Иван Панкеев - Копья летящего тень

• Название: Копья летящего тень
• Автор: Иван Панкеев
• Издательство: Терра - книжный клуб
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 1998
• ISBN: 5-300-02015-Х

В книгу вошли произведения двух отечественных авторов, работающих в разных стилях, но в одном направлении и доказывающих, что славянское воображение способно не только осознать традиции английской «готики», но создать собственный «мягко»-готический роман в России.

---

— Будь благословенна, Изида — Мать!

Ты, которая так страдала, что заслужила право прощать.

Ты остаешься единственным божеством, которое спасет мир.

Ты была зарей Любви.

Ты, примирительница людей, богиня всемирного искупления и царица жизни и смерти, лучшая и красивейшая!

Ты — неизменно правдивое Сердце, стоящее выше могущего заблуждаться Ума.

Наступившая пауза длилась недолго, потому что Наташа не была бы Наташей, если бы тут же ни воскликнула:

— Ой, как здорово: «Ты была зарей Любви!» Правда, Сереж? Ника, ты нам обязательно расскажи о ней, я же ничего не знаю, а так интересно, да, Сереж?

— Расскажу, но прежде князь Глеб должен выполнить свое обещание — я просила его о прогулке под луной.

Не успел я ответить, как Наталья весело-просяще запричитала:

— Ой, а мы с Сережей проголодались, да, Сереж? В буфете только конфеты и шампанское. Мы тут стояли и думали, а вдруг у Глебушки ключ с собой? — Она так выразительно посмотрела на потолок, словно там была дверь, что даже Ника не выдержала и тоже запрокинула голову, вызвав у меня смех.

«Карфаген» соединялся переходом с высотным тридцатиэтажным зданием, часть которого была отведена под общежитие: обыкновенные однокомнатные квартиры гостиничного типа с огромной кухней в конце коридора — одной на всех: из-за чего многие предпочитали пользоваться электроплитками.

В одной из таких комнат, на одиннадцатом этаже жил мой аспирант-американец Брюс, который, уезжая на время каникул в Америку, всегда оставлял мне ключ. А поскольку засиживаться на факультете иногда приходилось до позднего вечера, я время от времени ночевал в этой келье и держал в ней запас продуктов.

О ключе от нее и спрашивала Наталья, которой, даже если захотел бы, отказать было невозможно. Поэтому, порывшись в кармане, я протянул ей невзрачный желтый ключик, но она замотала головой, заявив, что одни они не пойдут, а Петька с Пашкой до утра в видеотеке и т. д. При этом она так умоляюще смотрела на Нику, что та сдалась.

— Ладно, значит, не судьба сегодня гулять под звездами, — вздохнула она, и я заподозрил, что подумала, будто посещение Брюсовой кельи подстроено специально. — Ведите, Князь, где эта лестница в небо?

И еще раз сверкнул бриллиант на ее пальце — когда мы вчетвером шли по длинному гулкому коридору. Жених и Невеста были заняты друг другом; Ника с настороженным вниманием вглядывалась в облицованные мрамором стены, загадочно мерцающие и отражающие редкие светильники, в богатый лепной потолок с живописными плафонами. Несколько раз она останавливалась, присматриваясь к каменному рисунку, но казалось, что видится ей и нечто, спрятанное под слоем мрамора.

— Только рабский труд мог сотворить все это, — вдруг глуховато произнесла она, но в огромном пустом объеме голос прозвучал непривычно громко. — Пирамиды Египта, подземные дворцы метро и эти вот пирамиды современности. Когда выбора нет: или строишь, или умираешь. Большие тираны всегда тяготели к монументализму. Чувствуете, сколько замуровано здесь нереализованных жизней? Иногда хочется содрать все эти облицовки, мозаики, — чтобы увидеть там, на бетоне, фамилии. Они не могли их не написать — единственная возможность хоть как-то остаться, хоть в знаке…

* * *

Она подняла руку, чтобы пригладить волосы, и в это время очередная вспышка бриллиантика словно втянула меня в маленькое, ярко разверзшееся пространство, в наполненный колючими лучами раструб, за которым показались длинные краснокрышие здания, обрамленные стройными рядами белых колонн, изящные круглые беседки, огромная овальная чаша, напоминающая врытый в землю стадион, множество статуй с надменными лицами; затем все заволокло дымом, заплясали оранжевые языки пламени, фигурки людей заметались по лестницам, пытаясь найти убежище, ибо в них попадали стрелы, и белые широкие одежды обагрялись кровью; всадники с грубыми бородатыми лицами неслись по улицам и площадям, мгновенно утратившим строгость; и морда коня, словно снятая крупным планом, нервно подергивалась, скаля желтые зубы и тараща большой глаз, в котором отражались дымы пожарищ и руины…

* * *

Вероятно, и это видение длилось долю секунды, потому что я сделал за это время едва ли больше двух шагов. Но где я мог видеть нечто, похожее на Бог весть откуда взявшуюся только что передо мною картину? Ну конечно — это удивительно похоже на древний Рим — таким его изображают обычно в учебниках истории.

