Александра Сергеева - Цветы в Пустоте

• Название: Цветы в Пустоте
• Автор: Александра Сергеева
• Жанр: Фэнтези

Космос, наконец-то, открыт. Мы покорили звёзды, покорили технологии и даже магию. А мир — по-прежнему огромен и непостижим. Казалось бы, чего нам ещё? Радуйся, человечество, радуйся и погрязай дальше в своих пороках, иди к новым вершинам, чтобы удовлетворить свою жадность. Но, может быть, стоит повременить?

---

　　 — Сильвенио? — голос Мартина стал несчастным. — Ты меня слушаешь?

　　 — А? Да, да, Мартин, я слушаю тебя, прости. Просто задумался кое о чём…

　　 Тот проницательно вгляделся в его лицо. Сильвенио, смутившись, решил прикрыться хотя бы чашкой для вида и залпом выпил холодный чай. Не сказать, чтобы от этого чай сильно потерял во вкусовых качествах, холодным он был тоже неплох.

　　 — Ты ведь не против того, чтобы я полетел с тобой, Сильвенио? Я… я о том, что хотел бы остаться на твоей планете, если ты не возражаешь… Я хотел бы жить там, потому что это, признаюсь, является моей давней мечтой. И раз уж нам придётся лететь туда так долго, наверное, тебе лучше решить заранее, не против ли ты моего общества. Подумай — может быть, около десятка лет со мной для тебя окажутся слишком тяжёлым испытанием, а ведь и Эрландерана не такая уж большая, чтобы в случае чего перестать пересекаться совсем…

　　 К концу его речи Сильвенио не на шутку задохнулся от смеси самых разных чувств, обрушившихся на него в этот момент подобно ведру ледяной воды. При всём своём словарном запасе он не мог бы описать, какие конкретно эмоции им в этот миг овладели: были там и шок, и страх, и резкая боль в груди, и неверие, и даже толика злости — на себя самого и на глупые слова друга. Он потряс головой, пытаясь упорядочить мысли, схватил ладони миротворца своими и крепко сжал их, глядя ему в глаза и с трудом хватая ртом ускользающий воздух.

　　 — Что ты такое говоришь?! Неужели я как-то… неужели я каким-то образом оставил у тебя впечатление, будто твоё общество мне не нравится?! Если это так — я приношу свои глубочайшие извинения, друг мой! Потому что, заверяю, это в корне не так! Ты столько для меня сделал, ты спас меня, ты показал мне настоящую жизнь! Я обязан тебе всем! И ты думаешь, что после всего этого я вдруг не захочу тебя видеть?! Ты… ты лучший из всех, кого мне довелось встретить! Ты добрый, самоотверженный, смелый, образованный, умный, щедрый, всегда думаешь о других, а не о себе… Нет, я никогда не смогу испытывать к тебе даже малейшей неприязни, что бы ни случилось! Пожалуйста, не говори больше таких слов! Ты мой друг, и ты всегда им останешься, клянусь!

　　 Страдание наконец ушло с лица Мартина, и он робко улыбнулся, не выпуская его рук:

　　 — Значит, ты не возражаешь, чтобы я летел туда с тобой?

　　 — Нет! Я буду только счастлив! Мне не обойтись без тебя в этом пути…

　　 На этом тема была исчерпана, и Мартин, заметно просветлевший, начал с энтузиазмом рассуждать о том, сколькими рейсами примерно можно добраться до Эрландераны. Сильвенио слушал его и кивал время от времени. Только в уголках губ его притаилась привычная горькая складка: он не стал говорить другу, что до его планеты они не доберутся никогда. Сильвенио знал это так же твёрдо, как двадцать семь геометрических теорем Шамирада или точное количество атомов в своём теле. Теперь он был непоколебимо уверен, что ему уже не суждено в этой жизни вернуться домой — судьба, на его взгляд, довольно ясно дала это понять. Оставалось надеяться хотя бы на то, что Мартина, по крайней мере, не постигнет та же участь, что и Хенну — ведь она тоже обещала Сильвенио несбыточное.

　　 Потом они снова пошли гулять по городу. В центре открылась новая выставка "удалённого экспрессионизма", и Сильвенио затянул Мартина туда. Картины в этом стиле всегда считались более чем странными, и каждый зритель был волен вкладывать в них тот смысл, который был ему наиболее удобен. Сильвенио, предпочитавший более определённые направления, любил слушать или поверхностно считывать чужие мнения о каждой картине — а потом сравнивал их с замыслом самого художника, каждый из которых непременно приходил в галерею в день её открытия. Он ведь не собирался выведывать чьи-либо сокровенные секреты, заглядывал в чужой разум только одним глазком — кому это могло навредить? Никто даже не чувствовал.

　　 — Стакан! — говорил он позже, уже вечером, когда они с Мартином возвращались с прогулки. — Представляешь, это был стакан!

　　 Мартин целых десять секунд выглядел совершенно ошеломлённым: та картина, про которую они говорили, изображала что угодно, только не пресловутый стакан.

