслеживая дичь, владеть каждым членом и каждым мускулом своего тела. Выпуклый лоб; густые брови затеняли живые глаза, излучавшие ум и расположение к людям. Легкая ирония играла, казалось, в опущенных уголках рта, не нарушая, однако, выражения дружелюбия, благожелательности и светской учтивости, придававших ему вид человека благородного и любезного.

Увидев настенную живопись, он вскрикнул от изумления:

— Великолепно, Гревилл, чудесно! Ты что, нашел способ изготовления золота или волшебный камень мудрости? Чтобы оплатить это, нужно быть владельцем крупного состояния!

Гревилл улыбался.

— Мне это не стоило ни шиллинга. Ромни написал это по дружбе, бесплатно!

— Бесплатно? Мои друзья — художники всегда требуют с меня денег. И как можно больше! Впрочем — Ромни. Напомни мне о нем завтра. Слава его «Цирцея» дошла до нас, в Неаполь Мне нужно увидеть эту картину. Говорят, что натурщица — идеал женской красоты. И где он ее выкопал? Мне говорили, что он ничего не приукрасил, а точно придерживался натуры. Это преувеличено, не правда ли? Праксителю служили для его Венеры более ста натурщиц!

Взгляд Гревилла незаметно для его спутника обратился к Эмме.

— И все-таки, это — правда, дядя. Хочешь сам убедиться?

Он указал на потолок, откуда Эмма взирала в образе богини красоты. Сэр Уильям долго созерцал картину. Он недоверчиво качал головой, садясь за накрытый стол.

— Эго действительно портрет? Не идеализированный? Много видел я красивых женщин, но такого совершенства еще никогда не видал! Она в Лондоне? Можно мне через Ромни познакомиться с ней?

Эмма бесшумно взяла поднос с чаем и подошла к столу.

— Она живет не в Лондоне, — ответил Гревилл, садясь напротив сэра Уильяма. — Но если тебе это важно…

— Увидеть самую совершенную на свете женщину? Я бы не поленился объехать для этого полсвета! — Он вздохнул, иронизируя над самим собой. — Слишком много пыла для моего возраста, не правда ли? Но что поделаешь? Шекспир поделился наблюдением, что мужские сердца после горькой утраты особенно чувствительны к новым женским чарам. Едва Розалинда отвергла Ромео, как он влюбился в Джульетту. Может быть, такая участь постигла бы и меня, окажись я во власти волшебства Ромниевой Цирцеи.

Смеясь, он, не обращая внимания на то, кто держит поднос, взял с него чашку чая, потом протянул руку за серебряным молочником с взбитыми сливками и вдруг застыл, увидев руку, державшую поднос. Потом быстро поднял глаза на Эмму.

Поднос задрожал в руках Эммы. Из чашки Гревилла выплеснулся чай, пара булочек скатилась на ковер.

— Но, мисс Харт, — воскликнул Гревилл с деланным упреком, — почему вас так напугало то, что сэр Гамильтон любуется вашей рукой?

Эмма стояла перед сэром Уильямом с раскрасневшимся лицом, не смея поднять глаз. Он прикрыл глаза, как бы ослепленный ее красотой, потом его взгляд поднялся вверх, к плафону.

— Воистину, Гревилл, — вскричал он, громко захохотав. — Твоя шутка вполне удалась! Ты захватил врасплох старого, закаленного дипломата! Но я не сержусь на тебя! Ты избавил меня от полукругосветного путешествия и от необходимости обращаться к Ромни с невыполнимой просьбой!

Он встал, улыбаясь, и, скрестив руки на груди отвесил Эмме глубокий поклон.

— Прекрасная Цирцея, великая богиня! Где ваш волшебный жезл, прикосновением которого вы намерены обратить меня в щетиноносца?

Он взял из ее рук поднос и не позволил ей поднять с полу булочки. С юношеской гибкостью он нагнулся, опередив Гревилла. Потом он пригласил Эмму сесть с ними за стол и сам пошел на кухню за чашкой для нее. Пусть свет ее красоты освещает этот вечер, первый, который он после долгого отсутствия провел в тесном семейном кругу. Пусть она ни на минуту не выходит из комнаты. Казалось, он намеренно стремится избежать каких-либо объяснений Гревилла, касающихся Эммы. То ли из деликатности, то ли из тщеславия, присущего дипломату, который стоит перед загадкой и считает делом чести решать эту загадку без постороннего вмешательства, одной только силой своей наблюдательности.

