Дмитрий Вонляр-Лярский - Грех у двери (Петербург)

• Название: Грех у двери (Петербург)
• Автор: Дмитрий Вонляр-Лярский
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-7632-0020-9

Уверенно предлагаю эту русскую книгу иностранному читателю. Не будучи литературным критиком, не берусь судить о вложенном в неё чистом художестве. Но если исторический роман — зеркало жизни, повёрнутое назад, то в данном случае задача выполнена. Отражение безусловно правдиво. Принадлежа сам к поколению, переживавшему трагический эпилог императорской России, я могу свидетельствовать о точности автора в освещении недавнего скорбного прошлого.

Затронутые события ещё не отошли как будто в историческую даль. Некоторые из тогдашних деятелей живы посейчас; о других; умерших, так свежа память. Тем не менее это прошлое — история. Нас отделяет от него пропасть; отнестись к нему с беспристрастием историка — не только право, но и долг бытописателя. Лицемерие или малодушие некоторых из оставшихся очевидцев не могут быть ему помехой. Потомкам надо знать, что было. Автор не заслуживает упрёка, хотя бы правда его и казалась иной раз беспощадной.

Великий князь Александр Михайлович, из предисловия к американскому изданию.

---

Только присущее монархам ощущение времени заставило императора оторваться наконец от Репенина. Он обошёл поочерёдно остальных русских офицеров. Дойдя до вахмистра, громко по-русски поздоровался и с видимым удовольствием вслушался в традиционный уставной солдатский ответ.

— Was fur eine Brust![40] — воскликнул император, одобрительно оглядывая богатырское сложение загорелого, как голенище, молодого кавалериста. — Откуда родом? — спросил он.

Репенин перевёл вопрос.

— Нижегородской губернии, Васильсурского уезда, Козьмищенской волости, села Прокудина, — одним духом звонко отчеканил вахмистр густой октавой.

Репенин перевёл.

— Чем занимался дома?

— Хлебопашеством.

Господствующее великорусское племя… На мгновение монарх задумался: их одних там восемьдесят миллионов![41]

Похлопав вахмистра по крепкому широкому плечу, император убедился, что он точно вылит весь из цельного металла.

— Замечательный боевой материал, — сказал он вслух, а у самого в голове мелькнуло: «Какой красавец это дитя природы!..»

Он опять, молча, обмерил вахмистра медленным пристальным взглядом.

Уловив этот взгляд, Адашев поморщился: гвардейская молодёжь… вилла Круппа… разгул на Корфу… Неужели всё правда?

Точно опасаясь кривотолков, император поспешил придать своей минутной паузе официальное значение.

— В знак неизменного благоволения к полку, — сказал он торжественно, обращаясь как бы ко всем русским вместе, — жалую молодцу вахмистру орден. Армия таких солдат покорила бы, пожалуй, весь мир, — с деланной восторженностью обратился он к генералу.

— По примеру римлян полагаю, что с предводителем-львом достаточно и баранов, — прищёлкнул шпорами генерал, почтительно подавая монарху раскрытую сафьяновую коробочку.

— Полоний!..[42] — самодовольно усмехнулся император, падкий, видимо, и на такую лесть.

Он взял из коробочки крестик на синей ленточке и театрально вручил побагровевшему вахмистру. Дав затем понять одним кивком, что приём русских окончен и что они свободны, император en camarade[43] остановил Репенина за локоть.

— Grussen Sie die Tante Olga.[44]

Он улыбнулся с неофициальной приветливостью и протянул руку.

Загремев саблями и шпорами, русские толпой вышли на крыльцо.

— Ты доволен! — полувопросительно, как всегда, сказал Репенину Адашев.

Заграждаясь шапкой, он чиркал спичку за спичкой, чтобы закурить на ветру папиросу.

— Что ни говори, — ответил Репенин, старательно раздувая толстый фитиль своего портсигара, — что ни говори, а ведь он, как в книжках: every inch a king[45].

Сняв парадную форму, русские разбрелись по роминтенской усадьбе. Господский замок; службы, псарня — всё, вплоть до охотничьих сторожек, было выполнено по архитектурным наброскам самого императора.

Репениным и Адашевым занялся гофмаршал.

— Sa majeste m'intime de vous faire les honneurs du domaine[46], — сказал он и повёл знакомиться с высшими по рангу приближёнными императорской четы.

Вся его фигура, от расчёсанных редеющих волос до пикейного[47] жилета с золотыми пуговицами, казалась живой иллюстрацией к придворному календарю.

На площадке перед свитским домиком сидели, греясь на солнце, две пожилые дамы. Гофмейстерина, апоплексическая старуха с профилем попугая, заботливо следила за тем, как усатый гайдук поил кофе со сливками её любимую моську. Камер-фрейлина, молодящаяся дева лет за пятьдесят, с наивно поднятыми бровями и атласным бантом на шее, занятая вязанием, беспрерывно постукивала черепаховыми спицами, то и дело подёргивая громадный клубок светлой шерсти.

Моська встретила подошедших мужчин хриплым лаем, напоминавшим карканье подстреленной вороны. Гофмейстерина подхватила свою любимицу и предусмотрительно взяла к себе на колени.

— Счастливица баронесса удостоена опять монаршей милостью, — поспешила объявить она гофмаршалу, показывая глазами на пергаментную папку, торчавшую из рабочей корзины соседки.