　　 — Гранёный, — продолжал Сильвенио, улыбаясь. — Обыкновенный гранёный стакан. Сэр Да'Огакх даже не вкладывал в это особого смысла! Просто стакан, понимаешь? Он сначала так его и нарисовал. А потом подумал, что выходит не презентабельно, и начал выливать на холст все попадающиеся под руку краски. Вдохновение, представляешь, накрыло его до такой степени, что он начал вычерчивать контуры этого самого стакана мёдом. Который, конечно, стёк и перемешался с красками и водой… И вот что в итоге вышло! А что думали по этому поводу все эти образованные сэры и леди!

　　 — Да, я помню, одна дама в меховом манто ещё громко убеждала своего кавалера, что там изображена… как она сказала, Сильвенио?

　　 — "Пчела, подвергшаяся радиоактивной мутации и ставшая профессором математики", конец цитаты.

　　 Мартин засмеялся, и Сильвенио, заражаясь его весельем, засмеялся тоже. И вдруг, в этот самый момент, смеясь со своим лучшим другом на тихой улице красивейшего из виденных им городов, в неоновом свете ночных фонарей, с лёгким сердцем и приятными мыслями — Сильвенио вдруг понял, что его отпускает. Грусть, владевшая им с утра, образ Аргзы, смятение от встречи с Юнбой Шимеи, тревога за будущее, горечь за прошлое — всё уходило из него прочь, испарялось куда-то к мерцающим на темнеющем небе звёздам. Он был свободен и счастлив, свободен и не одинок — лучшего сейчас и желать не представлялось возможным. Этот смех, первый искренний смех за столько времени, смех, разделённый на двоих, словно бы послужил неким условным сигналом, заставившим мрачное настроение окончательно улетучиться. Теперь он был убеждён, что всё будет хорошо, всё будет правильно, и неважно, как именно "правильно" будет. Его ждала впереди ещё целая жизнь — конечно, со своими трудностями и напастями, но это была его жизнь, которая теперь принадлежала ему целиком и полностью, а это и было сейчас главным.

　　 — Сильвенио, — произнёс Мартин тихо и как-то очень интимно, отсмеявшись. — Могу я поцеловать тебя?

　　 И он не стал возражать: лишь кивнул и сам шагнул к миротворцу. Переулок, в который они забрели, всё равно был пустынен, и они уже дошли почти до самого посольства. А Сильвенио так хотелось поделиться хоть с кем-нибудь распиравшим его изнутри счастьем, что ждать до возвращения в свою комнату он уже не мог. Пусть всё будет прямо сейчас и прямо здесь, решил он неожиданно даже для самого себя. Мартин подошёл совсем близко, взял его за руку, свободную руку несмело положил ему на плечо. Чего же ты ждёшь, хотелось сказать Сильвенио, счастье в нём требовало немедленного выхода, давило изнутри неуёмной энергией, а Мартин почему-то всё медлил и медлил, и Сильвенио не решался потянуться к нему сам, потому что это было бы…

　　 Как бы это было, он додумать не успел, потому что Мартин всё-таки поцеловал его в этот момент, и он ответил — с жаром, с благодарностью. Пожалуй, этот поцелуй был не таким волшебным, каким должен был стать тогда, когда он был бы для Сильвенио первым; но и так получилось достаточно хорошо. Ничего особенного, никаких дополнительных ощущений вроде участившегося пульса или сбитого дыхания, и, пожалуй, на самом деле это вполне можно бы было заменить простым объятием — с тем же эффектом. Его разум, привыкший каталогизировать, фоново сопоставил, что с Аргзой целоваться всегда вроде бы было как-то по-другому, но более точных данных не предоставил, так что полного анализа не получилось. Мартин, однако, казался довольным, все показатели его тела говорили об этом, и Сильвенио не стал разрывать поцелуй ради него, хотя секунд через двадцать поцелуй этот ему уже немного наскучил. В конце концов, ничего плохого в этом тоже не наблюдалось.

　　 Так в их дни добавилось ещё больше близости. Мартину нравилось его целовать, а Сильвенио нравились объятия — таким образом удовольствие получали оба. Ничего больше не изменилось: миротворец не настаивал ни на дальнейшем развитии отношений, ни на срочном отлёте. Всё так же неторопливо, всё в том же спокойном темпе их нынешней жизни, они изучали расписания дальних туристических рейсов, продумывали, что взять с собой в такой долгий путь, ходили по городу, взявшись за руки, неспешно целовались в тени парковых аллей и долго беседовали вечерами в чьей-нибудь из двоих комнате на самые разные темы.

　　 Что бы потом ни случалось, как бы ни менялся сам Сильвенио и его жизненный путь, много позже он всегда вспоминал этот период своего бытия с неизменной теплотой. Иногда, когда ему становилось особенно тоскливо и одиноко, когда испытываемые им страдания становились невыносимыми, он вызывал перед глазами образ сияющего от счастья Мартина и тепло его рук, переносился разумом на мирные тихие улочки Эль-Вирата — и, бывало, от одного этого ему становилось легче. Он старался не вспоминать лишь тот грустный оттенок неизбежности, который довлел над его сердцем всё это время.