Мария Тенишева - Впечатления моей жизни

• Название: Впечатления моей жизни
• Автор: Мария Тенишева
• Издательство: ИСКУССТВО
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991

«Гордость всей России» - говорили о Марии Клавдиевне Тенишевой современники. «Настоящей Марфой-Посадницей» называл ее Н. К. Рерих. Русская княгиня, отдавшая свое богатство на просвещение народа: творец, художник, просветительница, создавшая в Смоленске уникальный музей русской старины.

Воспоминания княгини Тенишевой охватывают период с конца 60-х гг. прошлого столетия до новогодней ночи 1917 г. В них запечатлелись бурные события рубежа веков, важнейшие вехи культурной жизни: открытие Русского музея, Всемирная выставка в Париже, издание журнала «Мир искусства», встречи Тенишевой с талантливейшими людьми эпохи: Репиным, Чайковским, Врубелем, Трубецким, Бенуа, Серовым.

На родине воспоминания княгини Тенишевой издаются впервые.

---

Первое время болезни муж интересовался уличной жизнью, приказывал подкатывать себя к окну, следил за движением и оживлением Парижа, это еще забавляло его. Даже были дни, когда нам удавалось одеть его и, спустив на кресле до автомобиля, катать часа по полтора, но скоро он стал уставать от прогулок все больше и больше, припадки сердцебиения стали усиливаться, и доктор признал эти поездки утомительными для него. Часто он стал терять сознание времени и спрашивал, который час, а когда ему отвечали: "Три часа", он спрашивал снова: "Дня или ночи?"

Я совсем не могла себе объяснить одного явления: он требовал, чтобы у него всегда горело электричество. Во всякое время дня и ночи комнаты его были освещены, но он не замечал ни дней, ни ночей, то страдал невероятно, задыхался, то впадал в краткое забытье…

Видя, наконец, что здоровье князя с каждым днем ухудшается, я написала его сыну, прося приехать навестить отца. На другое утро, приготовив мужа к приезду сына, я пропустила его к больному. Князь сперва обрадовался, но очень скоро утомился, потребовал, чтобы его оставили одного, и захотел отдохнуть.

Одна из сестер мужа, княжна Вера Николаевна, ярая "редстокистка", страшно желала обратить мужа в эту веру и побороть его скептицизм. Она при каждом свидании говорила ему:

— Покайся, ты скоро умрешь… Ты грешен, ты можешь умереть без покаяния… Покайся, пока есть время…

Сцены эти продолжались довольно часто. Княжна положительно не хотела считаться с тем, что человек болен и ему нужен прежде всего покой. Пока муж был еще сравнительно не так плох, он очень метко и остроумно отвечал ей, иногда же бывал и очень резок, но потом споры стали утомлять его, и он вздохнул свободно, когда она уехала.

В Париже осталась другая его сестра, Зыбина, которая держала себя лучше всех, не была назойлива, не приставала к больному и довольствовалась тем, что сидела в соседней комнате часами и по сообщениям докторов следила за ходом болезни.

Мужу всегда казалось душно в комнате, он постоянно задыхался, несмотря на то, что комнаты, занимаемые им, были огромны, просторны и имели десять аршин высоты. Поэтому окна в его спальне и гостиной постоянно были настежь. Март того года был холодный и дождливый, я незаметно простудилась и схватила сильнейший кашель, который по ночам доносился до мужа. Когда я приходила к нему, я делала невероятные усилия, чтобы удержаться. Он это заметил и сказал: "Да ты, кажется, больней меня", — и потом обратился к доктору, говоря: "Пожалуйста, посмотрите, что с ней, она больнее меня".

Однажды пришел ко мне лорд Редсток, долго сидел со мной, говорил о Христе, желая заодно, вероятно, обратить и меня. Но это было совершенно лишним, я была для него неподходящим объектом, обращать меня было бы напрасно, я была верующей и без его проповеди. Главная же цель его посещения была иная. Он хотел видеть князя и повлиять на него. После нескольких визитов он взял с меня слово, что я попрошу мужа его принять. Желая исполнить данное слово, я сказала мужу, что у меня был лорд Редсток и что он зайдет узнать о его здоровье. Князь слушал меня молча, потом поднял голову и проговорил: "Гони его в шею". Больше не прибавил ни слова. На другой день я была в большом затруднении, как передать ответ мужа, и все свалила на доктора, сказав, что мужу предписан полнейший покой и малейшее волнение, даже разговоры с посторонними крайне вредны.

Мужу становилось хуже с каждым днем. Последние две недели я жила не раздеваясь, в каком-то тумане тяжелых ожиданий и страшной усталости. А кашель душил беспощадно. Однажды после бесконечной утомительной ночи я ушла к себе на полчаса. Часов в одиннадцать утра ко мне прибежал Филипп, прося скорей идти к князю. Я застала его в кресле с закрытыми глазами. Он тяжело, прерывисто дышал. В комнате было холодно. Занавески были спущены. Электричество горело как всегда. Огромные канделябры на камине и люстре освещали лицо умирающего мужа… Я послала за сыном и сестрой, Зыбиной, которая тотчас же прибежала. Я стала на колени перед мужем и взяла его холодеющую руку. Дыхание его становилось все реже, прерывистей, глаза его не открывались, голова тяжело свесилась на грудь. Рука, лежащая на ручке кресла, была темно-синяя, сам он был бледен… Он так исхудал, что шея его превратилась в ниточку. Вместо могучего, полного жизни и сил человека был скелет…

Мы окружили его, следя за выражением его лица, за малейшим движением, за дыханием, а он все реже и реже втягивал воздух, потом сделал еще одно усилие, вздохнул и остановился…

Я перекрестила его, выпустила руки и, не доверяя себе, спросила стоявшего поодаль доктора: "Неужели все кончено?" Он молча наклонил голову. Я была не в силах побороть охватившее меня волнение и разбитая, в слезах ушла в свою комнату, чтобы наедине предаться своему горю и оплакивать непоправимую потерю[75].

