Самуил Полетаев - Второе небо

• Название: Второе небо
• Автор: Самуил Полетаев
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1972

«Внизу покачивается небо — то самое небо, которое люди видят с земли. Это небо часто застилается облаками, и они, облака, порой обрушиваются на землю дождями и снегом. Но отсюда, из самолета, виднеется второе небо, вечно синее и чистое, и о нем, втором этом небе, думает сейчас Абуталиб. Мысли старого ашуга подобны высокому горному небу, на котором никогда не бывает облаков. Солнце, древнее, как вечность, царит в нем и все освещает. От его нещадного света некуда укрыться. Выдержать его могут только добрые дела и чистая совесть».

О ком бы ни были рассказы этой книги — о бесстрашном ли подростке Куантае, убежавшем из интерната в степь, чтобы вместе с дедом пасти коней, о бойком ли на выдумки Тимке, выигравшем у писателя необыкновенное пари, или о Славке, пронзенном внезапной жалостью к жуку-носорогу — все рассказы проникнуты одной мыслью: человек прекрасен, когда дела его добры и совесть чиста.

Об этом и думал, пролетая над родными горами, старый дагестанский ашуг из рассказа «Второе небо».

---

Ивка подскочил к отцу, уткнулся в шинель, засунул руку в карман: может, гостинца из города привез, как раньше бывало? Но в кармане пусто. Отец положил ему на голову руку — рука была легкая, мягкая, будто тряпичная. Жаль, конечно, гостинца нет, ну и ладно — зато сам пришел. Шли они вместе — мать с одной стороны, Ивка с другой. Встречные женщины здоровались. Мать кивала направо и налево, как артистка на сцене. Отец рядом с нею, молодой и красивой, совсем старик стариком, но она и виду не подавала — радовалась, довольная и даже гордая за мужа, потому что хоть и квелого, но живого домой ведет.

Дома отец опустился на скамейку и часто задышал, облизывая губы.

— Кровать постелить или на печку полезешь?

Отец показал глазами на печку. Ивка стащил с него сапоги и помог взобраться.

— Ты, бать, Стрелку не трог, ладно? — предупредил Ивка и вдруг сообразил, что отец еще не видел котят. — Ты Барсика тоже не знаешь? — спросил он. — Опять удрал, гуляка, поганец такой!

Отец отвернулся к печке и не стал расспрашивать о котятах, о Мурке. А Ивке так хотелось рассказать!

Приходили и уходили люди, поучали Клаву, как дальше жить-поживать: надо писать, мол, жаловаться, ругали бригадира — это он заставил работать Василия в холодном кормозапарнике. А пуще всего возмущало их то, что не захотел дать коня — привезти из больницы.

— Ты на него в суд подай, — советовали женщины.

— Я с ним без суда посужусь, — грозилась мать и бросала недобрые взгляды в окно. — Я ему припомню за Васю!

— Ты лучше пенсию требуй! — говорили другие. — Как же ты Васю поднимешь?

— Вот поросенка зарежем, на ноги поставим Васю. Такой еще работничек будет! Правда, Вася? Еще спляшем с тобой на майские, а?

Женщины смеялись.

— Бедовая ты, однако… Тебе все смех, а Вася-то вон как плох…

Но о чем бы ни говорили в доме, Василий не откликался с печки, лежал он там невидимый и неслышный. А то слезал изредка, пил воду, сидел на лавочке и безразлично смотрел на всех из-под мышастых бровей. Посидит немного — и снова на печку.

Ивка первое время лазил к нему, глядел в лицо, клал ему на грудь котят, старался развлечь. Барсик хищно скалил пасть и тут же сползал, а Стрелка, растопырив лапки, так и оставалась лежать, испуганно двигая хвостиком. Но и ее отец не замечал. Скучно становилось Ивке с отцом. Он слезал с печки и больше об отце не вспоминал…

Глава шестая

Как-то утром встал Ивка, прислушался — не слыхать из кузницы стука-перезвона. День был будний, а кузница молчала. Что бы это значило? Давно он не бывал там. Не утерпел и побежал к оврагу. И надо же — у самой кузни с кузнецом повстречался, тоже шел туда.

— Будем Кузьму заводить?

— Сегодня Кузьма выходной, — улыбнулся Панас. — Обещался я твоей мамке хряка заколоть.

— Сейчас пойдем?

— Экой прыткий ты. Сготовиться надо.

Тихо в кузнице. Рыжие огоньки-бесенята укрылись под серой горкой шлака, недвижна палка-качалка, звучки-бегунки спрятались под наковальней. Сквозь щели бревен пробивается солнце, глядятся в окошко острые почки веток. Кузница проветрилась, почти не слышно в ней гари и хорошо так пахнет — теплой землей, водой из ручья, горечью еще не народившихся листочков. Пахнет весной.

— Покрути-ка ты мне точило, — сказал Панас. — Надо наладить нам француза.

Француз — старый плоский штык, которым кузнец колол щепу, рубил капусту, мастерил свистульки и деревянных медвежат. Но можно им и петуха зарезать, кабана заколоть, а если надо — и побрить мужика. И был тот штык не простой. Ивка знал от Панаса, что прибыл он из Франции еще в начале старого века, воевал он против русских, а потом достался партизанам. А когда французы бежали из России, поселился у кого-то в чулане, переменил несколько хозяев, пока навовсе не определился у Панаса. Вот какой это француз!

Ивка раскрутил точило, Панас прижал штык, камень завизжал, как поросенок, веселой струйкой посыпались искры. Наточил штык, потрогал ногтем лезвие и прицокнул языком.

