Дж. Морингер - Нежный бар

• Название: Нежный бар
• Автор: Дж. Морингер
• Издательство: Гелеос
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-412-00125-8

Принято считать, что бар — не лучшее место для юноши. Особенно если у него нет отца.

Ореховый аромат барной стойки, сигарный смог и хмельные пары… Десятки мужских голосов — умопомрачительные байки обо всем на свете: машинах, женщинах, работе… Все, что нужно, чтобы стать мужчиной.

Именно здесь наш герой впервые услышит Синатру, узнает любовь и почувствует горький привкус взросления.

---

Я в очередной раз выдвинул свою теорию. Я носился со своей метафорой про Аладдина и «Пабликанов», как пес с тряпкой. Я заявил, что все стремятся к Стиву, потому как он — Аладдин и дает людям то, чего они хотят.

— По-моему, желания исполнял не Аладдин, — сказал дядя Чарли с сомнением, почесав мочку уха. — Я думаю, Аладдин был парнем, который написал сказку о лампе и джинне.

В конце концов я пошел в библиотеку Манхассета и взял томик «Тысячи и одной ночи». Я сел с книгой у стойки и выяснил, что Аладдин — это имя безродного парня, героя сказки. Еще мне стало известно, что однажды волшебник, которого парень считал своим дядей, послал его в пещеру принести «волшебную лампу», а потом закрыл вместе с лампой в пещере. Там Аладдин случайно дотронулся до кольца у себя на руке, которое дал ему волшебник, и таким образом вызвал джинна, предложившего исполнить любое его желание.

Я рассказал все это дяде Чарли, и у нас разгорелся безумный спор о том, кем является Стив — лампой или джинном. Я упорно утверждал, что «Пабликаны» — лампа, а Стив — джинн, а также источник света. Без Стива мы бы слонялись по темному и унылому бару.

Позже я заговорил о своей теории с Далтоном и ДеПьетро, с восторгом поведав им о том, что Аладдин может стать ключом к моему роману о «Пабликанах». Я напишу современную версию «Арабских ночей» и назову ее «Пабликанские ночи». ДеПьетро не слушал, потому что пытался закадрить женщину, которая, как все знали, была слегка не в себе. Ее он тоже не слушал, а только притворялся — замечательно притворялся, потому что женщина была настолько же нудной, насколько сумасшедшей, и каждое предложение заканчивала фразой «как в книгах пишут». Далтон слушал меня вполуха, погрузившись с головой в сборник Эмили Дикинсон. На стойке лежала папка со стихами, которые Далтон написал о «Пабликанах», включая несколько стихов о дяде Чарли.

— Черт, Аладдин, — сказал Далтон, — послушай вот это.

Он прочитал мне «Бывает еще более одиноко». Мы поговорили о Дикинсон, потом о поэтессах, потом вообще о женщинах. Я рассказал Далтону, что заметил, как он смотрит на красивую женщину, которая вошла в бар, — не с вожделением, а с восторгом.

— Ты очень наблюдателен, — ответил он. — Женщины не любят, когда на них смотрят плотоядно, им нравится, когда их разглядывают с восхищением.

— Правда? — поинтересовался дядя Чарли. — Потому что я нахожу это утомительным.

Я рассказал о Сидни и с ужасом узнал, что у Далтона была своя собственная Сидни, женщина, которая разбила ему сердце и теперь стала эталоном, с которым сравнивались все последующие женщины. У каждого мужчины, заверил меня Далтон, есть своя Сидни. Впервые я услышал в его голосе грусть.

— Эмили знала об этом, — сказал он, размахивая книжкой. — Безумная ведьма, которая предпочитала одиночество ужасам любви.

ДеПьетро отвлекся от своей девушки и посмотрел на портрет Дикинсон на обложке книги.

— Да тут смотреть-то особо не на что, — заметил он.

— Кислая у нее физиономия, как в книгах пишут, — сказала его пассия.

— Она была ангелом, — возразил Далтон. — Подумай только, какая чувственность. Представь эту сдержанную страсть. Дорого бы я дал, чтобы попасть в прошлое и поймать эту маленькую стерву. Хорошенько с ней поразвлечься. Вы меня понимаете?

— Если кто и смог бы закадрить девственницу, затворницу и старую деву в Новой Англии в девятнадцатом веке, — сказал я, — то только ты. И если «Пабликаны» — лампа Аладдина, то я бы пожелал иметь хоть каплю твоей власти над женщинами.

— Власть, — объяснил мне Далтон, — это осознание того, что мы против них бессильны, Придурок. Кроме того, ты все неправильно понял. Скорее, мы говорим бару, чего хотим, а бар, как волшебная лампа, освещает то, что нам нужно.

— Лампа — это Стив, — сказал я.

— Я думал, что Стив — это джинн, — возразил ДеПьетро.

— Стив — это свет, — настаивал Далтон.

Мы посмотрели друг на друга, сбитые с толку. ДеПьетро снова повернулся к своей девушке, Далтон вернулся к Эмили, а я повернул лицо к двери, ожидая следующего подарка бара — женщины. Я молился, чтобы это была женщина. Я знал, что это будет женщина. Идеальная женщина. Женщина, которая спасет меня. Во мне была непоколебимая вера в бар и в мою теорию. И в женщин.

