Антоний Либера - Мадам

• Название: Мадам
• Автор: Антоний Либера
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-86793-314-8

Антоний Либера — известный знаток творчества С. Беккета, театральный режиссер, переводчик, литературовед. Роман «Мадам» вызвал бурный интерес в Польше и переведен на многие языки. Живо и ярко написанная книга привлекает не только интригующей фабулой (история влюбленности ученика в преподавательницу) или игрой с литературными реалиями, которую смогут оценить искушенные библиоманы. Читателю дана возможность окунуться в атмосферу Польши конца шестидесятых, вместе с героем пройти путь его интеллектуального становления.

---

— Вот именно! А почему? Потому что эта потомственная прислужница кровавого Франко, которая ненависть к народу всосала с молоком матери, до такой степени терпеть не может мир и прогрессивные силы, что лишь от вида и звука наших символов и лозунгов борьбы за освобождение угнетенных масс, как бешеная сука, корчится и воет, так что пена течет из пасти. И она испугалась, что этот припадок, справиться с которым не в ее силах, выдаст ее и разоблачит.

Ну, хорошо, тогда вы вправе задать вопрос, как в таком случае она вообще оказалась в сфере образования, тем более на столь высоком посту? Это ключевой вопрос!

Произошло это в результате подлого шантажа и давления со стороны враждебного нам государства — буржуазной Франции. Нам дали ясно понять, что если мы заинтересованы в доценте Доловы и в его всестороннем развитии, то должны согласиться на ее кандидатуру.

Свидетель Громе к! Так было? Вы подтверждаете?

— Да, полностью.

— Свидетель Доловы! А вы?

— Не могу отрицать, хотя я бы не относился к ней столь сурово. Учитывая интересы… внешней торговли и легкой промышленности (стержни для шариковых авторучек!).

— У вас благородное сердце! Но лес рубят, щепки летят!

Остается последняя фундаментальная проблема. Почему так засуетилась «сладенькая» Франция? Ей-то какой интерес?.. Или поставим вопрос иначе: чем же пани директриса заработала такую невероятную поддержку?

Обойдем молчанием это позорище. Не будем пачкать наши уста названием этого преступления! Самого ужасного предательства из предательств!

Но разве нашего «виртуоза» это возмущает? Злит? Разве у него вызывает отвращение акт продажной любви? Где там! Как раз наоборот! Его это возбуждает! Он потихоньку потирает руки. Как гнусный сводник, как человек с моралью альфонса ищет в этом собственную выгоду! Может, на что-нибудь сгодится, может, он что-нибудь получит взамен! А если не получит, то шантажом своего добьется. Ведь он прекрасно знает, что весь этот «эксперимент» с преподаванием на французском языке всего лишь липа. Их единственная цель в том, чтобы пятая колонна выехала на Запад для мнимой стажировки.

Сначала он дает ей понять, что ему можно доверять (демонстрируя свою враждебность к народной демократии), а затем пресмыкается, как собака. Крапает заумные сочинения, чтобы она могла побахвалиться перед своими хозяевами; упражняется в красноречии, чтобы покрасоваться перед иностранной комиссией; заучивает наизусть стихи, чтобы блеснуть «эрудицией»…

Ему не пришлось долго ждать признания и иудиных сребреников.

Для начала в качестве доказательства полного доверия она вручает ему ключ… от своего кабинета! Затем — пропуск на снобистские сходки, где расточаются похвалы в адрес буржуазного искусства. И вот час пробил! По ее рекомендации его принимают в шпионскую школу в Туре. Именно туда они вместе и направляются, готовясь нелегально перейти границу.

Вот такая картина, товарищи. Теперь вы все знаете. Мы сорвали маску с истинного лица этой романтической парочки, этих перекрашенных лисиц, брызжущих ненавистью и смертельным ядом на нашу партию и правительство…

Из строя разбойников выходит Кароль Брода и, будто солист в хоре, начинает говорить стихами:

— Что с ними сделать? Пустить на свободу?
Или обрушить насилье и гнев? —

И подобно Владиславу Броневскому на митинге на шахте имени Домбровского, обращается к собравшимся:

— Вы, кто готовит реформу в колхозах,
Ваше решенье!
— НАСИЛЬЕ И ГНЕВ! —

отвечают в унисон «красно-черные», высоко поднимая кулаки.

И Кароль Брода читает мне приговор:

— За их гордыню, за диссидентство,
За священную кровь наших ран
Мы их казним без сожаленья
По директиве: «No passaran»!

— А с ней что? — спрашивает Куглер, указывая на Мадам, будто решая, как продолжить сцену.

И пока он произносит эти слова, с ясного, чистого неба медленно опускается «Люси» — Люсиль Ружогродек, одетая и загримированная под Долорес Ибаррури, и своим чувственным голосом произносит приговор, указывая на банду разбойников:

— Одно нужно ей наказанье,
Чтобы наши пареньки,
Как голодные волки,
Подхватив ее руками,
Растянули на земле
И наигрались бы вполне.