Придя в себя от первоначального замешательства, Эмма охотно поддалась очарованию этого нового для нее развлечения — светской беседы. Сэр Уильям так и сыпал остроумными идеями и глубокими мыслями, неиссякаем был поток извергаемых им анекдотов, высвечивающих, подобно вспышке молнии, жизнь юга и нравы неаполитанского двора.

Не щадил он и себя самого. Так, например, у него была обезьяна, которую он пытался превратить в совершенного человека. Но животное не хотело учиться самостоятельно мыслить и не пошло дальше внешнего подражания. Однажды он застал ее сидящей в кресле в одежде сэра Уильяма и точно в его позе и рассматривавшей через большую лупу сицилийские монеты. Задетый сходством, сэр Уильям заказал художнику нарисовать эту сцену и повесил картину с подписью «Антиквар» над своим письменным столом. Анекдот прозвучал как веселая проповедь скромности.

Опытный дипломат, он умел заставить говорить и своих собеседников. Эмма не просидела напротив него и часа, как с удивлением обнаружила, сколь много успел он уже узнать о ней. Она простодушно отвечала на, казалось бы, бесхитростные вопросы, из чего он делал потом остроумные заключения, которые были поразительно близки к истине. Вскоре он узнал уже в общих чертах всю ее жизнь, ее борьбу, ее заблуждения и ошибки. Казалось, ему были ведомы все чувства, он все понимал и принимал с участием. Особенно, казалось, заинтересовал его рассказ о ее артистических устремлениях, и он не успокоился, пока Эмма не сыграла ему сцену безумия Офелии.

— Может быть, Шеридан и прав, не обнаружив у вас великого трагического дарования, но чувства переданы вами подлинно и правдиво. А голос ваш звучит как музыка. Вы пробовали уже петь?

Эмма кивнула.

— Но я не пошла дальше самого скромного дебюта. Несколько коротеньких народных песен моей родины — вот и все!

И она запела без всякого принуждения, как пели крестьянские девушки в Уэльсе, когда с граблями на плече возвращались вечером с сенокоса из дальних лугов у берегов Ди. И двигалась она при этом, как двигались они, распевая свои песни. Откинув голову, полуоткрыв губы, за которыми был виден ряд ослепительно белых зубов, она обошла вокруг стола, уперев руки в бока, покачивая бедрами и выбрасывая поочередно ноги. Ее глаза задорно глядели в глаза сэра Уильяма, и, проходя мимо, она задела его рыжеватой искрящейся массой своих волос, разлетевшихся от быстрого движения.

Она понимала, что кокетничает, и ей хотелось кокетничать. Если сэр Уильям потребует этого Гревиллу придется расстаться с ней. Она боролась за него, за себя. И она видела, что ей удалось одержать победу. Сэр Уильям наслаждался, казалось, благозвучностью ее голоса, его глаза ловили каждое ее движение. Когда она кончила, он с восторгом сжал ее руки в своих.

— Теперь я знаю, кто вы такая! — воскликнул он. — Гревилл — ипохондрик, который может заразить весь мир своей сварливостью. Вы же, мисс Эмили, вы рождены для веселья, на радость себе и другим. Наука, высокие искусства — конечно, все это очень благородно и свято! Но чем старше становишься, тем больше понимаешь, что истинное счастье — в веселой игре чувств. Carpe diem — лови момент! А ночь и сама наступит, когда придет ее время! Поэтому, мисс Эмили, пойте — у вас есть для того голос! Танцуйте — у вас природная грация итальянок и испанок! И, наконец, любите! Любите! — он бросил улыбающийся взгляд на Гревилла. — Последнее излишне уже вам советовать. Неслыханно счастье этого человека с молодым лицом и старым сердцем. Для него рисуют художники, и богини кладут к его ногам свою красоту. И все даром. А он делает вид, что это так и должно быть. И даже не говорит «спасибо». На вашем месте, мисс Эмили, я бы оставил его упиваться тоской в окружении своих камней и изображений святых и взял бы другого. Что вы думаете о дяде — полной противоположности племяннику? Предлагается философ со старым лицом, но молодым сердцем! Не раздумывая долго, соглашайтесь!