Дмитрий Вонляр-Лярский - Грех у двери (Петербург)

• Название: Грех у двери (Петербург)
• Автор: Дмитрий Вонляр-Лярский
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-7632-0020-9

Уверенно предлагаю эту русскую книгу иностранному читателю. Не будучи литературным критиком, не берусь судить о вложенном в неё чистом художестве. Но если исторический роман — зеркало жизни, повёрнутое назад, то в данном случае задача выполнена. Отражение безусловно правдиво. Принадлежа сам к поколению, переживавшему трагический эпилог императорской России, я могу свидетельствовать о точности автора в освещении недавнего скорбного прошлого.

Затронутые события ещё не отошли как будто в историческую даль. Некоторые из тогдашних деятелей живы посейчас; о других; умерших, так свежа память. Тем не менее это прошлое — история. Нас отделяет от него пропасть; отнестись к нему с беспристрастием историка — не только право, но и долг бытописателя. Лицемерие или малодушие некоторых из оставшихся очевидцев не могут быть ему помехой. Потомкам надо знать, что было. Автор не заслуживает упрёка, хотя бы правда его и казалась иной раз беспощадной.

Великий князь Александр Михайлович, из предисловия к американскому изданию.

---

Глава одиннадцатая

Поднявшийся занавес перенёс зрителей в иной, сказочный мир. На полотне, замыкавшем сцену, были небо, облака, деревья и осока над невидимой рекой. Из левой кулисы торчал углом венец бревенчатой избы; рядом лежал жёрнов; дальше виднелся абрис[294] водяного колеса. Справа от суфлёра, на отдельном щите, зеленело изображение большого дуба.

Перед дубом была скамейка. Полсиденья на ней загромождала тучная женщина лет под сорок, наряженная молоденькой крестьянской девицей. Рядом, бочком, сидел мельник, крепкий и бодрый дед в новеньких лаптях.

Послышались переливы гобоев, и дед — Шаляпин — начал петь. Все насторожились.

Обнаружилось, что толстуха — его дочь. У неё завёлся знатный дружок. Рачительный родитель убеждал девицу скорее извлечь из любовника что-либо существенное для себя и своих… Увещания, казалось, были бесполезны. Дочь отвернула голову, притворившись, что задумалась. На самом деле, пока Шаляпин пел, сопрано, пользуясь удобным случаем, исподтишка разглядывала государя.

Появился Собинов[295], красивый и нарядный, в богатом уборе древнерусского князя; за него именно старик и выговаривал дочери.

Стали петь втроём: то все вместе, то порознь, и всякий про своё. Девицу, видимо, одолевала томная грусть; князь отчего-то принуждённо мялся; старик брюзжал и сетовал.

Их слушали всё время с наслаждением. Голоса, особенно мужчин, звучали превосходно, придавая мощь и прелесть слащавой итальянщине Даргомыжского.

Закончив свой терцет[296], певцы удалились в отверстие кулисы, обозначавшее вход на мельницу. Как только они смолкли, по театру бурно затрещали рукоплескания; прорывались визгливые браво, браво.

— Quelle manque de tenue[297], — возмутилась баронесса, стоявшая всегда на страже этикета. — C'etait il me semble a leurs majestes de donner le signal des applaudissements…[298]

Артисты, взяв друг друга за руки, вышли кланяться, сперва — вполоборота — царю, затем публике.

На сцене их сменила толпа мужиков и баб. Мужчины собрались отдельно; перед ними вышел запевала. Один из парней сделал вид, что дует в дудку. Хор затянул песню, в которую вплелись жалобные ноты одинокого гобоя.

Вслед за этим наступил черёд женщин. Образовался хоровод. Гобой[299] заменили альты и кларнеты. Девушки заколыхались по площадке между деревом и мельницей.

Хоры несколько расхолодили зрительный зал. Бинокли опустились. Стали кашлять и сморкаться.

Вернувшийся на сцену мельник точно догадался, что настроение падает. Он потребовал плясовую.

Девушки проворно разбежались и с громким пением пустились в пляс. Хлопая в ладоши, они сошлись в круг, притворяясь, что хмелеют. Завязалось что-то вроде общей возни и драки.

Но в зале начали глядеть по сторонам. Захватывающее впечатление первых минут было нарушено. Сказка развеялась. Жизнь и действительность брали опять своё. Раскрылись веера; пошли улыбки, восклицания. На голубом барьере лож появились коробки конфет.

Немецкий генерал полюбопытствовал, чего в России больше: водяных мельниц или ветряных.

— Сашок!.. — позвала на помощь баронесса.

Княгиня Lison, едва успевшая преодолеть обычную послеобеденную дремоту, сказала со вздохом:

— Что за страсть у всякого родовитого барина непременно волочиться за разными дворняжками.

— Voila un genre d'homme qui me degoute profondement[300], — сочувственно отозвалась Тата, прерывая разговор с Софи.

Княгиня Lison повернулась к ним, как бы собираясь поделиться чем-то забавным. Но передумала. Её лягушачьи глаза беспомощно заморгали. Молча, с виноватым видом, она откинулась грузным телом в кресле.

Князь Жюль на всякий случай сделал протестующий жест:

— J'ai toujours eu en horreur les[301] босоножки!

— Знаем, батюшка, — слабо отмахнулась от него княгиня. — Мой покойный тоже всё уверял, бывало, а сам…

Она только ещё раз вздохнула.

