Константин Большаков - Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова

• Название: Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова
• Автор: Константин Большаков
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1994

К. Большаков родился в Москве в семье управляющего Старо-Екатерининской больницей.

Стихи Большаков начал писать рано, с 14-ти или 15-летнего возраста. Примерно в это же время познакомился с В. Брюсовым. Еще гимназистом выпустил свою первую книгу — сборник стихов и прозы «Мозаика» (1911), в которой явственно чувствовалось влияние К. Бальмонта.

В 1913 г., окончив 7-ю московскую гимназию, Большаков поступил на юридический факультет Московского университета, и уже не позже сентября этого же года им была издана небольшая поэма «Le futur» (с иллюстрациями М. Ларионова и Н. Гончаровой), которая была конфискована. В издательстве «Мезонин поэзии» в этом же году был напечатан и стихотворный сборник поэта «Сердце в перчатке» (название книги автор заимствовал у французского поэта Ж. Лафорга).

Постепенно Большаков, разрывавшийся между эгофутуризмом и кубофутуризмом, выбрал последнее и в 1913–1916 гг. он регулярно печатается в различных кубофутуристических альманахах — «Дохлая луна», «Весеннее контрагентство муз», «Московские мастера», а также в изданиях «Центрифуги» («Пета», «Второй сборник Центрифуги»). Большаков стал заметной фигурой русского футуризма. В 1916 г. вышло сразу два сборника поэта «Поэма событий» и «Солнце на излете».

Но к этому времени Большаков уже несколько отдалился от литературной деятельности. Еще в 1915 г. он бросил университет и поступил в Николаевское кавалерийское училище. После его окончания корнет Большаков оказался в действующей армии. Во время военной службы, длившейся семь лет, поэт все же иногда печатал свои произведения в некоторых газетах и поэтических сборниках.

Демобилизовался Большаков в 1922 г. уже из Красной армии.

По словам самого Большакова, он«…расставшись с литературой поэтом, возвращался к ней прозаиком… довольно тяжким и не слишком интересным путем — через работу в газете…». До своего ареста в сентябре 1936 г. Большаков издал романы «Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова» (1928) и «Маршал сто пятого дня» (первая книга была издана в 1936 г., вторая пропала при аресте, а третья так и не была написана).

21 апреля 1938 г. Большаков был расстрелян.

---

Вид последнего был так обыкновенен, что ему стало противно. Только усилием воли заставил себя остаться, не выбежать тотчас же из павильона.

В лесу в звуки дождя уже вплетался стук экипажей и чавканье копыт. Он вдруг закричал совершенно неистово:

— Они нас захватят! Ай, ай, ваш муж!

И, на виду у подъезжавших уже спутников, стремительно выпрыгнул в окно, вскочил в седло и помчался из леса.

Жанна стояла окаменев. Тет-Бу, промокший насквозь и встревоженный, первый кинулся к ней с вопросом:

— Что случилось? Что это значит?

Она довольно неуверенно проговорила:

— Не знаю… Я не понимаю… Кажется, это шутка.

VII

На ялтинском рейде на расстоянии, достаточно приличном от берега, так как на стоянку в этой совершенно открытой бухте могли отваживаться только очень лёгкие суда, уже четвёртые сутки выстаивала стройная трёхмачтовая яхта. Все её паруса были убраны и подвязаны с аккуратностью, граничившей с кокетством и встречающейся лишь на судах военных флотов да разве ещё у очень богатых и значительных лиц, влюблённых в морские путешествия. Яхта буквально горела на солнце: её ростры были богато покрыты позолотой, белая с широкой красной полосой по бортам окраска отражала количество лучей, вероятно, не меньшее; палуба, даже палуба со всеми на ней строениями обладала необычайной способностью сверкать и гореть, как будто всё там было вызолочено. Ясно, что эта яхта была легка на ходу, ясно, что команда её была отлично подобрана и выдрессирована. На любой бы другой стоянке такая яхта, несомненно, привлекла бы к себе самое неумеренное любопытство жителей, но в таком малолюдном и захудалом местечке, каким была Ялта, её пребывание не делало никакого события. Яхтой мало кто любовался, ещё меньше кто был заинтригован её национальностью и назначением. Но в этот час берег был совершенно пустынен, кругом не было ни души, и, вероятно, этим же нужно объяснить и то, что суета и движение на палубе яхты, необычные в столь ранний час, не привлекали ничьего внимания.

