Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон

• Название: Жизнь Маркоса де Обрегон
• Автор: Висенте Эспинель
• Издательство: ЭКСМО
• Жанр: Европейская старинная литература
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-26726-2

Роман «Жизнь Маркоса де Обрегон» во многом автобиографический, принадлежит перу Висенте Эспинеля – яркой личности своего времени. Лопе де Вега называл его «отцом музыки», а великий Сервантес в своем «Путешествии на Парнас» выделил Эспинеля наряду с Франсиско Кеведо из всех испанских писателей.

---

Капитан был поражен этим случаем и, когда они успокоились, утешенные его словами и моим присутствием, сказал им:

– Богу было бы неугодно, чтобы я держал в плену христиан. Вы свободны, и вот ваши драгоценности, которых я был не обладателем, а только временным хранителем. – Среди драгоценностей я увидел четки, некогда подаренные мною девушке. – Пользуйтесь христианской свободой, раз вы были так счастливы, что достигли осуществления вашей заветной цели.

Радость, какую я испытал при виде этих двух дорогих существ, которые в моих бедствиях и пленении поддерживали и утешали меня, сделала меня – если можно так выразиться – вновь молодым. Потому что сердце в радости задерживает бег жизни, а радость, основанная на чем-нибудь хорошем, порождает мир в душе.

Я долго говорил с ними о моих бедствиях и об их радости, потому что, когда эти бедствия миновали, о них вполне можно вспоминать, ибо они вызывают в настоящем радость, соответствующую прошедшему злу. Добродетельные молодые люди были настолько обрадованы, увидя меня, что с их лиц исчезла всякая печаль, порожденная перенесенным бедствием. Мы устроили их жизнь, оказав им помощь в осуществлении того, чего они так сильно желали, и была так заметна перемена в их внешнем поведении, что своей жизнью они послужили для всех нас примером.

Они отправились в Валенсию, чтобы отыскать родственников отца, и там жили в таком душевном покое, что, как я после узнал, окончили свою жизнь как великие образцы христианской добродетели.

Глава XVII

Я решил, что среди шума Малаги и всевозможных происшествий на суше и на море, вместе с приветливой общительностью людей, – причем меня в этом городе все знали, – нельзя было найти спокойствия, какого я желал и какое соответствовало бы моему желанию и осуществлению моего главного намерения. Я отправился в Сауседу-де-Ронда, где есть такие уединенные и скрытые места, что человек может там жить много лет так, что его никто не увидит и не встретит, если он сам этого не захочет.

Я оделся на дорогу как простой скромный человек, но чтобы не обошлось без беды, когда я пришел в Савинилью,[469] туда прибыли два турецких брига. Турки высадились на берег и захватили всех рыбаков и пастухов, каких они там нашли, потому что, хотя и были поданы сигналы, мы их не заметили, пока не попались маврам, которые нас со связанными руками доставили на корабли. Но так как они чувствовали себя полными господами на море и на суше, они были беззаботны и стали начинять себя вином, найденным в одной рыбачьей хижине, так что все или большая часть их опьянели. В это время на них напали пришедшие по набату люди из Эстепоны и Касареса[470] и другие, жившие поблизости. Много турок было захвачено в плен и убито; очень немногие спаслись бегством. Мы, находившиеся связанными на бригах, просили стражу, чтобы нас развязали и спустили на сушу, если они хотят спасти себе жизнь. Они это сделали, и это помогло им самим спастись; потому что один пастух, человек сильный и отважный, развязав себя зубами, схватил весло, как будто это был локоть для меры, и, размахивая им, заставил развязать нас и спустить на берег.

Я был огорчен, вновь вспоминая о своих бедствиях на море и на суше. Однако, как ни многочисленны они были, я всегда встречал сострадание и сочувствие, как и теперь, потому что, увидя меня, ко мне подошел старик по возрасту, однако здоровый и сильный в своих действиях отважного человека, житель города Касареса, которого называли Авраамом по человеколюбию,[471] потому что его дом и имущество всегда были доступны для странников и путников. Он обратился ко мне со словами:

– Хотя сочувствие всегда побуждает меня к подобным поступкам, но сейчас, как мне кажется, оно заставляет меня сделать это более настойчиво, чем в других случаях, так как я вижу вас опечаленным и в преклонном возрасте. Идите за мной в мой дом, который, хотя и беден имуществом, очень богат добрым желанием, и в нем не найдется никого, кто не был бы так же искренне склонен к сочувствию, как и я. Не только моя жена и дети, но и слуги и невольники, – ибо гостеприимство хорошо тогда, когда оно единодушно и основано на любви всех.

– Как зовут того, – спросил я, – кто выказывает столько сочувствия ко мне? Потому что помимо милосердия, так озаряющего вас, есть во мне иная высшая сила, которая воспламеняет мое сердце любовью к вам.

