Дмитрий Стахеев - За Байкалом и на Амуре. Путевые картины

• Название: За Байкалом и на Амуре. Путевые картины
• Автор: Дмитрий Стахеев
• Издательство: Типография Карла Вульфа
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1869

Книга посвящена путешествию автора по Забайкалью и Дальнему Востоку в 60-е годы XIX в. Внимательным взглядом всматривается писатель в окружающую жизнь, чтобы «составить понятие об амурских делах». Он знакомит нас с обычаями коренных обитателей этих мест — бурят и гольдов, в нескольких словах дает меткую характеристику местному купечеству, описывает быт и нравы купцов из Маньчжурии и Китая, рассказывает о нелегкой жизни амурских казаков-переселенцев. По отзывам современников Стахеев проявил себя недюжинным бытописателем. И действительно, через призму его восприятия мы узнаем не о великих достижениях, не об открытиях и завоеваниях, а близко знакомимся с теми, кто жил в то время, чьим трудом осваивались новые земли государства Российского. Буквально несколькими штрихами он умеет создать характерные образы участников тех событий и вдохнуть жизнь в сухие строки истории.

---

— Тятька! А, тятька! — робко пищала девочка, дергая отца за полу.

— Ну что тебе?

— Это рыбья рука, что ли, висит на дереве-то?

Казаки засмеялись.

— Дура ты, девка! — сказал, улыбаясь, отец, — какие у рыбы руки, — это визига[27].

Девочка отошла от отца и с удивлением рассматривала висевшую на сучке дерева свернутую в несколько рядов визигу.

— Сколько же весу может быть в этой рыбе? — спросил я.

— Да кто ее знат… чай пудов с тридцать будет.

— А больше этой вам не случалось ловить?

— Нам-то не случалось, а сказывают, — там пониже лавливали и в шестьдесят пудов. Ладно же и эта нас поводила, одного канату сажен с двести мы на нее выпустили. Вчера еще с вечера попала, да вот только сегодня вытянули; на крючок-то зацепилась, да как побежала вглубь, чуть лодку-то совсем не опрокинула, и пошла и пошла, знай только канат давай; долго, это, все стрелой летела, ну потом потише, потише пошла и перестала канат тянуть, — на дно значит легла, умаялась. Было уж далеко за полночь, когда она легла то, мы уж и порешили не трогать ее до рассвету. Вот с утра-то раннего до сей поры все ее вытягивали, — ишь какая махина.

— Как же вы разделяете добычу?

— А по частям делим. Кому что полагается по расчету. Сотенному командиру тоже часть следовает, потому, хоть трудов-то его и не было, да он на канат вложил рублев кажись с пятнадцать.

— Какая же еще рыба ловится вами?

— Да разная рыба бывает.

— Какая же?

— Обыкновенно, какая рыба… всякая есть.

— Ну, а например.

— Да что например. Другой уж такой большой рыбы тут нет, одна она только, калужина, а другая не в пример мельче.

— Какая же остальная-то?

— Ну, осетрина, сазан, лещ, карась, щука… разная рыба… Ну-ко, ребята, нечего время терять, дорубайте, да и понесем…

Казаки разрубили рыбу на части и стали носить ее в станицу; на помощь явились женщины, дети; все таскали куски рыбы и все были довольны.

Я пошел вдоль берега и стал собирать кусочки сердолика, которым обильно усыпан берег Амура. Между многими сердоликами мне случилось найти несколько окаменелостей дуба и сосны и замечательный по своей редкости окаменелый глаз, который я и сохранил у себя до настоящего времени.

Вечером у низенькой деревянной церкви звонил колокол ко всенощной. Была суббота, я отправился в церковь. Тесно и бедно было внутри: иконостас был окрашен только одной буроватой краской, без всяких украшений. Молящихся в церкви никого не было, только одна дряхлая старуха стояла сгорбившись у стены и по временам клала земные поклоны; дьячок, из местных казаков, стоял на клиросе в полосатом халате и гнусил, читая, покашливал себе в ладонь. Дьякона в станице не было и священник один совершал службу.

После всенощной священник встретился со мной на берегу.

— Вы, смею думать, из города? — ласково, тихо и как-то таинственно спросил он.

— Да, из Благовещенска.

— Фамилия ваша?

Я сказал.

Батюшка помолчал несколько времени, оглядел меня с ног до головы и опять таинственно спросил.

— По частным делам, или имеете казенное поручение?

— По своим делам, — отвечал я.

Батюшка внимательно оглядел меня, потом помолчал несколько времени и снова спросил.

— Скучаете?

— Да, парохода долго нет.

— Медленно, медленно… — задумчиво проговорил он, — утомительно это ожидание.

— Да, не весело.

— Истинно так. Это томление даже душевный недуг производит.

Мы опять помолчали.

— Вы куда-то уезжали? — спросил я.

— С требой отлучался. Верст за шестьдесят расстояния. Женщина там изнемогала, теперь уже преставилась…

Батюшка вздохнул и замолчал.

— Да не угодно ли ко мне? — вдруг, оживляясь, сказал он.

Я поблагодарил.

— Что ж! Покорнейше прошу. Побеседуем…

Мы пошли.

