Мария Арбатова - Испытание смертью или Железный филателист

• Название: Испытание смертью или Железный филателист
• Автор: Мария Арбатова
• Издательство: Астрель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-40565-5

Конец семидесятых, Южная Африка, ужасы апартеида, тайные ядерные испытания, спецоперация легендарного советского разведчика-нелегала по их разоблачению, предательство, арест контрразведкой ЮАР и два года пыток шестью разведками мира…

Книга написана на основе недавно рассекреченных материалов Службы внешней разведки России.

---

Ответил, что из Вологды. И в ответ на это сказали, что он, наверное, заблудился. И что с таким деревянным сундуком лучше поступать в Тимирязовскую академию на агронома, а не соваться в дипломаты. Алексей вспыхнул, но промолчал, втянул голову в плечи и прошел сквозь толпу внутрь.

В приемной комиссии были вежливы, предложили заполнить анкету. Предупредили, что, несмотря на наличие серебряной медали, придется сдавать иностранный язык на общих основаниях. А без конкурса идут только ребята, которые прошли войну.

Как-то устроился на ночлег, оставил сундук и поехал гулять по Красной площади. Задирал голову на кремлевские звезды и чувствовал себя, словно вошедшим внутрь поздравительной открытки.

В день экзамена очень волновался, пока ждал очереди. Выходили те самые одетые с иголочки московские парни, кто с двойкой, кто с тройкой. Зашел и вытащил билет, в нем было задание рассказать о пантере. С его немецким это было проще простого.

Когда начал отвечать, главный экзаменатор удивленно вскинул брови:

— Откуда ты так хорошо владеешь немецким языком?

— Так ведь я из Первой школы Вологды! — небрежно ответил Алексей.

— Вот тебе и провинция! — обратился экзаменатор к коллегам, потом повернулся к Алексею: — Можешь не отвечать на второй вопрос, ставлю тебе пять. Считай, что ты принят на первый курс!

Вышел во двор института пьяный от радости.

Это было в год смерти Сталина. Видел бы сейчас Зельман Шмулевич, куда Алексея Козлова завели его уроки немецкого…

После родной Вологды было трудно привыкнуть к жизни в Москве. В институте и общежитии Алексей был ровен со всеми, но ощущал себя волком-одиночкой и мало кого пускал к себе в душу.

В столице были совсем иные правила игры, чем дома. Очень не хватало своих, родных, близких. И, несмотря на огромное население города, заменить их было некем.

Летом 1954 года Алексей, как обычно, в одиночестве бродил по Москве, постигая улицы, площади и потаенные уголки, чтобы почувствовать ее до конца и довериться ей.

Он остановился на улице Горького перед памятником Юрию Долгорукому, подробно разглядывая позолоченную надпись на постаменте.

— А что, молодой человек, вам нравится памятник? — окликнул его мужской голос.

Алексей вздрогнул от неожиданности, прежде его никто никогда не называл «на вы». Перед ним стоял приветливо улыбающийся человек лет шестидесяти, с небрежно зачесанными назад седеющими волосами.

Бабушка назвала бы такого «авантажным, интересным мужчиной». Он сразу понравился Алексею, потому что был похож на его учителя Зельмана Шмулевича.

Если бы Козлов не знал, что отец Щерцовского погиб в Бухенвальде, точно бы спросил, не родственники ли они. Ведь в Вологде все похожие друг на друга люди оказывались родней.

Но в этом человеке было что-то неуловимо отличающее его от Зельмана Шмулевича и даже преподавателей Института международных отношений. И дело было даже не в трубке, которую он покуривал, а в какой-то непонятной, одновременно подкупающей и пугающей свободе, легкости и яркости его манер.

— Здравствуйте, — вежливо ответил Алексей и признался: — Если честно, то мне памятник не нравится. Он как-то нависает над человеком.

— Приятно видеть молодого человека с таким великолепным чувством формы, — похвалил его собеседник. — Я видел скульптуры Фидия и каждое утро, глядя на памятник Долгорукому, думаю, что если это прогресс — я готов выброситься из моего окна.

— А кто это — Фидий? — не понял Козлов.

— Великий древнегреческий скульптор и архитектор. Друг Перикла, — пояснил человек. — Значит, вы учитесь не живописи и архитектуре.

— Совсем нет, — смутился Алексей.

— Имейте в виду, чтобы поддержать беседу в хорошем обществе, необходимо изучить историю искусства. А где же вы учитесь?

— В Институте международных отношений, — гордо объявил Алексей. — Я — будущий дипломат.

— Институт международных отношений… это на Метростроевской улице, бывшей Остоженке?

— На Метростроевской.

— Давайте знакомиться. Я — Илья Григорьевич, — протянул он руку и полушутя, полусерьезно добавил: — Крепкое рукопожатие. Если наша дипломатия окажется в таких руках, то я спокоен за державу.

— Очень хотел попасть на открытие этого памятника месяц назад, но не получилось. Никогда не видел, как открывают памятники, — посетовал Алексей. — Зачем же они открыли памятник Долгорукому в день рождения Пушкина?

