Ат-Тайиб Салих - Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах

• Название: Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах
• Автор: Ат-Тайиб Салих
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1982

Талантливый суданский прозаик всесторонне исследует в этих произведениях жизнь деревни. Если мир, изображенный в «Свадьбе Зейна», может быть назван гармоничным, то действительность «Бендер-шаха» — трагическое столкновение патриархального общества с современной цивилизацией.

Книга предназначена для широкого круга читателей.

---

От блестящей глади воды веет влажной прохладой, смягчающей зной пустыни. Это истина врывается в мир вымысла. Слух улавливает голоса людей, щебетание птиц. Монотонно постукивает насос. Впереди — река. Река слева и справа. Если бы не она, не было бы ни начала, ни конца. Река безмятежно несет свои воды на север, безразличная ко всему на свете. Преградит ей путь гора — она устремится в обход. Откроется ей долина — она разольется широко и вольно. Но рано или поздно она отыщет свой единственный путь. И вновь устремится на север, к морю.

Глава пятая

Рано поутру я уже стоял перед дверью дома моего деда. Дверь была старая, но все еще крепкая. На нее, наверно, ушло целое ореховое дерево. Сколотил ее Вад аль-Басыр — наш деревенский умелец, мастер на все руки. Он не учился ремеслу плотника в школе, но делал он и колеса сакий, и кольца к ним, и двери — ну, словом, все. Умел вправлять вывихи, накладывать лубки на сломанные кости, прижигать язвы, пускать кровь. А уж в ослах разбирался на удивление. Никто в деревне не покупал осла, не посоветовавшись предварительно с Вад аль-Басыром. Он еще жив, но давно оставил свое ремесло и больше не мастерит таких дверей, как в доме деда. Ведь те, кто помоложе, узнали, что в городе можно купить двери из бука и даже из железа, и теперь привозят их из Омдурмана. Ну, и сакии теперь никому не нужны — ведь всюду появились насосы.

За дверью раздавался смех, и я легко различил дребезжащий хохоток деда и утробный хохот Вад ар-Раиса, хохот человека, наевшегося до отвала. Я узнал смех Бакри. Громко, по-мужски, смеялась Бинт Махджуб. Я словно увидел их всех сквозь закрытую дверь. Дед сидит на молитвенном ковре из меха и перебирает четки из сандалового дерева. Шарики проскакивают между его пальцами равномерно, точно желобки сакии.

Старые друзья деда Бинт Махджуб, Вад ар-Раис, Бакри удобно устроились на низких тахтах. Дед глубоко убежден, что высокая тахта — признак тщеславия, а низкая свидетельствует о скромности.

Бинт Махджуб опирается на локоть. В другой руке — сигарета. Скабрезные истории будто стекают с кончиков усов Вад ар-Раиса. Бакри, как всегда, ушел в свои мысли.

Большой дом деда сложен не из камня и не из обожженного кирпича. Он — из земли, обыкновенной земли, вскармливающей пшеницу. Дом этот встает на краю поля, точно его продолжение. Во дворе растут смоковницы и акации. А на стенах дома, там, где они тронуты сыростью, зеленеют те же растения, что и на полях вокруг.

Внутри дом больше всего походил па лабиринт. Одному богу известно, как он строился. Во всяком случае, таким, как сейчас, он стал не за один год и даже не за десять лет. В нем было множество комнат, больших и маленьких. Они беспорядочно пристраивались к прежним, едва возникала нужда. Стоило деду прикопить — в доме прибавлялась еще одна комната. По мнению деда, деньги для того и нужны, чтобы строиться. Коридоров не полагалось — комнаты открывались одна в другую, а двери были такими низкими, что приходилось наклоняться, чтобы не стукнуться лбом о притолоку. В некоторых же двери вообще отсутствовали. Были комнаты с окнами и без окон, с гладкими стенами и стенами шершавыми оттого, что их оштукатурили смесью гравия, черной глины и кизяка. Потолки и стропила были из стволов и корневищ пальм и нильской акации, а кровля — из пальмовых листьев.

Летом дом был прохладным, а зимой теплым. На вид он казался непрочным, но только на вид, ибо прочность его была проверена самим временем.

Я вошел в калитку и огляделся. Огромный двор. Направо на подстилках сушатся финики и стручковый перец. Налево — мешки с пшеницей и бобами. Одни уже зашиты, другие стоят пока открытыми. В дальнем углу коза жадно ест ячмень, а у вымени пристроился козленок и сосет. Судьба дома неразрывно связана с полем. Зеленеет поле — в доме весело, опустошит засуха поля — в доме траур.

Запах дедова дома я узнаю среди всех запахов мира. Разве можно забыть эту смесь разнообразных ароматов — муки и стручкового перца, фиников и зерна, бобов, фасоли, верблюжьей колючки? И все тонут в благоухании ладана, который курится в большой жаровне.