– Я человек, – ответил он, – не известный по каким-либо своим блестящим качествам, довольный тем положением, какое дал мне Бог, благонамеренный бедняк; я не завидую ни чужому благу, ни высокому положению, которое обыкновенно очень ценится. Я обращаюсь с высшими с простотой и смирением, с равными – как брат, со всеми подчиненными – как отец. Я радуюсь, когда нахожу своих коров в хорошем состоянии, я вырезаю соты в моих ульях, разговариваю с пчелами, словно бы они были люди и понимали меня. Я не осуждаю того, что делают другие, потому что все мне кажется хорошим. Если я слышу, что о ком-нибудь говорят дурно, я перевожу разговор на предмет, который может отвлечь от этого. Я делаю добро, насколько могу, пользуясь тем немногим, что имею и что на самом деле больше заслуженного мною, и так веду я жизнь спокойную и без вражды, разрушающей жизнь.

– Счастливы вы, – сказал я, – потому что, не гонясь за мирским блеском и гордостью, вы достигли того, чем все желали бы обладать. Но как же вы пришли к такой спокойной жизни?

– Я не пренебрегаю своим, – ответил он, – не завидую чужому, не доверяю сомнительному, охотно принимаю все, что не приносит с собой душевного беспокойства.

– Кто достиг такого состояния, – сказал я, – тот должен назвать свое имя.

– Мое имя, – сказал он, – как и я сам, не принадлежит к именам, известным миру, меня зовут Педро Хименес Эспинель.

У меня забилось сердце, но я овладел собой, продолжая разговор, чтобы не был скучен путь, пока мы не дойдем до места, и спросил его:

– А при этой столь спокойной жизни бывают у вас какие-нибудь огорчения, которые вас беспокоят?

– Ей-богу, сеньор, – ответил он, – у меня не бывает иных огорчений, как если я нахожу не все в исправности по хозяйству или если не готов обед, да и это огорчение как рукой снимается чтением «Записок о христианской жизни» брата Луиса де Гранада.[472]

– Сколько философов, – сказал я, – старались достичь этой простоты и не обладали ею, несмотря на соблюдение всех предписаний нравственной и естественной философии!

– Я не удивляюсь этому, – сказал добрый человек, – потому что большие знания порождают в людях некоторое тщеславие, а без смирения невозможно достичь такой жизни, тогда как, будучи невеждой, я с детства освоился с добродетелью терпения и смирения, которой научился у моих родителей, и чувствую себя с ней очень хорошо. Но так как вы бродили по свету, то, может быть, вы знали моего племянника. Уже много лет, как мы ничего не знаем о нем, и, как нам говорили, он находится в Италии. И когда я даю приют в своем доме, то, помимо того, что это доброе дело, я делаю это еще отчасти из-за того, чтобы узнать что-нибудь о своем племяннике.

– А как его зовут? – спросил я, и он ответил мне, назвав мое собственное имя.

– Да, я его знаю, – сказал я, – и это самый близкий друг, какой у меня есть на свете. Он жив и находится в Испании, и очень близко отсюда, так что вам не нужно далеко ходить, чтобы увидеть его и говорить с ним.

Я обрадовался в душе, узнав своего кровного и притом столь прочно утвердившегося в нравственных христианских добродетелях, что я мог бы подражать ему, если бы я постиг истину вещей, как следовало. Он очень обрадовался известиям, какие я сообщил ему, хотя тогда я не открылся ему и не делал этого, пока не изменил своего положения. Ибо в самом деле плоть и кровь, и столь близкая, как эта, служит некоторым препятствием для осуществления благих намерений, требующих уединения. О всех доблестных мужах веры мы знаем, что они бежали в пустыни от общества родных и друзей, которые могли служить препятствием для благих целей. Деяния души в уединении более независимы и свободны. Работа ума не любит общества. Порок обладает меньшей силой, когда для него меньше соблазнов. Самые превосходные творения выдающихся мужей были созданы в уединении. И кто захочет усовершенствоваться в делах добродетели, будь то в поступках или в писании о ней, тот в уединении будет чувствовать себя легче и более готовым для подобных занятий. И хотя одиночество само по себе нехорошо, но кто имеет своим спутником Бога, тот не одинок.

Глава XVIII

Чтобы сократить рассказ, скажу, что по прибытии в Сауседу первое, что я встретил, было трое пастухов с очень длинными ружьями. Они сказали мне:

– Слезайте с мула.

– Я чувствую себя лучше верхом, чем пешком, – ответил я им.

– Если вы так хорошо чувствуете себя, – сказали они, – так купите его у нас.

– Это значило бы, – сказал я, – остаться без мула и без денег, которых у меня и нет. Но кто такие ваши милости, что продаете мне мула, которого я сам купил в Мадриде?