Светлана Новикова - Оранжевое небо

• Название: Оранжевое небо
• Автор: Светлана Новикова
• Жанр: Научная Фантастика

---

Все идет так, как нас когда-то учили. Люди, вам нечего ждать милостей от природы, отнять их у нее - ваша задача! Все - в человеке! Все - для человека! Человек - это звучит гордо! Человек проходит, как хозяин необъятной родины своей! Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек. Ой, как много! Столько лесов порубили, столько полей засорили, столько рек замутили, каждый год план перевыполняем, а конца-краю не видно. Когда же, наконец, мы все станем царями природы?

Наверное, уже скоро, совсем скоро.

У пингвинов Антарктиды обнаружен в крови ДДТ...

Какая красивенькая таблеточка, вся в крапинку. Новый импортный нейтролептик? Проглотишь и забудешь, почему ты здесь, за что. Пингвина заманили в Европу, посадили в пруд, кормят рыбой досыта, музыку заводят, говорят ему ласково "глупый". И все равно пруд не океан и музыка не похожа на рев ледяной пурги. И душа его истекает капельками тающего жира. Дети, милые дети, не ходите в зоопарки! Разве подобает любоваться чужими муками?

Мама, мамочка, но ты же всегда уводила меня от тех клеток, ты учила меня видеть и сострадать. Как же я мог доставить тебе такую боль? Прости меня, ради бога прости, что я осудил твою позднюю любовь. Я был молод и глуп. Я думал, что право на жизнь имеют только молодые. А старые только доживают свои дни. Они живут не для себя, они живут для нас, молодых. Теперь-то я понимаю, что право на жизнь имеют все живые. И преимущества не за теми, кто моложе, а кто умеет лучше распорядиться дарованной жизнью.

Подумать только, я сомневался, что мою маму, которая уже стала бабушкой, может действительно полюбить мужчина, да еще будучи моложе ее чуть не на десять лет! Хорошо, что у животных нет паспортов, где обозначен их возраст, а значит предопределено, кто кого может любить. Они как-то сами разбираются, без арифметики. И, видно, неплохо, раз эволюция продолжается. А человек деградирует. Вот и я...

Боже, как ты вынесла нашу бестактность, эгоизм, пошлость? Ты ждала чуткости, понимания или хотя бы обыкновенной деликатности. А я... Ты играла шопеновский вальс, когда я вошел, а он сидел в кресле, прикрыв глаза рукой, весь погруженный в свои чувства. Ты вздрогнула, остановилась, а я, как идиот, смутился. Будто застал вас за чем-то крайне неприличным. Это было так ужасно, так пошло. Я постарался скорее уйти, хотя ты очень просила меня посидеть с вами. Чтобы я понял естественность происходящего. Чтобы я принял того, кто вдруг вошел в твою жизнь, и не считал это наглостью. Куда там! Я ничего не хотел понимать, кроме того, что у моих детей отнимают бабушку! Подумать только, в моем детстве были такие прекрасные женщины, как бабуля Антося и бабушка Липа, а я мог так некрасиво, так гадко оскорбить тебя, мама, посмел не заметить, что ты тоже женщина!

И тот наш последний разговор. Ты уезжала. Уезжала вслед за мужем туда, где было очень опасно. Уезжала как врач.

- Мама, зачем ты едешь? Пусть они сами там разбираются. Это же фанатики.

- Кто, сынок? Миллионы людей - и все фанатики?

- Да, бывает, что и целую нацию охватывает массовый психоз. Немцы верили Гитлеру, русские верили Сталину, китайцы верили Мао...

- Я знаю, я это видела, испытала. Но нация состоит из отдельных людей, которые при этом очень страдают. Пусть нациями занимаются политики, а я просто женщина, и мой долг быть с теми, кому плохо, кто в опасности и нуждается в понимании и помощи. Так поступала бабуля Антося. Потеряв любимого человека, она осталась с его товарищами, перевязывала им раны, выхаживала их, кормила, обстирывала, давала приют. А в политике она так и не разобралась. Она только следовала своему человеческому женскому назначению и ни разу не ошиблась, ни разу не спутала, в чем добро, а в чем зло.

- Я понимаю, мама. Но там... так все сложно, запутано. И ты же знаешь, что их натравливают на русских. И они убивают. Почему мы должны расхлебывать эту кровавую кашу? Чем виноваты мы? Чем виновата ты?

- Мальчик мой, неужели ты забыл своего отца? Совсем забыл? Он говорил нам с тобой о преступлении и ненаказании...