А с другой стороны, при чем тут Рим, какое я к нему имею отношение? Дело, вероятно, в камне — не случайно же и там, в фойе, и здесь, стоило ему как-то по-особому вспыхнуть, и начиналось наваждение.

Может, она и впрямь колдунья, каких раньше сжигали на кострах? А коль колдунья, то вдруг читает сейчас мои мысли? Это умозаключение отнюдь не радовало, надо было нарушить молчание.

— Ника, — все-таки, как гулко ночью в этом нескончаемом коридоре, — вас назвали так по имени богини победы?

— Что? — переспросила она, словно воссоздавая в памяти мой вопрос, видимо, ворвавшийся в какие-то ее размышления. — Да, вы правы. Папа настоял, он военный. У нас в роду все мужчины — военные: и дед, и прадед.

— До самого древнего Рима? — я все еще не мог отойти от недавнего миража.

— Н-не знаю, — с запинкой ответила она. — Древний Рим — это все равно, что другая планета, так давно он был. Зайдешь в музей — вроде бы вот они, материальные доказательства, а все равно воспринимаешь как сказку. А знаете, это потому, что мы не умеем пока понимать язык вещей.

Она оживилась и, размышляя вслух, стала доказывать то ли мне, молча идущему рядом, то ли себе самой:

— Вещи все запоминают. Вот мы сейчас идем по коридору и разговариваем, а стены впитывают в себя и звуки, и наше изображение. Так мы и будем храниться где-то там, в молекулах мрамора, пока дальние потомки не изобретут способ извлекать такую информацию из камня, деревьев, металла. Поэтому нельзя на людях быть одним, а наедине с собою — другим. Получается, что человек всегда — на людях, рано или поздно каждый его жест и каждое слово снова оживут. Я вот сейчас шла и вглядывалась в эти стены — думаю, а вдруг в каком-то узоре сокрыто лицо того, кто работал здесь полвека назад, под конвоем?

Смутная, испугавшая своей невероятностью, догадка осенила меня. Слова уже готовы были сорваться с языка, но, слава Богу, в это время, наконец, дошли до дежурного лифта, вызванного Белозерцевыми.

При ярком свете Ника преобразилась, вновь стала похожей на ту величественную незнакомку, которая заставила меня забыть о других. Только легкая тень озабоченности тронула безмятежное доныне лицо. Или — усталость: как-никак, уже часа два ночи, если не больше.

Комната Брюса произвела на Нику впечатление. Пока Наталья возилась с электроплиткой, давая Сергею указания, какие банки открывать, гостья окидывала взглядами высокий потолок, корешки книг, небольшую коллекцию серебряных рюмок. Особенно заинтересовали ее уральские камни — яшма и лазурит, сваленные горкой на подоконнике. Полгода назад я привез их в подарок Брюсу из города Полевского, где творил автор поразившей моего американца «Малахитовой шкатулки». Часть камней Брюс увез с собой, а эти со временем хотел отшлифовать и сделать из них подставки для серебра.

Показывая Нике обиталище Брюса, я дожидался повода, чтобы сказать о догадке, мелькнувшей еще в коридоре, на первом этаже. Лазурит и яшма как раз были таким поводом.

— Вы считаете, что и эти камни что-то помнят? — кивнул я на сине-зелено-коричневую груду.

— Конечно, — ответила она рассеянно.

— И ваш бриллиант?

— А чем же он хуже? Его память еще прочнее, потому что, если вспомните химию, структурные решетки графита и алмаза одинаковые. В течение веков погребенные под землей деревья превращались в графит, а тот, под огромным давлением — в алмаз. Вы любите драгоценности?

Вопрос застал меня врасплох. Не скажу, чтобы я был без ума от серебра и злата, но мне нравились дорогие изящные вещицы, будь то родовой подстаканник с вензелями или янтарные, в золоте, запонки, в которых еще прадед мой щеголял перед первой мировой войной.

— Я к тому, что вы уже не первый раз спрашиваете об этом перстне.

Рассказать ей о видениях? А были ли они? Еще на смех поднимет.

— Кстати, именно этот камешек и навел меня когда-то на мысль о памяти вещей. Глядя на него, я о многом думала, фантазировала. По семейной легенде, он кочевал от предков к потомкам несколько веков — был и в рукояти меча, и в диадеме, а к бабке моей попал уже в этом перстеньке. Я всегда ношу его с собой — пусть запоминает. Вдруг когда-нибудь моя праправнучка увидит в нем ваше лицо и скажет, что у прапрабабки был не такой уж и плохой вкус?

Впервые в ее голосе промелькнула игривость и в глазах появилась лукавинка: все-таки эта женщина знала себе цену и умела вовремя подбрасывать поленья в затухающий костер.