Иван Панкеев - Копья летящего тень

• Название: Копья летящего тень
• Автор: Иван Панкеев
• Издательство: Терра - книжный клуб
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 1998
• ISBN: 5-300-02015-Х

В книгу вошли произведения двух отечественных авторов, работающих в разных стилях, но в одном направлении и доказывающих, что славянское воображение способно не только осознать традиции английской «готики», но создать собственный «мягко»-готический роман в России.

---

«— Ты — прелестная ведьма; возвращайся скорее, я соскучился».

«— Я люблю тебя, — удаляясь внутрь мозга и затухая там, все тише звучал ее голос. — Мне пора. До встречи, Князь…»

Дымок качнулся в одну, в другую сторону, стал свиваться в спираль, сминая былые робкие очертания и струйкой потянулся к распахнутому окну. Я резко отдернул руку: веточка как-то незаметно дотлела до конца и теперь прижигала кончики пальцев.

Совершила робкую попытку возникнуть в голове мысль о том, что негоже в тридцать лет доводить себя до галлюцинаций, но я лениво отогнал ее, даже махнув при этом рукой, и с легким сердцем улегся спать.

Мне снилось нежное мягкое облако, на котором мы с Никой, проплывая над зеленой землею, под вызывающими восторг голубыми небесами, предавались земной и небесной любви, и любовь эта была ничему не подвластной, даже самому времени.

Вечером, вернувшись в Москву и просматривая вчерашние газеты, наткнулся на заметку в «Правде»:

«Установить между собой мысленный контакт на расстоянии в тысячи километров способны и обычные люди: обнаружены места, например, «Пермский треугольник», пещера в Хакассии, заполярные территории, где легче возникает такая связь… Клетки излучают поток информации, который можно сравнить с нашим языком. С его помощью подаются сигналы другим клеткам. Это открытие — новый уровень понимания сущности живого вещества. Эксперименты, впервые выполненные у нас, подтверждены во многих лабораториях мира. Чтобы исключить возможность использования данных исследований во вред человеку, мы совместно с деятелями науки двух десятков стран подписали декларацию…»

Ознакомившись с мнением уважаемого ученого, я аккуратно вырезал заметку, написал на полях выходные данные и отложил в сторону — для Ники.

С той ночи моя жизнь стала подобной одному сплошному открытию. Даже по-прежнему ничего не замечающие вокруг Белозерцевы голосом Наташи бесхитростно сообщили мне, что я, наверное, влюбился. Сам-то я понимал, что причина глубже, хотя, конечно, все происходящее со мною связано в первую очередь с Никой и с моим к ней отношением.

Мир, который до сих пор воспринимался как необходимое приложение к моим делам, стал вдруг самостоятельным, и мне интересно было с ним общаться, видеть его многочисленные лики, слышать его разноголосье, вглядываться в множество его добрых, удивленных, мудрых глаз.

Деревья перестали быть похожими друг на друга и словно обрели имена; поглаживая шершавые стволы, я прислушивался к происходящему там, под корой и, казалось, ладонь чувствует мерный напряженный ток жизненных соков.

Птицы теперь не пролетали мимо и не шарахались при моем приближении, а доверчиво разглядывали меня, то стоя на месте, как черная дачная ворона, то переминаясь с лапки на лапку, как голуби в университетском сквере. Или это я стал замечать их?

Даже белка Софья, обычно сердито взиравшая с сосны и, казалось, вот-вот готовая запустить в меня шишкой, спрыгнула на аллею и выжидательно вперилась блестящими глазками, заставив улыбнуться ей и поискать в сумке завалявшуюся конфету.

Открытий было столько, что, вероятно, и жизни не хватило бы, чтобы насладиться всеми ими — цветами, запахами, ручьем, ползущей улиткой, поющим соловьем, застывшей стрекозой, гранитным валуном, вскопанной землей…

И во всем было что-то от Ники: изгиб руки, звук голоса, блеск глаз, цвет волос…

Поразительно, но я перестал бояться собак, одно приближение которых раньше вызывало панический ужас. Я вдруг стал видеть, что все они разные, что у каждой свой характер и свое настроение и что лишь единицы из них злы и агрессивны, а большая часть — неимоверно любопытствующие создания, которых интересует буквально все — от запаха башмаков до выражения глаз у каждого встречного. Я был счастлив наступившей полнотою ощущений, как, наверное, счастлив бывает слепой, обретший зрение, или немой, когда к нему вернется речь, или глухой, получивший возможность слышать и музыку, и дождь, и голос любимой.

Просто и ненавязчиво открывались мне россыпи былых тайн. Отчетливо понимал я теперь состояние Ники тогда, в Серебряном Бору, — состояние человека, который находился на грани потери этой гармонии с природой, с миром, с собою. Без боли и напряжения раскрылась предо мною загадка бриллианта в ее перстне — живой частицы живого мироздания, которая просуществовала тысячи лет и потому хранила в памяти события тысячелетий, свидетельницей которых была — маленькая яркая частичка огромной пылающей жизни.