— Хорош! — сказал кузнец.

— Давай мне! — потребовал Ивка.

Панас потер лезвие фартуком и засунул Ивке за голенище сапога. Шагали они по деревне — каждым шагом чувствует Ивка жесткое прикосновение штыка. Холодок шевелится в груди оттого, что сейчас будут резать хряка Паныча, оттого, что прохожие оглядываются на них и думают, наверно: куда же это спешат-торопятся кузнецы-работнички?

Ветерок вздергивает лужи, в них плещется солнце, воинственно шелестят ветки деревьев. От гулких, грозных шагов разлетаются куры и затихают собаки.

— Бам-бара-бам! Бам-бара-бам! — кричит Ивка, отбивая шаг. — На войну идет француз, на войну идет француз! Разбегайтесь кто куда! Разбегайтесь…

Однако не убоялся и не убежал от них Федор Московкин. Он стоял возле своей избы, смотрел поверх крыш, в небе что-то искал.

— Далеко? — спросил он, продолжая смотреть вверх.

— Недалечко тут. Клавка Авдеева просила хряка ей заколоть. — Панас заискивающе улыбнулся и тоже уставился на небо. — Некому у них, сам знаешь…

— Дело понятное, — подумав, ответил Московкин. — А только наряд у меня к тебе: двадцать скоб для коровника. И чтобы к вечеру, значит…

Ивка тоже уставился на небо — там летали голуби. Ленивые, сытые голуби. Панас потоптался на месте, сутулые плечи его обвисли, он опустил глаза в землю и досадливо крякнул:

— Обещался я ей…

— Дело твое, однако. А к вечеру скобы на ферму, Гришке отдашь. Разговору у меня больше нет. — И снова, задрав на затылок мятую шляпу, узким взглядом уставился на голубей.

— Фьють! — свистнул он, и голуби, преодолевая тяжесть, ввинтились в небо. И заслонили солнце собой.

Невесть откуда набежала на солнце тучка, задул ветерок, потянуло стужей — холодным мраком повеяло с неба и стынью потянуло от земли. Панас потеребил свою бороду, зябко поежился и вздохнул:

— Пошли, Ванятка, сейчас маманьке твоей скажем…

Когда отошли, Ивка вытащил француза из-за голенища, отвернулся и, не глядя на кузнеца, протянул ему штык.

— Хай ему пусто! — сплюнул Панас и француза не взял. — Спрячь на место. Горит ему — скобы! Всю зиму стоит коровник, не нужны были, а сейчас ему вынь да положь!

Тучка прошла мимо, и снова потоки солнечного света омыли землю. И снова идут Панас и Ивка в ногу.

— Бам-бара-бам! На войну идет француз! Разбегайтесь кто куда! Разбегайтесь…

Дружно, братцы, начинайте!
Да ровнее отбивайте,
Да ровнее отбивайте!
Отбивайте, отбивайте,
Да ровнее отбивайте!

Глава седьмая

Клава была в новом цветастом платке, глаза ее блестели, на щеках играли ямочки.

— Здравствуй, Панас, — сказала она. — Может, позавтракаешь?

Панас оглядел ее сверху донизу, ладную да стройную, смущенно прокашлялся и развел руками:

— Кормить нас будешь, а дело не сделано. Не пойдет так. Ты мне покажи лучше, где тут у вас Паныч прописан.

Тетя Маруся подала бечевку. Панас обмотал ее вокруг ладони и подергал.

— Авось да небось — может, и выдержит.

Ивка первым побежал в сарай. Паныч стоял в углу и чавкал, двигая пустым корытцем. И не обернулся, когда в сарай люди вошли.

— Так-то ты гостей привечаешь? Попанувал, и хватит. — Кузнец оглянулся на женщин и кивнул, показывая на выход: — Вы, бабы, оставьте нас, мужиков, тут одних, а сами подите укроп готовьте да лампу разогрейте…

Ивка выхватил из-за голенища француза, взмахнул им, как саблей, свистнул женщинам — дескать, вон выходите, сейчас мы делом займемся. Но мать схватила его за руку, отобрала штык и потащила за собой.

— Без тебя тут обойдется, — сказала она.

Ивка упирался изо всех сил, а все же она вытолкала его из сарая да еще и подзатыльник в придачу дала.

— Не горюй, — сказал Панас. — С бабами лучше не связываться, ты же и виноватый будешь…

Он взял у Клавы штык, спрятал за голенище.

— Управишься один?

— А кто его знает. В нем пудов шесть, почитай, а я еще не ел с утра.

— Я ж говорю, позавтракать надо сперва…

— Да это он себе цену набивает, — сказала Маруся. — Что ему, впервой, что ли? И на восемь пудов управлялся один.

— То восемь, а этот помоложе, прытче будет.

Паныч застыл над корытом, подозрительно скосил глаза и стал неуклюже разворачиваться, чтобы проскочить во двор.

— Быстрее выходите! — крикнул Панас. — А мы тут запремся и побеседуем с ним.

Ивка рвался в сарай. Мать поймала его и еще шлепка дала.

— Наглядишься еще!

Совсем разобиделся Ивка: вместе штык точили, вместе готовились, а теперь близко не подпускают. Он уселся на крыльце и скучно смотрел на сарай, на женщин и решил: ни за что не подойдет к ним. Но когда из сарая послышались хрип и возня, Ивка не выдержал, глаза округлились, подбежал к сараю и приник к щелке. Панас сидел на хряке, со лба кузнеца стекала толстая капля.