Хороводы на сцене вскоре прекратились. Из мельницы вышел князь; хор и мельник скрылись. Оставшись один, Собинов речитативом поспешил поведать, что на сердце у него кручина и не развеять тяжёлых дум. Появилась мельничиха и встала поодаль, чтобы выждать молча восемь тактов. Приблизилась затем с упрёком, что больше он не ласков к ней. Начинался дуэт…

— «Ах, не по-прежнему меня ты любишь», — пела тучная сопрано.

— Так вот всегда и кончается! — заметила княгиня Lison с ноткой сентиментальности в голосе.

Князь Жюль в знак неодобрения погладил баки.

— C'est l'eternel refrain du[302] — попранное девичье сердце.

— Романтика!.. — присоединился генерал в черкеске.

Но глаза княгини задумчиво и беспомощно заморгали. Ей словно вспомнилось что-то важное и срочное.

— Скажите, — озабоченно обратилась она к обоим, — от кого зависит переделать жандарма в настоящего военного полковника?

Генерал в недоумении раздул ноздри и засопел.

Князь Жюль глубокомысленно нахмурился. Затем молча указал пальцем вниз. Красноречивый жест обозначал: там, под нами, сидит единственный всесильный человек, и это — ваш племянник.

Княгиня сосредоточенно поглядела на пол: трогать Столыпина как будто страшновато, пока не разрешён вопрос о возобновлении аренды, пожалованной покойному мужу… Помолчав, она спросила несколько упавшим голосом:

— А нельзя ли без него?

Князь Жюль с убеждённым видом подвигал отрицательно пальцем.

Княгиня задумчиво заёрзала в кресле:

— Ну вот, как только что-нибудь понадобится, все остальные — точно одни пустышки.

Не унывая, она сосредоточила свои усилия на генерале в черкеске:

— Да вы прикиньте хорошенько, кого бы мне потормошить другого.

Но генерал с явным несочувствием мотнул головой.

— Ou l'a-t-elle deniche, son gendarme?[303]-полюбопытствовала вполголоса Тата.

Князь Жюль многозначительно ухмыльнулся:

— Un nouveau карточный партнёр, je parie[304].

— Ничего подобного! — огрызнулась княгиня. — Вот два свидетеля.

Её пухлые ладони поднялись, показывая одна на Сашка, другая на Софи.

— Это просто наш общий ангел-хранитель при таможне на границе.

Софи сидела с безразличной улыбкой светской женщины, при которой говорят о вещах, её не касающихся и потому малоинтересных.

Вержболовский жандарм!.. В памяти промелькнуло хлыщеватое лицо, пробор на затылке, угодливость, с какой он ползал по площадке вагона, подбирая рассыпавшийся жемчуг… И тут же вспомнилось, что эта нитка до сих пор не отдана в починку. Стало как-то неловко перед Серёжей. До отъезда непременно надо заехать к Фаберже. Дурная, говорят, примета…

Слабости княгини Lison были слишком известны. Генерал, в свою очередь, усомнился:

— Признайтесь откровенно, ведь этот ангел, наверное, картёжник?

Собеседники начинали досаждать старухе. Пошли допытываться! А как раз накануне жандарм, появившись впервые к ней просителем, проиграл ей рублей восемьсот в пикет[305]…

Из чувства самообороны она собиралась ответить колкостью. Но неожиданно её мысль сделала скачок. Обиженное лицо повеселело.

— Le pauvre diable! — вырвалось у неё с игривым смешком. — Il m'a appris des choses!..[306]

Князь Жюль и генерал вопросительно примолкли. Княгиня Lison понизила голос:

— Figurez-vous qu'on vient de lui souffler sa femme et c'est une vraie beaute, il parait…[307]

— Quelle barbe, ces confidences![308] — нетерпеливо шепнула Тата рассеянно молчавшей Софи.

А княгиня наклонилась к заинтригованным мужчинам:

— Si vous saviez seulement qui est le coupabre[309]. Вот угадайте.

— Террорист?

— Местный архиерей?

— Beaucoup plus drole encore!..[310] — перебила, смеясь, старуха.

Спохватившись вдруг, она бросила украдкой взгляд направо. Но молодёжь занялась уже другим.

Софи с бесцветной дочерью хозяйки ложи, прикрывшись веерами, пересчитывали сидевших напротив членов царствующего дома.

— Quatorze, quinze… Avec les полуимпериалы ils sont dix-neuf![311]

— Tout l'iconostase quoi?[312] — уронила Тата.

«Она хотела сказать: „вся ектения[313]“», — догадалась Софи и опустила веер с весёлым смехом.

Но вдруг потупилась, вспыхнув, словно заподозренная в чём-то предосудительном. Её глаза встретились неожиданно с глазами государя, повернувшего как раз голову в их сторону.

Государь сперва охотно слушал оперу. Погрузиться в образы и звуки значило рассеяться, забыться, уйти на время от самого себя.

Но как только на сцене пошли хороводы бутафорских крестьян под псевдонародные напевы, он перестал следить за действием. Подмена живо интересовавшего его деревенского быта пошловатой условностью ему претила. Захотелось новых впечатлений.

Его кресло было, как всегда, угловым, последним от сцены. Государь любил садиться в самые складки боковой драпировки ложи, чтобы оставаться почти невидимым даже из партера. Осторожно правым локтем он отстранил маскировавшую его штофную завесу. Глазам открылся зрительный зал.

Дрожащий полусвет померкших люстр придавал сейчас всем очертаниям какую-то призрачную расплывчатость. На мгновение почудилось даже, что видит он не зал с живыми людьми, а только его проекцию на исполинском экране.