Отец говорил: все люди наделены рассудком, и если они, как обезумевшие, начинают кричать "хайль, Гитлер" или "Аве, Цезарь", или что-нибудь в этом роде, если они позволяют этим крикам заглушить собственный рассудок, они должны точно знать, что отвечать за последствия они будут не толпой, не стадом, не общей слитной массой, а каждый в отдельности. Они должны знать, что их личная "санкта симплицитас" не послужит им оправданием и не поможет избежать ответственности и наказания. Однако - увы! - говорил отец, за два тысячелетия с лишним просвещенная Европа ни разу не преподала такой поучительный урок непросвещенному простому человечеству. И знаменитая старушка с ее вязанкой хвороста вызывала лишь удивление и даже умиление, но никак не омерзение и гнев.

- Да, мама, отец был прав. Я знаю, что ни бабуля Антося, ни бабушка Липа никогда ни за что не подбросили бы хвороста в костер, на котором сжигают человека. И той старушке не дозволили бы. И святой ее не сочли бы.

- Теперь ты понимаешь, почему я еду? Потому что никто не может считать себя ни при чем, если кто-то рядом с ним, на одной земле, страдает, заблуждается или творит зло. А потом...

Ты замолчала. Ты что-то недоговорила. Что? Мама, подожди! Куда же ты? Ты еще не сказала, а мне-то что делать? Куда мне податься?

- Кому ты нужен? Подумай...

Кому... Мы всю жизнь бегаем за теми, кто нам нужен. И утрачиваем тех, кто не может без нас. Так утратил я чистое, глубокое чувство порывистой девочки, которая всегда ходила со скрипкой и наполняла мою жизнь музыкой, трепетом, муками и радостью.

После концертов в зале Чайковского мы спускались с нею в метро. Мы не спешили, мы уходили всегда последними, чтобы толпы уже разошлись, чтобы станция "Маяковская" опустела, очистилась и приняла нас к себе в своей первозданности. Это был храм нашей любви, юности, искусства. Нас обнимали легкие своды, образованные плавными арками, стройные колонны, мягко отсвечивая металлом, чуть расступались перед нами, а сверху нам улыбались нежные голубые шапочки куполов. И та музыка, которая только что звучала на концерте, продолжалась и здесь, но звучание ее становилось спокойным, умиротворенным, пластичным, созвучным совершенной гармонии, которую нашел для своего храма художник. Здесь исчезало напряжение, смятение, робость, скованность. Юная спутница смотрела на меня доверчиво и не отводила глаз, когда я спрашивал: "Ты любишь меня, скажи? Ну, пожалуйста, Леля, скажи!" Она отвечала просто и нежно: "Люблю". Здесь можно было стоять совсем рядом, прислонившись к колонне, переплетя пальцы на ручке скрипичного футляра. И здесь, я знал, она не испугается, не отпрянет, если я прижмусь губами к мерно пульсирующей жилке на бледном виске. Она замрет, принимая ласку, не шелохнется, пока я не справлюсь с волнением.

Однажды мы договорились, что если вдруг жизнь разлучит нас почему-либо - по нашей ли вине или случится что-то непредвиденное - мы будем приходить сюда в последний день месяца, который имеет 31 число, в одиннадцать часов вечера и ждать...

Два года я не бывал там совсем. А на третьем что-то подтолкнуло меня, не могу даже определить, что это было за чувство, но я поехал туда 31 числа и стоял там, как договорились, у последней колонны в конце зала и ждал с одиннадцати часов до двенадцати. Чего я ждал? И зачем? Ведь я любил другую женщину и был с нею счастлив...

Я стоял один в покинутом храме, слушал грохот пролетающих мимо поездов, и юность моя не вернулась ко мне. Я возвратился домой подавленный, словно с похорон.

Прошел год, и я снова поехал туда. Уже не надеясь на встречу, а просто так - побыть в храме и, может быть, услышать музыку, которая когда-то в нем звучала. Когда я прошел половину зала, я увидел у последней колонны чью-то женскую фигуру, бросился к ней, она обернулась, но тут же ее заслонили от меня, подошел поезд, вытряхнул пассажиров, забрал новых и ушел. У колонны никто не стоял. А кто это был? Она или не она? Я так и не узнал. Ну, а если бы она - что я сказал бы ей? Кто чего знает про себя...

Потом я много лет ездил на эту станцию - в разные числа и разные часы, бродил там один, отстранившись ото всех, отрешившись от мирских забот, за которыми некогда заглянуть к себе в душу. Это было мое пристанище, где я мог уединиться и принадлежать себе целиком. И вот однажды я все-таки увидел ее. Не в конце зала, а в начале, она смотрела на тех, кто сходил с эскалатора. Смотрела жадно, тревожно, нетерпеливо. Она ждала! Сорок минут стояла и ждала. Глаза ее постепенно тускнели, губы стянулись в нитку, лицо стало совсем узким. Я понял, почему ее называли дурнушкой.

Я успел вскочить в вагон следом за нею, потом вышел так же, поднялся с нею наверх и у самого выхода окликнул. Она обернулась, посмотрела недовольно, еще не узнавая, и вдруг вся вспыхнула.

- Леля! - повторил я торопливо. - Я увидел тебя, обрадовался, мы столько лет не виделись.