Дэвид Гранн - Дьявол и Шерлок Холмс. Как совершаются преступления

• Название: Дьявол и Шерлок Холмс. Как совершаются преступления
• Автор: Дэвид Гранн
• Издательство: КоЛибри, Азбука-Аттикус
• Жанр: Детектив
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-389-01911-9

Недостает в наше время людей, обладающих логикой и проницательностью Шерлока Холмса, — об этом красноречиво свидетельствуют собранные в этой книге криминальные истории, — но расследования знаменитого сыщика по-прежнему будоражат умы наших современников. Находятся и те, кто не сомневаются в его реальности, а Конан Дойля считают лишь его летописцем. Быть может, исчезнувшие рукописи писателя помогут разрешить эту проблему?

Попытка разгадать тайну пропавшего архива стоила жизни Ричарду Ланселину Грину, поклоннику и исследователю творчества Конан Дойля.

---

Постмодернистская концепция «смерти автора» по завершении произведения всегда импонировала Бале: автор имеет не большее отношение к своему труду, чем любой из читателей. Но теперь, когда обвинение предъявило присяжным страницы «Амока», бросавшие тень на создателя этой книги, Бала возмутился: его книгу истолковали неверно! Он как бы пытался вернуть себе авторское право на собственное произведение. Мне он потом говорил:

— Я же написал эту книгу, черт побери! Мне ли не знать, что я имел в виду!

В начале сентября прения сторон завершились. Бала так и не стал давать показания, но он выступил с заявлением и сказал:

— Уверен, что суд вынесет верное решение и оправдает меня по всем пунктам.

Вроблевский, которого тем временем повысили до должности инспектора полиции, явился в суд, надеясь услышать справедливый приговор.

— Пусть даже я уверен в фактах, но никогда ведь не знаешь, как эти факты примут другие люди, — переживал он.

Судьи и трое присяжных вернулись в зал после совещания. Мать Балы еле могла дождаться решения. «Амок» (где, между прочим, Крис в своей фантазии насилует мать) она так и не прочла.

— Я взялась за эту книгу, но она оказалась чересчур жесткой для меня, — жаловалась она мне. — Может быть, я бы сумела прочесть, если бы такое написал кто-то чужой, но я же его мать!

Отец Балы впервые явился на суд. Он прочел роман и, хотя не все в нем понял, считал «Амок» значительным явлением литературы: «Можно перечитать эту книгу десять, двадцать раз, и каждый раз вы увидите в ней что-то новое». Бала надписал дарственный экземпляр обоим родителям вместе: «Спасибо, что вы прощаете мне все мои грехи».

Судья Хоженская зачитала вердикт. Бала слушал, напряженно выпрямившись. И вот наконец слово, не допускающее двоякого истолкования: «Виновен».

Серая бетонная тюрьма во Вроцлаве — реликт коммунистической эпохи. В узкую щель я сунул пропуск для посетителей, и равнодушный голос велел мне пройти к главному входу. Распахнулись высокие ворота, и, щурясь от солнечного света, вышел вооруженный охранник. Он жестом пригласил меня пройти, и ворота тут же наглухо захлопнулись у меня за спиной. Меня обыскали и провели через ряд каких-то темных помещений в маленькую комнатку для свиданий. Несколько шатких столов и стульев — вот и все.

Условия содержания в польских тюрьмах остаются еще довольно скверными. Заключенных слишком много, в одну камеру набивается до семи человек. В 2004 году заключенные вроцлавской тюрьмы провели трехдневную голодовку, протестуя против тесноты, плохого питания и отсутствия медицинского обеспечения. Еще одна проблема тюрем — это насилие. Всего за несколько дней до моего приезда, как мне сообщили, заключенный убил посетителя.

В углу приемной дожидался худощавый красивый молодой человек в очках с проволочной оправой и в голубой блузе, какие носят художники, поверх футболки с надписью «Университет Висконсина». В руках молодой человек держал книгу. Он до того походил на странствующего американского студента, что я с трудом признал в нем Кристиана Балу.

— Рад, что вы смогли заехать, — сказал он, пожимая мне руку и провожая к столику. — Это все какой-то фарс, абсурд в духе Кафки. — По-английски он говорил свободно, однако с сильным акцентом, вместо «с» выговаривал «з».

Он уселся, близко наклонился ко мне через стол, и я увидел, как ввалились его щеки, отметил темные круги под глазами. Кудрявые волосы были так растрепаны, словно он все время ерошил их.

— Меня приговорили к двадцати пяти годам тюрьмы за книгу! За книгу! — восклицал он. — Нелепость! Дерьмо собачье! Простите за грубость, но как это еще назвать? Понимаете, я написал роман, безумный, дикий роман. Вульгарный? Да, вульгарный. Непристойный? Да. Порнографический? Пусть так. Оскорбительный для кого-то? Да, да, да! К этому я и стремился. Это роман-провокация. — Кристиан приостановился, мысленно подыскивая пример, и продолжал: — Я пишу, что Христу было легче вылезти на свет из женской утробы, чем мне… — Он спохватился и быстро поправился: — Чем рассказчику трахнуть ее. Конечно, я хотел, чтобы книга вызывала возмущение, — продолжал он. — Со мной случилось то же, что с Салманом Рушди.