Но Далтон был прав. Бар не хотел осуществлять желания, он удовлетворял наши потребности, а в тот момент мне нужна была не женщина, а друг определенного рода. Через несколько дней в «Пабликаны» вошел крупный мужчина, поздоровался, ни к кому не обращаясь, и уселся рядом с автоматом с сигаретами. Он был на два фута выше автомата, а его плечи — на несколько дюймов шире. Я решил, что ему хорошо за тридцать. Заказав коктейль «Отвертка», он уставился перед собой, ни на кого не глядя, как агент секретной службы, ожидающий президентский кортеж.

— Кто такой этот мамелюк? — прошептал я дяде Чарли.

— Мамелюк, — повторил дядя Чарли. — Хорошее слово.

Я согласился, хотя точно не знал, что оно означает.

Дядя Чарли сузил глаза и взглянул на автомат с сигаретами:

— Ах да, точно, он при исполнении.

Я замотал головой, не понимая, что он имеет в виду.

— Коп, — объяснил дядя Чарли. — Легавый. Полиция Нью-Йорка. Недавно купил дом у подножия одного из этих холмов. Хороший парень. Очень хороший парень. — Он понизил голос. — Есть тут одна история.

— Что такое?

— Я не имею права рассказывать. Но он очень крут.

Мужчина подошел к нам.

— Привет, Чаз, — поздоровался он.

— А, — сказал дядя Чарли. — Боб Полицейский, позволь представить тебе моего племянника, Джей Ара.

Мы пожали друг другу руки. Дядя Чарли извинился и юркнул в телефонную будку.

— Ну что ж, — сказал я Бобу Полицейскому, замечая, что во рту у меня ни с того ни с сего пересохло. — Дядя говорит, что ты офицер полиции?

Тот осторожно кивнул, будто говоря раздающему карты при игре в очко: «Дай мне еще одну».

— Ты на каком участке работаешь?

— У пристани.

Целую минуту мы оба молчали.

— А ты чем занимаешься? — спросил он.

Я прочистил горло:

— Я копировщик.

Боб нахмурился. Я сотни раз называл себя копировщиком, но сейчас впервые осознал, как нелепо это звучит. Не многие названия профессий звучали так незначительно. Что-то из разряда «посыльный», «разносчик газет», «помощник конюха». Увидев реакцию Боба, я пожалел, что не назвался оператором копировальной машины. Или хотя бы сотрудником по сортировке копий.

Но неприятным Бобу Полицейскому показалось вовсе не название моей должности.

— Я не большой поклонник газет, — сказал он.

— Правда? Что ж, а я побаиваюсь полицейских, поэтому, думаю, мы просто созданы друг для друга.

Никакой реакции. Прошла еще минута. И опять я прочистил горло.

— А почему ты не любишь газеты?

— Про меня как-то написали в газете. Было не очень приятно.

— Почему про тебя написали?

— Длинная история. Посмотри как-нибудь в архиве.

Он пошел сделать взнос в фонд Дона.

Вернулся дядя Чарли.

— Твой друг, — сказал я ему, — очень немногословен.

— Да, он скуп на слова, — подтвердил дядя Чарли.

— Он вообще молчит.

— Мне это нравится. Люди слишком много болтают.

Боб Полицейский вернулся. Я улыбнулся. Он не ответил на мою улыбку.

Полвечера у меня ушло на то, чтобы сообразить, на какую кинозвезду похож Боб Полицейский. (У меня было полно времени на размышления, так как паузы каждый раз длились по несколько минут.) Наконец я вспомнил — на Джона Уэйна.[85] Не столько лицом, сколько фигурой и формой черепа. У него было тело Джона Уэйна — широкий торс без бедер — и непропорционально большая прямоугольная голова Уэйна, которая, казалось, заточена специально под ковбойскую шляпу. Если надеть ковбойскую шляпу на голову Бобу Полицейскому, подумал я, он даже не вздрогнет. Он просто протянет руку, дотронется до полей и скажет: «Привет». Он даже нес свое тело так, как Уэйн, слегка покачивающейся походкой, которая давала понять: «Все апачи мира не смогут захватить этот форт». Я почти ожидал, что он вскочит на барную табуретку, как в седло, пока он не уселся на нее.

Выпив и увидев в моем лице внимательного слушателя, тихоня даже рассказал мне несколько историй — одни из самых замечательных, которые я когда-либо слышал в «Пабликанах». Боб Полицейский обожал истории, и работа у него была подходящая. Истории проплывали мимо борта его полицейской лодки ежедневно, особенно весной, когда вода становилась теплой и трупы выскакивали на поверхность, как пробки. Поплавки, называл их Боб Полицейский. Во время первых нежных апрельских дней, когда все думают о возрождении и обновлении, работа Боба Полицейского заключалась в том, чтобы вылавливать специальным крючком трупы из липкой грязи. Убитые в перестрелках бандиты, самоубийцы, пропавшие без вести, — бухты и реки кишмя кишели трагедиями, и Боб говорил о них и говорил, потому что так ему становилось легче.