Сын едва поспел, чтобы принять последний вздох князя. Его с трудом разыскали. Оказывается, он в последнюю минуту бегал по телеграфам.

К вечеру муж лежал на столе в своей комнате. По просьбе хозяина гостиницы панихиды служились почти шепотом. Конечно, случись это с кем-нибудь другим, хозяин гостиницы потребовал бы немедленно увезти тело, но мужа хорошо знали в Париже, и, благодаря участливому отношению русского посла, князя Урусова, меня никто не потревожил, а эти вполголоса прочитанные молитвы только придали больше торжественности тяжелым минутам.

Графиня Левашова и многие другие знакомые выразили мне сердечное сочувствие и поддержали в эту грустную минуту моей жизни. А я никак не могла привыкнуть к мысли, что муж, этот колосс, исключительно крепкого здоровья, лишенный нервов, которого я при самых трудных минутах жизни никогда не видала расстроенным, озабоченным, потерявшим самообладание или аппетит, сломан и унесен болезнью…

Чтобы не беспокоить живущих в гостинице, нас просили сделать вынос по возможности тихо и пораньше. В пять часов утра, после короткой панихиды, я в последний раз простилась с мужем, и цинковый гроб был запаян.

Так как после французской выставки князь был награжден орденом Le grand cordon de la Lègion d'Honneur[76], то ему должны были отдать военные почести. В день отпевания все прилегающие к русской церкви улицы были заставлены войсками. Гроб засыпали цветами и венками. Было произнесено несколько прочувствованных речей друзьями и представителями социологического общества, которого муж был членом. Все это тронуло меня до глубины души.

Странно… Муж так любил простоту, не признавал никакой пышности, никаких церемониалов, а умереть пришлось в Париже, где ему устроили такие торжественные похороны, чего никогда не могло бы быть в России.

На другой день после отпевания мы сели в поезд и уехали в Смоленск, чтобы опередить и встретить тело мужа, а с телом поехал Филипп.

XXII Похороны князя

В Смоленске меня удивило то, что в нашем доме нас ждал наш становой пристав Неклюдов и обратился ко мне с просьбой не ехать во Фленово и не видаться ни с кем из живущих в нем, пока он сам не приедет в Талашкино. Я была в полном недоумении, но голова была так забита приготовлениями и разными заботами, что я не объяснила себе этого требования, мне было не до того. Всю дорогу до Талашкина Неклюдов сопровождал нас, не отставая ни на минуту. Потом только я узнала, что он ехал во фленовскую школу производить обыск и страшно боялся, чтобы я не узнала об этом и не помешала ему, не вступилась бы за кого-нибудь из учеников или учителей.

В день прибытия тела в Смоленск на вокзале собрались родные, друзья и знакомые. Из всей многочисленной родни мужа приехали только сын, сестра Зыбина, ее дочь и племянница с гувернанткой; из друзей — Петровский; депутация от петербургского училища, депутация от Бежецкого завода и знакомые из Смоленска.

У траурного вагона была отслужена панихида, гроб поднят на катафалк, и вся процессия двинулась через город, затем по шоссе через Талашкино во Фленово. Путь предстоял долгий: четырнадцать верст до Талашкина и полторы версты в сторону до Фленова. Шествие длинной вереницей растянулось по шоссе. Кто шел пешком, кто в экипажах. День был жаркий, томительный. Наконец прибыли во Фленово и поставили гроб в склеп. Во время панихиды набилось много народу — все Фленово и Талашкино хотели проститься с князем.

Несмотря на усталость и душевное состояние, меня все время мучила одна мысль. Моя церковь была не закончена. Когда пришло известие о смерти князя, то стали спешно доканчивать и штукатурить склеп, и только в день похорон были сняты лекала и убраны леса. Стены еще не просохли, и я страшно боялась за них. Своды могли рухнуть и убить всех нас. Я все время дрожала и вздохнула свободно только тогда, когда все кончилось и все оттуда вышли.

Потом состоялся утомительно длинный традиционный поминальный обед. Но наконец и это кончилось. Священники уехали, а я, едва додержавшись на ногах до этой минуты, ушла к себе отдохнуть. Расстегнув жесткий ворот крепового лифа, я прилегла на кровать в полном изнеможении. Некоторые гости, не желая меня беспокоить, потихоньку разъезжались, и до меня глухо доносился шум отъезжавших экипажей. Я понемногу стала забываться. Вдруг за дверью послышались шаги, и в спальню, не постучавши, не спрашивая позволения, без всякого предупреждения, вошли X., Y., Z. Это было так неожиданно, что я в испуге и смущении вскочила с постели, стараясь дрожащей рукой застегнуть лиф и привести в порядок платье, не понимая, каким образом эти люди позволили себе ворваться ко мне в спальню, да еще в такую минуту. Не обращая никакого внимания на мое смущение и неудовольствие, они сразу принялись втроем уговаривать меня пожертвовать в пользу Тенишевского училища дом князя на Моховой, доставшийся мне по завещанию.