Книгу, которую он до сих пор сжимал в руках, Кристиан положил на стол — это был потрепанный, рассыпающийся на куски экземпляр «Амока».

От вопросов насчет улик — таких, как проданный им сотовый телефон и принадлежавшая ему телефонная карточка, — Бала уклонялся, а иной раз намекал на существование некоего заговора.

— Карточка не моя, — заявил он. — Меня подставили. Кто именно, я пока не знаю, но кто-то желает мне зла. — Он дотронулся до моей руки, взывая к сочувствию. — Видите, что они творят? Конструируют реальность и вынуждают меня жить внутри их вымысла.

Бала составил апелляцию с перечнем всех логических и фактических неувязок в деле. Например, один медицинский эксперт считал, что Янишевский утонул; другой эксперт причиной смерти называл удушение. Даже судья так и не определилась, в одиночку Бала совершил преступление или же с помощью соучастника.

Гораздо охотнее и подробнее Бала отвечал на вопросы насчет «Амока».

— Главные мысли этой книги принадлежат не мне, — заявил он. — Лично я не антифеминист. И не шовинист. Бессердечие мне вовсе не свойственно. Крис не мой герой, он скорее антигерой.

Он неоднократно указывал на мой блокнот, настаивая: «Запишите это!», «Это существенно», и следил за тем, как я записываю. В какой-то момент он почти со страхом произнес:

— Что за безумие! Вы пишете рассказ о рассказе, который я сочинил об убийстве, которого никогда не было.

Многие строки в его экземпляре «Амока» были подчеркнуты, на полях книги Бала писал примечания. Потом он показал мне другие примечания, уже на отдельном листе: Бала тщательно выстраивал, так сказать, генеалогию книг, повлиявших на его работу. Очевидно, в тюрьме «Амок» сделался его наваждением.

— Иногда я читаю его вслух сокамерникам, — признался он.

Суд так и не нашел ответа на один из ключевых вопросов: зачем человеку вздумалось после убийства написать книгу, которая способствовала его разоблачению? Раскольников у Достоевского рассуждает так: даже самый хитроумный преступник допускает ошибки, потому что в момент преступления ему отчасти изменяют воля и разум, их вытесняет какая-то детская безрассудность — в тот самый момент, когда он особенно нуждается в разуме и осторожности.

Но ведь книга Балы была создана не «в момент преступления», а три года спустя. Если он виновен в убийстве, то уж с недостатком разума и воли у него проблем не было, скорее и того и другого у него хватало в избытке.

Некоторые комментаторы предполагали, что Бала хотел быть пойманным или, по крайней мере, хотел облегчить душу признанием. Крис в «Амоке» также рассуждает насчет «сознания вины». И хотя Бала продолжал настаивать на своей невиновности, роман читался именно как исповедь.

Вроблевский и другие представители обвинения основным мотивом считали стремление Балы увековечить свое имя в литературе, и, с их точки зрения, преступление в реальности и книга о преступлении были неразделимы. Вдова Янишевского просила суд не делать из Балы «художника» — он попросту убийца.

Однако после ареста Балы «Амок» сделался в Польше литературной сенсацией, были распроданы все экземпляры до единого.

— Готовится новое издание с послесловием о суде и обо всем, что со мной произошло. — Бала не мог скрыть возбуждения. — Заинтересовались и другие страны. — Лихорадочно пролистывая страницы своего потрепанного томика, он добавил с гордостью: — Подобной книги еще не было! — Сейчас я работаю над продолжением, — продолжал Бала, и глаза его вспыхнули. — Называется «Де Лирика». — Он несколько раз повторил название и пояснил: — Каламбур. «Лирика», то есть стихи или задушевное повествование, но в то же время делириум, безумие.

К этой книге, по словам Балы, он приступил еще до ареста, но полиция конфисковала компьютер с черновым файлом. Другого экземпляра у Балы не имелось, и теперь он пытался получить свои тексты обратно. Следователь мне сказал, что в компьютере обнаружились сведения, которые Бала собирал о новом приятеле Стаси, Гарри. «Холост, лет 34, мать умерла, когда ему было 8, — записывал Бала. — Работает в железнодорожной компании, возможно машинистом, но я не уверен». Вроблевский подозревал, что Гарри намечался в качестве очередной жертвы.

Узнав, что Гарри посещает тот же чат, что и он сам, Бала оставил на сайте сообщение под вымышленным именем: «Простите за беспокойство, я разыскиваю Гарри из Чойнова. Тут кто-нибудь его знает?»

Бала собирался закончить свой второй роман после того, как апелляционный суд — в чем он был уверен — освободит его. Через несколько недель после нашего разговора апелляционный суд, почти ко всеобщему изумлению, аннулировал решение суда низшей инстанции. Хотя апелляционный комитет признал «несомненную причастность» Балы к убийству, он также видел существенные пробелы в «цепи доказательств» (в том числе смущали и противоречивые заключения медэкспертов). Эти недостатки следовало устранить, и потому апелляционный комитет не освободил Балу из тюрьмы, однако назначил на весну повторный суд.