Гофмаршал потянулся за папкой:

— Не скромничайте, баронесса, покажите.

— Es ist ein Spass![48] — хитро подмигнула старуха русским и пояснила: недавно, в общем разговоре, император заметил, что женщина вне брака — пустоцвет. Незамужняя баронесса, обидевшись, сказала, что это изречение ей не совсем понятно, а его величество в назидание соблаговолил иллюстрировать свой афоризм рядом собственноручных рисунков. Эти рисунки, сброшюрованные, и были пожалованы вчера вечером баронессе как сюрприз.

Молодящаяся камер-фрейлина, в душе весьма польщённая, сочла всё-таки приличней обиженно поджать губки.

— Entziickend![49] — воскликнул гофмаршал, разглядывая художественный экспромт монарха. — Какой талант, сколько юмора…

— Кстати… — перебила его гофмейстерина, опасливо оглядываясь, ушёл ли гайдук. — Вы прочли вчерашнюю заметку Гардена?.. Это ещё что?

В её глазах сквозило старушечье любопытство ко всякого рода непристойным сплетням.

— Der Pressbengel! — возмутился её собеседник. — Diese Reptilien konnen heutzutage unbestraft jeden in die Ferse stechen…[50]

Тем временем говоривший свободно по-русски местный уланский майор показывал трём однополчанам Репенина конюшню.

Там царил образцовый порядок. Стойла окаймляла новенькая соломенная дорожка с перевитым самодельным жгутом. По конюшне горделиво расхаживал бородатый и пахучий белый козёл; лакомка, почуяв табак, стал умильно приставать к гусарам.

Внимание гостей привлекли сейчас же две нарядные кровные кобылы и крупный ирландский мерин, покрытые щёгольскими попонами с ярким шитым вензелем и короной: в Роминтен были приведены личные верховые лошади императора.

Гусарский ротмистр, сумрачный финн, молча осмотрел копыта у лошадей и опытной рукой провёл по сухожилиям.

— Эта будто тронута на передние ноги, — жёлчно заметил пожилой длинноусый подполковник, показывая на одну из кобыл.

Ему хотелось к чему-нибудь придраться. Он судорожно ненавидел Германию: воспитательница-немка его порола в детстве.

Догадываясь, о чём идёт речь, стоявший рядом молодцеватый унтер-шталмейстер[51] почтительно вмешался в разговор. Он напомнил русским, что император, не владея вовсе левой рукой, управляет лошадью одними шенкелями[52]. Поводья только для вида: их пристёгивают к кольцу на рукаве мундира. Требуется особая, тяжёлая выездка. Редкая лошадь её выносит, не сев на ноги.

— При всём том, — вставил немецкий майор, — его величество чуть ли не каждый день верхом.

— Да, это здорово! — сказал сумрачный ротмистр.

— Настоящий кавалергардский парадёр! — показал спортивный полковой адъютант на могучий круп каракового[53] ирландца.

Словоохотливый унтер-шталмейстер, угадывая в длинноусом подполковнике старого, искушённого лошадника, сделал попытку вызвать его на беседу:

— По словам его величества, в русском Кавалергардском полку, пожалуй, лучший на свете состав офицерских лошадей…

Подполковник был в затруднении, что ответить. Ему, как русскому, отзыв немца был приятен. Но хвалили именно тот полк, который он, как всякий армеец, особенно недолюбливал.

— У других труднее масть, — постарался он вывернуться. — Попробуйте, например, подыскать такого вороного для конной гвардии…

Упоминание о конной гвардии задело полкового адъютанта по его самому больному месту: его туда не приняли когда-то как сына разбогатевшего мукомола… Он с завистью подумал об Адашеве.

— Что значит быть флигель-адъютантом, — сказал он необщительному ротмистру. — Адашев, например, одного выпуска со мной. Но вот поди, сразу вышел в дамки. Всего только штаб-ротмистр, а держится вельможей.

— Да, — мрачно согласился финн, — кому служба — мать, а кому… кузькина мать[54].

Красавец вахмистр, с немецким орденом на синей ленточке, тоже бродил по Роминтену в сопровождении спутника.

На счастье, подвернулся ему земляк-нижегородец, перебиравшийся обычно летом на заработки по малярной части в Пруссию, — русские маляры издавна ценились в немецком прирубежье.

Добросовестно осмотрев всё по хозяйству, земляки присели у пасеки на скамейке.

Осенний день был прекрасен. Октябрьское солнце заботливо, едва заметно пригревало. Все краски, все полутона казались мягко-золотистыми. В прозрачном воздухе жужжала редкая пчела, торопливо опускаясь за соседнюю стенку в пасеку.

Вахмистр провёл несколько раз прутиком по шуршащему ковру опавших порыжелых листьев.

— Благодать!.. — сказал он с убеждением и снял фуражку.

Маляр последовал его примеру: расправил на колене мягкую немецкую шляпу и всей пятернёй провёл по своим спутанным соломенным кудрям.

Рябоватые щёки растянулись в улыбку:

— Чисто бабье лето.

Он жизнерадостно заболтал неуклюжими ногами в русских сапогах бутылками.

Помолчав немного, маляр стал делиться с гостем своими заграничными впечатлениями: