Александр Соколов - Экипаж «черного тюльпана»

• Название: Экипаж «черного тюльпана»
• Автор: Александр Соколов
• Издательство: Эксмо
• Жанр: О войне
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-699-34154-2

Не верьте тем, кто пишет в книжках, что за минуту до гибели перед героем проносится вся его жизнь. Нет ничего, кроме безмерного удивления: «Это все со мной?» И тело за мгновение до удара превращается в твердый камень, умеющий кричать молча… Впрочем, военные летчики не погибают. Они просто не возвращаются с задания.

---

Я не знал, что было в нем, выпил, запил горячим чаем из кружки. Потом еще пил что-то… Потом, обняв Фиру, плакал у нее на груди.

Когда открыл глаза — увидел перед собой лица Юры и Эдика. Они совали мне в нос что-то противное, скорее всего нашатырь. Я лежал на диване у Фиры. Этот диван ей поставили вместо сгоревшей койки. Я попытался подняться, и пространство комнаты закачалось передо мной, заскользило куда-то в сторону…

— Берем под руки, — сказал Юра. На улице я пришел в себя, но ног не чувствовал. Меня положили на кровать, и я услышал, как Влад говорит: «Нажрался, воспитатель…»

Меня словно пружиной подбросило с кровати, я легко преодолел два шага до стула, где сидел Влад, и въехал ему кулаком в щеку, даже не почувствовав ее. Мой штурман отлетел на пол, и я решил, что этого мало, но почувствовал тупой удар в челюсть и сам оказался на полу. Надо мной наклонился Эдик: «Командир, живой?»

— Эдька, я умер, — прошептал я и почувствовал на губах морковный привкус крови. — Завтра летите без меня…

Но без меня они лететь не хотели. В пять утра меня стали тормошить. Кое-как я сел на кровати.

— Я никогда отсюда не выйду, хоть убейте! — заявил я, но ребята подхватили меня на руки и понесли в умывальник.

— Что вы делаете, варвары? — орал я, но они вылили на меня ведро. В комнате Юра молча кинул на кровать сухую тельняшку и трусы. У меня стучали зубы.

До самолета я кое-как дошел, но здесь опять упал на матрац. Пока шла подготовка, я спал. Проснулся от жажды, подошел к стойке с термосами, где была вода. Схватил кружку, но от нее разило спиртом. В кружке — спирт. Я долил туда воды и проглотил потеплевшую смесь. Сейчас перестанут стучать по черепу эти молоточки. Еще чуть-чуть водички… Вот, в самый раз. Подгребаем к матрацу… Юра получит сейчас разрешение, сам взлетит, сам и сядет. Я его научил всему. Он светлая голова, честный парень. Пусть летает, надо сказать Санникову, чтобы перевел его на должность командира…

Проснулся я уже в воздухе. В грузовой кабине тепло, мерно гудели двигатели, разгребая воздух лопастями. Игорь валялся на матраце в конце отсека с наушниками на голове.

Я подошел к кабине посмотреть, где техник спрятал канистру. Еще чуть-чуть, самую малость — и завяжем. Дверь открылась, вышел Эдик:

— Что, командир, канистру потерял?

— Все потерял, Эдька…

— Не переживай, сейчас плеснем…

— Как там Юра?

— Не волнуйся, справится.

Трясущимися руками я подставил кружку…

* * *

Три дня прошли как в тумане. На четвертый день я побежал к Санникову: «Или дайте мне неделю отпуска в Ташкент, или сопьюсь».

— Подожди, Леня, пару дней. Командир бросается на всех. Обстановка сложная.

Что оставалось делать? Крикнуть во всю глотку, заорать так, чтоб услышали все? Упасть на дворец Амина?

Запустить самолет и вырулить на нем для меня труда не составит. Я почувствовал: мне не страшно расстаться с этим миром, мне страшно жить в нем обугленным поленом. Если я потеряю Аню — я сделаю это…

* * *

Раскаленная за день «душманская сковорода» прячется за цепью западных гор. Словно прогоревшей заслонкой закрыта печь — сквозь дыры полыхает малиновый отсвет, раскрашивая лазурь неба. Когда эти картинки, наконец, станут вчерашним сном, куда незаметно улетело время, проваливаясь в черную пропасть беспамятства? Несколько дней назад я увидел впервые цветной сон. Был поражен реальным ощущением цвета: плыл в море, разгребая руками зеленоватые волны, потом нырнул… Здесь, на глубине, меня окружала вода, голубая до ослепления, накрытая сверху синевой, как пленкой… Живу ли я или сплю, пытаясь проснуться, отряхнуть с плеч кем-то навязанную мне жизнь?

Под вечер мы летим в Джелалабад с почтой. Ребята устали. Юра на правом сиденье клюет носом, его не волнует фантастика красок в небе. Когда это каждый день, а день без обеда на исходе, то хочется теплой каши с тушенкой, хочется в постель…

Если ему повезет — приснится море с зеленой волной, зеленая трава… а может, и жена с сыном. Чертовски застылый воздух! Не шелохнется. Мы словно повисли над сморщенной, запыленной землей, с виду прекрасной, на самом деле — загаженной всем понемногу. Меня тоже начинает клонить ко сну. В каких-то пятидесяти километрах — пакистанская граница. Уснем все и не заметим, как залетим в гости. Пора снижаться. Выключаю автопилот, берусь за штурвал. Юрка, привалившись головой к остеклению, дремлет, оттопырив полные губы. Толкаю штурвал от себя, и его голова, словно мячик, отскакивает на середину, где ей положено быть, руки тянутся к штурвалу…

— Глаза-то открой… — говорю себе под нос, зная, что он все равно не услышит. В наушниках — голос штурмана: «Командир, пора разворот». Мы вписываемся в посадочную прямую: там, внизу, по земле расползается темень. Крен достигает сорока градусов, подтягиваю штурвал на себя, чувствуя, как тело прижимает к креслу.