Это благоухание постоянно напоминает мне, что дед — аскет, отказывавший себе буквально во всем, — не жалел никаких денег, когда дело касалось молитвенных принадлежностей. Огромный ковер, на котором дед молился и который служил ему одеялом в холодные ночи, был сшит из трех леопардовых шкур. Молитвенный чайник из меди с рисунком и насечкой стоял на большой тарелке, тоже медной. Предмет особой гордости деда — четки из сандалового дерева. Он перебирал их с нежностью, подносил к лицу и прижимал к щекам — сначала к левой, потом к правой — и с наслаждением вдыхал их запах.

Прищурив глаза, он погружался в воспоминания. Не приведи аллах кому-нибудь из внуков помешать ему в такие минуты. Тут он мог стукнуть четками по детской головке и крикнуть: «Пошел прочь, шайтан».

Молитвенный обряд, как и комнаты в доме или пальмы во дворе, имел свой смысл. Он тоже воскрешал прожитое.

Перед дверью я помедлил, предвкушая удовольствие. Всякий раз, когда я возвращался домой, на пороге дедова дома меня охватывало это чувство. Радость и удивление оттого, что на земле существует этот древний, могучий, много переживший человек. Когда я обнимал деда, я вдыхал особый, ни с чем не сравнимый запах, как будто тихая прохлада могильного склепа мешалась с теплотой, исходящей от грудного младенца.

Негромкий, спокойный голос деда сразу внушал доверие. Когда он говорил, мне казалось, он прокладывает мост в наше тревожное будущее, сулящее только заботы, заботы, заботы… Будущее рисуется вдали смутно. Оно не приняло законченной формы и прячется в тумане, точно неведомая горная вершина.

Кто мы по сравнению с промышленным миром Европы? Бедные крестьяне, и только! Но, обнимая деда, я ощущаю себя богатым и сильным — симфонией, созданной композитором-природой.

Пожалуй, мой дед не похож на высокое старое дерево. Его не сравнишь с раскидистым дубом, чьи корни прочно вросли в землю. И уж если искать сравнение среди деревьев, то мой дед скорее напоминает маленькие деревца сайали с толстой корой и острыми колючками, растущие в пустынях Судана, — ведь перед ними бессильна сама смерть. Медленно и бережно расходуют они свои жизненные силы. Таков и мой дед. Он выжил, несмотря па мор, голод и войны, Сейчас ему без малого сто лет, но его рот полон зубов. Глаза у пего узкие, как щелочки, и кажутся подслеповатыми, но на самом деле он видит даже в темноте. Его тщедушное тело ссохлось, сморщилось. Ни капли жира. Истончились кости, одряхлели кожа и мышцы, но он все еще довольно легко взбирается на осла и каждый день перед рассветом выходит из дома в тусклый сумрак и пешком идет в мечеть.

Дед подождал, пока я не усядусь поудобнее рядом со всеми, а потом, вытирая полой слезы и еле сдерживая смех, сказал:

— Клянусь аллахом, от твоего рассказа бока болят, Вад ар-Раис.

И Вад ар-Раис продолжал историю, прерванную моим приходом:

— Ну так вот, хаджи Ахмад, усадил я эту девушку па осла перед собой, а она давай крутиться и вертеться как юла. Изгибается туда-сюда, а потом вдруг как рванется, и — бац! — с нее вся одежда слетела. Гляжу и глазам своим не верю. Сидит передо мной, ну в чем мать родила. А сама, наверно, из нильских рабынь. Груди, скажу тебе, хаджи Ахмад, так и торчат. А уж пышна! Кожа гладкая, как маслом намазанная, блестит-переливается в лунном свете, с ума сойти можно. Высмотрел я проплешину в кукурузном поле, слез с осла, ну и она, конечно, со мной. Только я собрался обнять ее покрепче, как в кукурузе шорох, а потом какой-то голос спрашивает: «Кто там?» Чего мы только не выдумывали в молодости, хаджи Ахмад! Меня прямо как осенило — а что, если прикинуться ифритом? Авось поможет. И как завоплю диким голосом, почище всякого шайтана. Швыряю во все стороны песок, ношусь как угорелый. Тот мужчина испугался, давай бог ноги. А что вы думаете? Это же был мой дядя Иса. Он, оказывается, выследил меня до самого кукурузного поля. Глаз с меня не спускал с той самой минуты, как я уволок девчонку прямо со свадьбы. Увидел он, что я скачу, как ифрит, и решил, что со мной что-то неладное творится. И вот на следующий день, чуть свет, является он к моему отцу, да смилостивится над ним аллах, рассказывает все, как было, от начала и до конца, а потом говорит: «Твой сын — проклятый шайтан. Не найдем ему жены сегодня же, так он перепортит всех девушек в деревне, позору тогда не оберешься». И в тот же самый день меня женили на дочери моего дяди Раджаба. Да будет аллах к ней милостив, она, бедняжка, скоро умерла от родов.

Бинт Махджуб засмеялась и затем произнесла мужским, хриплым от курения голосом:

— Как погляжу, ты во вкус вошел чуть не с пеленок.

— Не тебе бы говорить, Бинт Махджуб, — не смущаясь, ответил Вад ар Раис. — Уж кто-кто, а ты в таких делах разбираешься. Ведь ты восьмерых мужей схоронила, да и сейчас не упустишь — нашелся бы кто-нибудь, так не сказала бы ему «нет», хоть ты женщина и в летах.