— А с этим памятником все несуразно! Сталин, когда посмотрел макет, попенял скульптору Орлову. «Почему у вас, товарищ Орлов, Долгорукий сидит на кобыле? Жеребец подчеркнет мужественность основателя Москвы», — посмеиваясь, рассказал Илья Григорьевич. — И ему сделали «мужественность» такой величины, что Никита Сергеевич Хрущев предложил перенести его с такой «мужественностью» поближе к Новодевичьему кладбищу!

Алексей растерялся от такого фамильярного обсуждения руководителей страны и решил уйти от темы:

— А прежде тут было пусто?

— Это место проклятое. До революции здесь стоял прекрасный монумент генералу Скобелеву. Его уничтожили в соответствии с ленинским планом монументальной пропаганды, Скобелев ведь служил царизму, — подмигнул собеседник и пыхнул трубочкой. — А вместо него поставили высоченный трехгранный обелиск в честь советской конституции. Он простоял год в одиночестве, а потом к нему добавили статую Свободы, которую лепили с племянницы Станиславского.

— Прямо вот на этом месте? — недоумевал Алексей, в его сознании не умещалась такая чехарда.

— Прямо на этом. Но тогда в Москве появился анекдот. «Почему Свобода именно против Моссовета? Потому что именно Моссовет против свободы!» — засмеялся человек. — Этот анекдот и атмосферные осадки решили судьбу Свободы — памятник был из недолговечных материалов и к концу тридцатых уже разваливался. Так что перед войной его взорвали однажды ночью под предлогом расчистки площади.

— Потрясающая история! Спасибо! — Алексей учился дипломатии и отвечал собеседнику по правилам этикета.

— Мариенгоф написал тогда: «Площадь… меняла памятники, как меняет мужей современная женщина…» И если Скобелев и Свобода вытягивали правую руку вверх, то Долгорукий почему-то показывает ею вниз, — усмехнулся Илья Григорьевич. — Рад был позабавить вас историей, а теперь, Алексей, мне надо на телеграф, отправить поздравительную открытку. — И протянул руку для прощания.

— Илья Григорьевич, вы позволите проводить вас? — спросил Козлов. — Я ведь тоже шел на телеграф, отправить письмо бабушке с дедушкой. Мне сказали, что с Центрального телеграфа письма доходят быстрее, чем из почтового ящика.

— Идемте, — кивнул собеседник, и они двинулись через улицу Горького. — Издалека приехали покорять столицу?

— Из Вологды. А сейчас прочитал на памятнике, что Москва и Вологда одногодки! — поделился Алексей. — Я с детства замечаю все детали и запоминаю все цифры, надо мной даже смеялись. Представляете, я родился в один день с товарищем Сталиным — двадцать первого декабря! Вырос в Вологде, где он был в ссылке. С детства мечтал его увидеть, а приехал в Москву именно в год его смерти, в 1953 году…

— Вы видите в этом какие-то знаки судьбы?

— Конечно! — Алексей оглянулся, перед тем как признаться в сокровенном. — Вы первый, кому я это говорю. Потому, что вы похожи на моего любимого учителя. Дата смерти товарища Сталина — пятое марта пятьдесят третьего года. Если написать цифры по порядку, получится 5353. А Институт международных отношений, куда я поступил в пятьдесят третьем году, стоит по адресу Метростроевская, пятьдесят три! Как вы думаете, что это значит?

— Я думаю, — собеседник замялся, — что вы интересно мыслите, интересно сопоставляете факты, и это значит, что вас ждет интересная судьба. Тем более что сейчас страна начинает отворять двери миру, и вашему поколению гарантирована очень интересная жизнь!

— Вы это в том смысле… — несмело спросил Козлов.

— Именно в том смысле, что после ухода товарища Сталина у советских людей, особенно у таких, как вы, появится возможность хотя бы узнать, как выглядят другие страны. Как я люблю шутить: «Увидеть Париж и умереть!»

— А вы видели Париж? — с подозрением спросил Алексей и подумал, уж не шпион ли перед ним и не выболтал ли он ему какую-нибудь государственную тайну.

Ведь так подходить, называть «на вы», знать столько информации о памятнике, панибратски говорить о товарище Сталине и Хрущеве, курить трубку, да еще восхвалять империалистическую Францию, может только шпион! Алексей решил понаблюдать за ним до конца.

В младших классах они учили стихотворение Долматовского «Коричневая пуговка», и все школьное детство Козлова дразнили строчками из него.

Коричневая пуговка валялась на дороге.
Никто не замечал ее в коричневой пыли,
Но мимо по дороге прошли босые ноги,
Босые, загорелые протопали, прошли.

Ребята шли гурьбою по солнечной дороге,
Алешка шел последним и больше всех пылил.
Случайно иль нарочно, он сам не знает точно,
На пуговку Алешка ногою наступил.

Он поднял эту пуговку и взял ее с собою,
И вдруг увидел буквы нерусские на ней.
Ребята всей гурьбою к начальнику заставы
Бегут, свернув с дороги, скорей, скорей, скорей!
…………
Вот так шпион был пойман у самой у границы.
Никто на нашу землю не ступит, не пройдет.
В Алешкиной коллекции та пуговка хранится,
За маленькую пуговку — ему большой почет!

Юный Алексей злился на дразнилки, но так или иначе они сформировали в нем привычку не ротозействовать а постоянно анализировать поведение незнакомых людей чтобы обнаружить шпиона, как его тезка у Долматовского. Тем более что страна была глубоко поражена шпиономанией.