Господин де Гелль выскочил из коляски с той растерянной поспешностью, которая изобличает в человеке нервное беспокойство и волнение. Сложив руки рупором, он стал кричать. «На „Юлии“! На яхте!» Но, очевидно, его голос был стишком слаб, чтобы его могли там слышать. Кучер стал помогать ему неистовым «ого-го», но всё равно с яхты не откликались. В конце концов их крики растревожили на береговой сигнальной вышке матроса. С его помощью, флагом и криками, они добились наконец, что их заметили. Там тоже помахали флагом, и через десять минут лёгкий четырёхвесельный вельбот доставил господина де Гелля к борту «Юлии».

На палубе кипела работа. Матросы, как кошки, лазали по вантам и мачтам, укрепляя и натягивая такелаж. Ворчливо скрипел испытуемый кабестан.

— В чём дело, любезный Джьякомо? — не скрывая своего удивления, спросил де Гелль у стройного и загорелого юноши, распоряжавшегося работами.

— Через час мы снимаемся с якоря.

— Вы получили такое распоряжение?

Джьякомо только пожал плечами.

Господин де Гелль с возрастающим беспокойством спустился вниз.

За дверью каюты Тет-Бу была тишина. Де Гелль осторожно приоткрыл её. Хозяин каюты спал одетый, широко разметавшись на низком кожаном диване. Де Гелль быстрым взглядом обежал каюту. На круглом столике стояла открытая бутылка коньяку, в недопитой чашке остался чёрный кофе, на самом Тет-Бу халат был надет поверх его обычного платья, и ноги были в сапогах.

«Не спал всю ночь», — быстро сообразил де Гелль, связывая все эти вещи с бледным, нездоровым лицом спящего.

Тот вдруг заворочался во сне, привскочил на диване, сел, схватился руками за голову.

— Жанна. Вы здесь? Я ждал вчера, — разобрал де Гелль его спотыкающееся бормотанье и тут же подумал, поморщившись:

«Однако это не так уж легко — быть чересчур любезным мужем».

Тет-Бу вдруг открыл глаза.

— А, мой милый де Гелль, чему я обязан столь рано? — выговорил он, запинаясь.

В голосе как будто слышалась досада. Лицо де Гелля мгновенно приняло непринуждённо-шутливое выражение.

— Притворяйтесь, притворяйтесь, я вам это очень советую. Ваши матросы уже возятся около кабестана и готовятся поднять якорь. Что вы на это скажете?

— Это невозможно, — воскликнул Тет-Бу.

— Но это так.

Тогда Тет-Бу вскочил с дивана, бросился к дверям, требуя, чтобы к нему немедленно прислали капитана судна. Вошёл Джьякомо.

— Объясните мне, пожалуйста, что там происходит у вас на палубе, — строго обратился к нему Тет-Бу.

Джьякомо с тем же невозмутимым видом и так же просто, как и на палубе, объяснил:

— Мы снимаемся с якоря, капитан.

— Вы снимаетесь с якоря! Но кто вам дал такое приказание, господин капитан?

— Вы день ото дня откладываете, — так же спокойно и с достоинством говорил Джьякомо. — Поневоле вас надо отсюда вытащить, капитан, как Улисса от поющих на берегу птиц с женскими голосами.

Тет-Бу заметно покраснел.

— Подул настоящий норд-вест, — помолчав, добавил Джьякомо. — В Чёрном море это бывает не так часто, капитан. Нельзя упускать случая.