Левым глазом кошу в остекление: посадочная полоса пропала. Только что высвечивали два ряда огней. Где она, черт?!

— Земляной, у вас полоса выключилась!

— Проверяю, — бодро отвечает «Земляной».

Я слежу за высотомером: две тысячи метров. Надо прекратить снижение, пока на земле не разберутся. Но вот прямоугольник посадочной полосы снова рисуется в моем остеклении, и я вздыхаю с облегчением: не надо делать повторный круг. Отдаю штурвал от себя, снижение увеличивается: мы вкручиваемся в посадочную прямую.

Высотомер — тысяча двести метров. Самолет вздрагивает, словно человек, которого неожиданно ударили. Штурвал у меня в руках сильно тряхнуло. Ничего особенного, бывает и хуже, когда попадаешь в струю от двигателей…

…И вдруг начинаю понимать — вместо штурвала у меня в руках странная рогатка: я тяну ее на себя, и она, словно резиновая игрушка, идет ко мне без всяких усилий… самолет произвольно увеличивает крен и снижение. Не веря своим глазам, смотрю на крылышко авиагоризонта, завалившееся на отметку пятидесяти градусов… Что, что… происходит?! Глаза мои обшаривают приборы:

— Юра, тяни!!! — кричу летчику, не нажав кнопки переговорного устройства. Он слышит меня и так, он тянет штурвал, но самолет, словно чужое тело, наваливается на наши руки, еще больше опускает нос — крутая спираль!

— Командир! — стонет техник и неожиданно сует РУДы[35] — вперед до взлетного режима.

— Убери!!! — рычу я и слышу в наушниках:

— Леня, выводи… Вы…во…ди, Леня!

Я срываю с себя наушники и опять берусь за штурвал. Пальцы мои наливаются свинцом, я перестаю чувствовать руки: горячая волна набухает внутри, под грудью, перехватывает глотку. В остеклении кабины проносится освещение полосы, в бешеном темпе прокручиваются огни Джелалабада, тело вдавливает в кресло. «Так вот оно что! Вот как это бывает! — проносится в голове. — Спокойно, спокойно. Ты же никогда не терялся в самые трудные минуты». Мои руки продолжают тянуться к бесполезному управлению триммерами, но голова все уже осознала — в нас попал снаряд, перебито управление…

…Не верьте тем, кто пишет в книжках, что за минуту до удара перед героем проносится вся его жизнь. Нет ничего, кроме безмерного удивления: «Это все со мной?» Я уже не чувствовал собственного тела, в остеклении передо мной проносился калейдоскоп огней — последние видения жизни, а тело задолго до удара превратилось в твердый камень, умеющий кричать молча.

* * *

…Наступила ночь. В бледном отсвете луны, всего в каком-то километре от аэродрома, догорали куски искореженного металла. Ширококрылая птица, облетая огонь, оглашала окрестности истошным криком…

Никому уже не расскажешь, что как только самолет врезался в землю и жадные языки пламени принялись лизать остатки фюзеляжа, эта птица появилась здесь. Странно, все происходившее после я видел глазами этой птицы. Я парил над заревом огня, отчетливо различал части самолета, разбросанные на десятки метров… Что это, сон? Почему я тогда никак не могу проснуться? А может быть, сном была вся моя прошлая жизнь, и теперь наступает новая, неизвестная мне? Вдруг я почувствовал, как ночная мошкара ударяется о мои перья. Как я, маленькая певчая птичка Дрозд, превратился в большую, с этими могучими крыльями и зоркими глазами?

Еще долго кружил над кострищем, всматриваясь в него, потом опустился на дерево. Как только первая полоска света появится над Гиндукушем — буду лететь на север. Мне не нужна карта, я знаю, как лететь без этой глупой бумаги. Мои крылья понесут меня туда, куда хочу. Но я не мог так просто оставить здесь своих товарищей, с которыми приходилось делить все…

Пусть они простят меня за то, что когда-то сделал не так и, быть может, обижал их… Теперь все позади и не имеет никакого значения. Быть может, хоть кто-то из них тоже был в прошлой жизни птицей и к утру появится здесь, у этого единственного дерева? Пелена дыма закрывала от моих глаз место падения. Я вспомнил свой сон, ветви березы под окнами нашего дома и то, как не мог попасть в него. Все сбылось? Я знал, что прилечу к этим березам, увижу мать, постаревшую от горя, но у меня не было печали. Надо быть неисправимым эгоистом, чтобы покинуть жизнь ради этой, никому не известной, ни у кого при том не испросив разрешения. Наверное, нас привезут в цинковых ящиках, прольется море слез, о нас будут толкать речи, как о мужественных сыновьях Родины; положат нас под крыло самолета, поставят пропеллер на могиле… Нет, я не полечу на собственные похороны. Все это кажется мне надуманным, уродливым…