И мои домашние родовые вещи — от дедовских запонок до прабабкиного столового серебра — по мере их, этих вещей, желания и доверия ко мне, понемногу делились своими воспоминаниями.

Да, княжич… Я видел белокурого отрока, который должен был по праву наследования занять стол и править, но вынужден был бежать от заговорщиков и жить в изгнании, оставаясь князем без города и дружины; впрочем, как я понял, к старости это не слишком угнетало его, ибо небо заменяло княжество, а размышления под этим небом — и слуг, и власть.

Добрые страсти, овладевшие мною, не мешали безумным идеям, но теперь они мирно уживались, подобно разным водам в одном море.

Однажды, подойдя утром к столу, я обнаружил на нем лист бумаги, исписанный моим почерком, хотя не помнил, чтобы вставал ночью. Вчитываясь, я облегченно вздыхал — это было продолжение того, чем жил и днем:

«Я поглощен заботой необычной — придумываю имена деревьям: хочу надолго с ними подружиться. Я с ними связан с самого рождения — с той деревянной узкой колыбели, которую они мне подарили, ни разу даром тем не попрекнув. Живые, бессловесные деревья, я вас люблю — ведь я вас понимаю, как понимает стол, от рук уставший, свою со мною, близким, неделимость. И дар посмертный — гроб из свежих досок вы мне пришлете молча, без раздумья решив со мной уйти в сырую землю, чтобы и там я с вами не расстался. Я тороплюсь придумать имена вам, друзья мои, прекрасные деревья. Ведь вы, ко мне корнями прикасаясь, останетесь со мною неразлучны. Хочу вас различать по именам».

С легкой снисходительностью, как суетное мальчишеское занятие, вспоминал я грустные лекции по материализму, ночи, потраченные на кандидатскую диссертацию, проштудированные книги, к которым и смысла не было прикасаться. Что значили они, эти быстроменяющиеся, отвергающие друг друга знания, когда вечные, истинные, безудержные чувства переполняют тело, и изливаясь на все окружающее, и одновременно вбирая его через глаза, нос, уши, рот, через кожу…

Почему-то говорят: расплата за счастье. Нет, за счастье может быть только доплата, потому что счастливый человек и мир вокруг себя делает светлее и чище. А расплата может быть только за зло.

Из Перми Ника вернулась воскресным утром.

— Ты стал другим, Глеб, — сказала она при встрече, открыто улыбаясь.

Прошедшие две недели почти не изменили ее. Лишь стояла она еще более прямо, чем прежде, — как струна, натянутая между землею и небом, да в глазах после смутного огня последних дней появилась чистая глубина.

Я не стал ничего говорить о ночном видении, о телепатическом разговоре с ней, только протянул газетную вырезку. Она скользнула взглядом по строчкам.

— Да, это о нас. Но ты ведь и так все знаешь, — выжидательно посмотрела на меня.

— Скорее чувствую, чем знаю, — потянулся я к ней, не умея перебороть желание прикоснуться губами к ее шее, обнять, прижать к себе.

Она поняла мое движение, ответила на него, и два ветра соединились в один поток. Наверное, не было в эти минуты на земле людей, более созданных друг для друга и для любви, чем мы. Иначе с чего бы тахта в моей московской квартире превратилась в облако, потолок — в лазурное небо, а ковер на полу — в зеленую шелковистую траву? Все было привычным, как в былой жизни, и в то же время новым и необычным, как в жизни будущей, только открывающей свои прозрачные врата. Мои пальцы не могли насладиться ее кожей, и моя кожа словно таяла от прикосновения ее рук; взгляды наши переплетались, как голоса в дуэте; губы сливались, как сливаются река и приток; мы дышали воздухом одного большого счастья, а тела наши были легки и воздушны, словно воздетые к солнцу тугие гроздья сирени.

Зачем в тот день, ближе к вечеру, когда мы, счастливо и блаженно устав, сидели на ковре, она рассказала мне об этом — о мистериях, тайнах магии, великих духовных прародителях, отцом своим считавших Прометея? Что это было — откровение или испытание моего, еще не обретшего покой, сознания?

Разговор начался с ее мысли о том, что со смертью человека вещи, которыми он владел, теряют особую энергию, и поэтому, держа в руках некую безделушку, мастер может определить, жив или умер ее обладатель.

Она говорила столь проникновенно, что напомнила мне весталку священного огня Великого Сознания; казалось, как Будда, она помнит все свои пятьсот пятьдесят предыдущих перевоплощений, и потому с таким знанием и ясностью говорит о жизни камня и травы, птицы и огня, воды и зверя. Кем была она — Фаустом или Маргаритой, царицей или рабом, и отчего так близки ей все ипостаси огромного мира? Потому что она прозорливее? Добрее? Или потому, что она — женщина и знает состояние не только рожденной, но и той, которая рожает сама, являясь звеном в нескончаемой цепи поколений, Бог весть где берущей свое начало?