На эти слова Тет-Бу не обратил никакого внимания.

— Вот видите, — со смехом повернулся он к де Геллю.

— Хорошо, Джьякомо, вы можете идти. Возможно, мы и отойдём сегодня.

Джьякомо вышел.

Тет-Бу внимательно посмотрел на своего гостя. В полусвете, царившем в каюте, он ничего не смог прочесть на его лице.

— Скажите, — проговорил он, пытаясь овладеть равнодушной интонацией, — а что, Лермонтов всё ещё там? В Мисхоре?

По лицу де Гелля пробежала улыбка.

— Со вчерашнего дня его уже нет.

— Уехал! — скорее весело, чем удивлённо воскликнул Тет-Бу. — Послушайте, мой милый де Гелль, ну сознайтесь; вы только на этом основании и построили предположение о скором отъезде? Ну, сознайтесь же: мы с вами — давний и безуспешный поклонник и любящий и счастливый муж — мы не можем не понимать друг друга.

— Этот Лермонтов — скверный мальчишка, он совершенно несносен, — всё так же оживлённо продолжал Тет-Бу. — Я крепко бы натёр ему уши, если бы только был уверен, что это не вызовет гнева мадам Жанны. Я мог бы впутать его в пренеприятную историю. Вы знаете, ведь он приехал сюда тайком и ужасно боялся, что об этом узнают.

— Но, по-моему, среди нас он не делал из этого тайны.

— Да, но кто же знает, что он ехал на контрабандном судне, с которым пробрались Уркарт и Лонгуорт.

— Вряд ли это стоит особо разглашать, если последние находятся сейчас на «Юлии».

— Э! — Тет-Бу сделал презрительный жест рукою. — Русские в этом отношении фантастично глупы. Их не беспокоит, когда иностранцы что-то делают в их стране, раз они допущены в неё на законном основании. Они, как дикари, верят в закон, и если чего и боятся, так это что собственные же подданные его нарушат. Этот любезный Воронцов сделал решительно всё, что было в его силах, чтобы помочь мне в моих топографических занятиях. Жаль, что никому не будут известны его заслуги в исследовании и приготовлении будущего театра войны. Сейчас они не мешают мне снабжать оружием непокорённых черкесов. А вместе с тем этого мальчишку, — он же мальчик, де Гелль, этот ваш Лермонтов, — этого мальчишку они ссылают на Кавказ, карают, как тяжкого преступника, возможно, они даже не выпускают его из-под наблюдения. А за что — как вы думаете? За то, что этот мальчик наболтал какого-то не всем приятного вздора. Вы только подумайте, какая это чепуха! Нет, если бы во всём мире внутренняя охрана была поставлена так, клянусь, мы могли бы жить и умереть спокойно. Это ж идиллия, де Гелль, самая настоящая идиллия.

— Как знать, — пожал плечами де Гелль, — русские, вероятно, на этот счёт держатся иного мнения.

Он поднялся на палубу.

На берегу, садясь в экипаж, он заметил Лермонтова. Тот стоял, прислонившись к массивному причалу, с видом рассеянным и грустным смотрел на необъятный морской простор. Стук колёс о камни оторвал его от задумчивости. Он клонился с улыбкой, которую скорей можно было отнести к разряду искренне дружеских, чем только любезных. Де Гелль с отменной учтивостью ответствовал на поклон.

— Господин де Гелль!

Де Гелль поспешил толкнуть кучера, чтобы тот остановился. Лермонтов подходил большими шагами. У него был такой вид, как будто он ещё не решил — правильно ли он поступил, остановив де Гелля.

— Я очень прошу простить меня, — проговорил он как бы утомлённым голосом, — но вам ведь известны мои обстоятельства; я решаюсь просить вас передать мадам де Гелль мои самые почтительные извинения и привет, искренний и от всего сердца. Я должен уехать сегодня, сейчас, скоро, я просто лишён возможности принести эти извинения лично. А между тем я так бы хотел быть сейчас в Мисхоре.