В ответ на ее слова Куглер медленно поднимает молот и, скрестив его с крюком, произносит священные строки народной поэмы, искажая и опошляя текст:

— Вот, ребята, слушайте и разумейте,
Знайте, я так всем повелеваю,
Кто с нами не согрешит ни разу,
По моему приказу На Запад мы не отпускаем![208]

Я понимаю, что это конец. Еще мгновение, и я увижу то «самое ужасное, что можно увидеть на земле». И решаю действовать.

— Ты можешь меня убить, — с вызовом говорю я ему, — но никогда не победишь. Я сильнее тебя. — И вижу, что мой демарш возымел действие, потому что Куглер посинел от бешенства.

— Сейчас проверим! — кричит он, попавшись на удочку. — Мефисто, шахматы!

И вот услужливый Мефисто расставляет фигуры и пешки.

— Минуточку! — останавливаю я его. — Сначала обговорим условия. Реванш за красивые глаза? Так не пойдет!

— На что же ты хочешь играть? — спрашивает Куглер.

— На Викторию, — отвечаю я.

— На что?! — на его лице появляется недоумение.

— На нее, — спокойно говорю я, указывая кивком головы на Мадам. — Если выиграю, она моя.

— Пусть будет по-твоему, шут гороховый, — заливается он издевательским смехом. — Вот у тебя получится! — и сгибает руку с крюком похабным жестом.

Играем. Я получаю преимущество и извлекаю из этого ощутимую пользу. Вскоре на доске остаются только короли и две мои белые пешки. Я вздыхаю с облегчением. Победа! Теперь уже только вопрос времени. Буквально несколько шагов. Я спокойно двигаю пешку с седьмой горизонтали на восьмую и меняю ее на ферзя.

— Шах, — начинаю я атаку.

— И мат! — кричит Куглер, сбивая моего короля своим.

— Это неправильный ход, — с сознанием собственного превосходства заявляю я. — Это тебе не блиц.

— Нужно было сказать об этом до начала игры, — издевательски вежливо говорит Куглер и широко разводит руками (то есть серпом и молотом).

Я с криком бросаюсь на него:

— Ты — мерзавец! Сволочь такая! — Но мой голос заглушает какой-то страшный пронзительный звук, раздирающий уши.

Свист «черни» в красных рубашках? Телефонный звонок Куглеру?

Нет, это будильник «Победа», поставленный на семь.

Я проснулся весь в поту.

THE DAY AFTER[209]

Реальность, в которую я вернулся, была не лучше кошмарного сна. Впрочем, в первый момент я даже сомневался, не продолжаю ли спать. События прошедшей ночи, которые произошли за время между киносеансом и фантасмагорией сна, тоже казались как бы потусторонними. Когда, однако, я пришел в себя и не мог уже сомневаться, что это действительно случилось, мне стало не по себе, если не сказать — просто плохо.

Если данные, которые мне удалось получить благодаря Константы, я сравнивал с впечатлениями при высадке на поверхность чужой планеты, то сегодняшнюю информацию я мог представить себе как нечто наподобие тех знаний, которыми обладает геолог и шахтер в одном липе. Я спустился вниз, проник, будто через кратер вулкана, в глубины планеты.

И что это мне дало? Божественное всеведение? Превосходство? Наоборот. Привкус поражения. Страдание и безнадежность. Путь знаний оказался дорогой к погибели. Вместо того, чтобы найти живую воду, я оказался в геенне огненной.

Мне приходилось терпеть изощренные, многообразные пытки. Во-первых, меня жег стыд, раскаленный унижением. Но это еще только цветочки. Намного более острую боль я испытывал от осознания, что дело безнадежно: все то, что, казалось, давало мне какие-то шансы (разговоры, двусмысленности, ее благосклонность, симпатия), потеряло смысл, и нечем мне было утешиться; то, что, казалось, могло меня утешить, стало абсолютно невозможным. Но сильнее всего страдала израненная гордость, и не «мужская» (пострадавшая в столкновении с директором), а гордость разума или души в столкновении с сердцем и телом. Я надломился. Как Ипполит. «Поплыл по течению». Изменил уму и мудрости. Поддался страсти. Какое позорное падение!

Меня как с креста сняли. Ближайшее будущее, сама жизнь — все потеряло смысл. Аттестат? Университет? Творчество? Ничто не имело значения. Превратилось в «кимвалы звенящие». Даже такая разумная мысль, что эти «страдания Вертера» могут послужить материалом для творчества, утешения не приносила.

Утешить могло лишь нечто такое, о чем страстно мечтал страдающий Тонио Крегер после неудавшегося танца с беспечной Ингеборг и позднее, когда через много лет он встретил ее на балу в Дании[210]. И хотя мне было хорошо известно (и не только от рассказчика этой блестящей новеллы), что такие вещи на земле почти не случаются, я встал, оделся и, воодушевленный надеждой на беспримерное чудо, отправился в школу.