Для священника, близ церкви, был построен небольшой домик; у окон этого домика были ставни, что составляло редкость среди избушек, но заплота и двора не было; заметны были около дома только следы плетня, который, вероятно, давно был израсходован на топку, потому что оказался ненужным, да и держаться не мог, — свиньи чесали об него бока и сваливали всю изгородь. В прихожей валялась солома и на ней лежал теленок. В зальце стоял старенький, с клочками оборванного ситцу, диван и дубовый некрашеный стол; на бревенчатой стене висело небольшое зеркальце и около него фотографический портрет священника с супругой, сидящих рядом, держа друг друга за руку.

— Это мое изображение, с матушкой, — пояснил священник.

Я подошел поближе к портрету.

— На вечную любовь, так сказать, — добавил он.

— Хорошая, говорю, фотография.

— Да-с. Вот скажите, до чего доведено. Удивления достойно и представьте, как быстро производится, всего минут несколько. Искусно, очень искусно…

Батюшка подошел к портрету и начал внимательно рассматривать, как будто видел его в первый раз.

— Где это вы снимали? — спросил я.

— В губернском городе Иркутске. Там господин фотограф весьма изобретательный человек и, как рассказывают, якобы в настоящее время он сугубо увеличил свои капиталы…

Мы сели и помолчали.

Босоногая оборванная девчонка, в грязном сарафане, вошла в комнату и подала нам чай. Батюшка начал рассказывать о трудностях амурской жизни и об ужасной, подавляющей тоске. Я заговорил было о школе, упомянув между прочим о пьяном фельдшере.

— Школа, вы изволите говорить. Какая же может быть тут школа, — возьмите во внимание. Я готов с великим усердием, но поверьте, чистосердечно вам говорю, нет никакой возможности устроить что-либо подобное.

— Отчего же?

— Неразвитие, великое неразвитие. Возьмите во внимание, я говорю например: Закон Божий, а мне ответствуют — пусть мальчишка коров пасет… Окаменение какое-то!

На столе явилась закуска. Пришел старшой и, помолившись, подошел под благословение.

— С наступающим праздником!

— Садитесь, покорно прошу! — пригласил священник.

Старшой сел, сложил руки и начал перебирать пальцами.

— Что ваш начальник? Здравствует ли?

— Ничего-с, теперь, слег; давеча на работе раскричался, — лежит теперь…

— Строгий уж очень. Так сказать, даже не по чину строгий, — с улыбкой заметил батюшка.

— Это точно что…

Попадья, шумя новым, яркого цвета, ситцевым платьем, вошла в комнату и поставила на стол тарелку с вареной рыбой. Батюшка отрекомендовал меня и потом обратился с вопросом, не был ли я на заимке у барина-пахаря. Я отвечал — что не был.

— Посмотреть стоит, — назидательно… Только знаете, любостяжателен он очень.

— Отчего же это?

— Не ведаю. По всей вероятности, сребролюбие овладело его душой.

— Да, скуп он, это точно, — подтвердил старшой.

— Ему бы, знаете, по всей справедливости, надлежало там у себя построить церковь, вот и господин старшой так же думает… соответственно…

— Церковь, известно, храм Божий, — отчего не построить?

Батюшка воодушевился и встал на ноги, приложив руку к сердцу.

— Я вам изъясню вот что: господин Нелепов, пахарь-то наш, в вере слаб и потому у них эти козни с господином сотенным командиром…

— Да вот я им рассказывал, — перебил старшой.

— Враждуют, истинно что враждуют, козни такие друг другу строят, что только Господи помилуй.

Священник подошел к столу.

— Приступите, — пригласил он, показывая рукой на закуску.

Мы выпили.

— Вот рыбки моего уженья. Я, как и апостолы Христовы, тоже рыболовствую…

Разговор оживился. Опять заговорили о школе. Священник доказывал, что ему невозможно принять какое-либо участие в обучении мальчиков, потому что у него слишком большая паства, что он один на пять станиц, и закончил свои доказательства следующими словами.

— Да и то сказать, возьмите во внимание, из-за чего же я, так сказать, буду распинаться? Трудись, трудись, а поощрения нет, все только на одном жалованье и сидишь…

— Оно точно… трудновато, — поддакнул старшой.

Попадья, молчавшая во все время, подошла к столу, поправила тарелки и, обращаясь к мужу, сказала:

— А ты скажи-ко вот им, какие у нас доходы-то…

— Ах, матушка! Позвольте, я изложу все сам, с достодолжною подробностью.

Попадья не обратила внимания на слова мужа.

— Нет, я говорю, милостивый государь, — обратилась она ко мне, — то есть поверите ли, никогда, никто из казаков, то есть вот какая есть крошка хлеба…

И матушка показала на пальце крошку.

В таком тоне долго продолжался разговор. Но прошло с полчаса и все разговоры, за отсутствием материалов, прекратились. Батюшка сидел у стола и, грустно опустив голову, напевал «Бессеменного зачатия». Старшой, достаточно упитавшийся спиртом, клевал носом вперед и, держа в руках пустую рюмку, постукивал по ней ногтем. Попадья сидела у окна и смотрела на темное звездное небо, находясь, вероятно, под впечатлением недавнего разговора о недостатке доходов. Сальная свеча едва пиликала, оплывая на весь стол. Я перелистывал книжку «Странника» 1860 года, единственную книжку во всем доме.