Анастасия Парфёнова - Городская фэнтези — 2008

• Название: Городская фэнтези — 2008
• Автор: Анастасия Парфёнова
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Фэнтези
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-25751-5

Большинство драматических событий, происходящих ежедневно в современном мегаполисе и его окрестностях, загадочным образом скрыто от наших глаз.

Рассказывают, что по ночам на центральных улицах орудуют кровожадные вампиры, противостоять которым способны лишь опытные истребители нечисти.

По слухам, при помощи магии вуду и невинной крови можно обмануть саму смерть.

Под лестницами в подъездах обитают оставшиеся без жилплощади домовые, из другого мира приходит и опускается на город хищный туман, в котором живут души умерших, через зеркала проникают в закрытые помещения опасные астральные преступники.

И мчится высоко над крышами панельных новостроек Дикая Охота древних кельтских магических кланов…

---

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. За это время я мысленно попрощался с премией, зарплатой и всей театральной карьерой. Но — удивительное дело! — у меня и в мыслях не было не исполнить веление Морозова. И потому я лишь качнул негнущейся шеей.

— Ну, вот и славно…

Его взор потеплел, Степаныч кивнул мне на прощание и поспешно скрылся в гримёрной. Уже голосил второй звонок.

Такого спектакля я не припомню за всю новогоднюю кампанию.

Половина труппы усердно гнала свой текст, заискивающе косясь на коридоры, где алчно горели волчьи и лисьи глаза.

Сторонники же Степаныча работали достойно, без лукавства, общаясь с детьми на их языке и позабыв о лозунгах и форумах. Отринул суету и я, видя, как конформисты затягивают действие. Решительно обрезал «хвосты», уводил долгие фанфары, сокращал музыку на выходы и спокойно микшировал последние куплеты.

«Ёлочка» добралась опять лишь до мохноногого непарнокопытного; танец утят плавно перешёл в куплеты скоморохов; госпожа Метелица кружила лишь пятнадцать секунд «Магнитных полей» Жан-Мишеля Жарра, и даже на выход империалистов я зарезал половину роскошного чёрного джаза Диззи Гиллеспи.

В мою дверь уже давно скреблись лисы, колотили и ломились начальственные волки, а из пустого покуда зала в окошко требовательно постукивала сама Карабасовна.

Но дверь и окошко звукооператорской были на замке и шпингалете — я сам запер их недрогнувшей рукой. Все происходившее в фойе я слушал через наушники, мне помогали чувствительные микрофоны над ёлкой.

Этой же рукой я уверенно вёл фонограмму интермедии к финалу. А свою карьеру — к её логическому концу. Но перед моими глазами всё время стоял Николай Степаныч. Просто стоял и смотрел на меня, одобрительно кивая, и мне было легко и спокойно, и плевать на все остальное.

Наконец интермедия завершилась. Я слышал, как шумел ребячий хоровод, ведомый Сашей и скоморохами в зал, где всех ждал кукольный спектакль на сцене. Стук в мою дверь уже давно прекратился, но иллюзий я не питал. Открыв окошко, я смотрел, как в зал входили первые дети, рассаживаясь по местам под бдительным оком администраторов. Мелькнула у сцены Карабасовна, но даже не глянула в мою сторону. Небось отправилась вершить расправу в актёрские гримёрные.

Саша со скоморошьей ватагой, молодцы, быстро заводили зрителей. Пожалуй, минуты через две можно было начинать спектакль. Я зарядил его бобину на верном друге — магнитофоне «Илеть», рассеянно прислушиваясь к голосам и шарканью ног в фойе. Спустя несколько лет, после парада суверенитетов «Илеть» скоренько переименовали в «Санду», якобы потому, что на языке воспрянувшего поволжского народа, всегда производившего этот симпатичный магнитофон, «Илеть» означало весьма неприличное слово.

Я уже собрался переключить коммутатор на стационарном усилке «Бриг» с «фойе» на «зал», как вдруг…

В «ушах» раздался страшный грохот, что-то тяжело упало на пол, покатилось, затем ещё и ещё. Это было так громко, ужасно и невероятно, что в первую минуту я просто возмутился. Что они там творят в фойе, идиоты?!

Я поскорее отпер замок и помчался за угол, в фойе. Но тут же остановился, не веря своим глазам!

Над фойе обвалился потолок. По всей площади пола, очевидно, лежали обломки.

Но трудно было наверняка разглядеть хоть что-то, вокруг висели облака пыли, а фойе густо завалило камнем и штукатуркой. В жёлтом тумане я как сомнамбула перешагнул через ёлку — она лежала на полу, сломанная, с расщеплённым комлем, от которого исходил тревожный запах смолы. И замер в растерянности.

Я не понимал, куда же подевались семьдесят пять детей, которые только что с песнями и смехом водили здесь хоровод!

В тот же миг отворилась дверь зрительного зала, и оттуда опасливо выглянул Саша.

— Закрывай дверь! — благим матом заорал кто-то из начальства, тоже выглядывая из-за угла. — И начинайте спектакль немедля, слышишь?!

Дверь тут же захлопнулась. Я помчался обратно, включать музыку в зал. А по лестнице, снизу, прорвав кордон Чекиста и завлита, уже остервенело лезли в фойе обезумевшие родители.

— Можно только богу молиться, что Карпухин и администраторы успели завести детей в зал, — завершила своё выступление Карабасовна. — Ещё каких-нибудь пара минут, и в фойе было бы просто… — Она замолчала, подбирая нужное, вкусное слово. — Просто месиво! — с чувством выразилась директриса.

На этом наша экстренная летучка и закончилась. Выяснилось, что действительно обвалился потолок над большей частью фойе. И при этом ни одна душа не пострадала! Саша успел-таки к тому времени завести всех детей в зал. Спасло от многочисленных жертв ещё и то, что на эту ёлку пришло слишком много ребят и родителей в фойе не пустили.

Спектакль кое-как доиграли, а потом зрителей, осторожно ступавших по разбитым доскам, вывели на лестницу. Театр закрывался на ремонт, и новогодняя кампания, таким образом, завершилась досрочно. Подведение же итогов Карабасовна многозначительно обещала после нашего вынужденного отпуска.

В этот миг я поймал на себе взгляд Николая Степаныча. На его лице уже угасла былая тревога, и оно выражало лишь усталость, как у человека, только что завершившего порученное ему очень важное дело. Но к тому времени мне было не до Морозова.

Странная, невероятная мысль не давала мне покоя в течение всего собрания. И, едва дождавшись окончания летучки, я опрометью кинулся в свою комнату. Там я вновь закрылся, уже второй раз за сегодня, с твёрдым намерением никому не открывать, пока…

Я ещё и сам точно не знал, что будет потом. Нужно было все досконально проверить. Я рывком сдёрнул бобину спектакля, заправил фонограмму интермедии и перемотал на начало. Потом взял часы, придвинул к себе карандаш с блокнотом, надел «уши» и включил воспроизведение.

Мимо кабинки радиста проходили работники театра, переговаривались, обменивались мнениями. В фойе, наверное, уже работала милиция, следователь прокуратуры. Но я не слышал никого и ничего. Я вымерял каждый фрагмент фонограммы, от первого звука до очередного цветного ракорда. С точностью до секунды. А потом минусовал длительность музыки, которую я сегодня сокращал по просьбе Николая Степановича и по собственному желанию.

Я прекрасно знал все эти лишние, на мой взгляд, куплеты и кусочки музыки, которые уже привык урезать, покуда нас не застукало начальство. Поэтому я вновь и вновь перематывал назад каждый фрагмент, высчитывая отдельно время фонограммы, которая сегодня не прозвучала. Именно сегодня.

Я вспоминал интермедию, реплики актёров в «наушниках», наплывающие фоны и стихающие аккорды фанфар. Я не потерял в подсчёте ни секунды. И в отдельном столбике расчерченного блокнотного листа понемногу вырастала колонка цифр. А я смотрел на неё с нарастающим трепетом и страхом.

Наконец плёнка кончилась. Четыре минуты семнадцать секунд — это было время, на которое я сократил сегодня последнюю ёлку.

Потом я долго смотрел в замёрзшее окно, за которым давно сгустились январские сумерки. Мне было холодно, душа казалась пустой и прозрачной, как вымытое окно. Я думал о тех двух минутах, за которые помреж Карпухин сегодня увёл детей в зрительный зал. Ну, может, их было две с половиной. Об остальных двух минутах, в течение которых хоровод оставался бы ещё в фойе, не сократи я фонограмму, я изо всех сил старался не думать. Но получалось плохо.

И тогда в дверь моей комнатки постучали. Негромко, но уверенно. Словно знали, что я здесь. А мне было уже всё равно.

Я отпер звукооператорскую.

На пороге стоял Николай Степаныч.

— Огонёк… — тихо сказал он. Но мне показалось, что в пустом коридоре его слова вдруг прогремели на весь театр. И театр вздрогнул и содрогнулся всеми стенами и потолками. И лишь сцена осталась незыблемой. Потому что сцены видали всякое.

— Спасибо тебе, — сказал Степаныч. И вдруг… поклонился. Низко, с достоинством.

В тот же миг кончики его волос, брови и даже ресницы вдруг осеребрило! Сверкнул морозный иней на пуговицах шубы, по ней весело разбежались тонкие ледяные иголочки. А в глазах ожили яркие и весёлые огоньки. Ну, наверное, вроде того, как он называл меня, уж не знаю почему. Только у Степаныча их было два.

Я так и обмер, чувствуя, что крыша едет уже бесповоротно.

— Кто вы?!

Он усмехнулся, шагнул ко мне и неожиданно подмигнул. А потом приложил палец к губам и шепнул доверительно:

— Тс-с-с…

Быстро, почти воровато оглянулся, точно кто-то мог нас увидеть и услышать в темноте пустого фойе. И затем медленно, тщательно выговаривая слова, Николай Степанович произнёс, словно припомнив давно забытую детскую считалку:

Я летел на крыльях ветра мно-о-о-го тысяч километров!

Над великою страною, где мосты как в сказке строят!