Анна Ильинская - Страницы жизни шамординской схимоахини Серафимы

• Название: Страницы жизни шамординской схимоахини Серафимы
• Автор: Анна Ильинская
• Жанр: Религия: прочее
• Год: 1990

---

Анна ИЛЬИНСКАЯ СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ ШАМОРДИНСКОЙ СХИМОНАХИНИ СЕРАФИМЫ Духовный очерк

Оптинский старец Нектарий говорил своим духовным чадам: «Если в России сохранится хоть немного верных православных, Господь ее помилует». И с улыбкой добавлял: «А у нас такие праведники есть».

Из воспоминаний Н. А. Павлович

Признаться, я боялась ехать к матушке Серафиме. Наверное, этот страх от лукавого. Мне казалось, что этим поступком я отдаю себя под власть неких не зависящих от меня сил, безоглядно вверяюсь им.

Впрочем, в последний год я чувствую себя пешкой, которую передвигает по шахматной доске жизни чья‑то властная рука. Я привыкла к этой царственной игре и, хотя логика ее разумению моему недоступна, она определенно мне по душе и я безгранично ей доверяю. Поэтому, когда мы засиделись с братом Евгением в оптинской бухгалтерии над материалами и он неожиданно спросил, когда я собираюсь к матушке Серафиме, я не удивилась.

— А надо ли? — переспросила для очистки совести.

— Конечно, если ты пишешь о ней, — сказал он без тени сомнения. — Матушка слабеет, надо спешить…

Проходит некоторое время, и вдруг я ощущаю неодолимую потребность ехать к матушке Серафиме, прямо сейчас, как можно скорее!

Я боюсь думать о ней, боюсь представлять себе ее. Ведь на этой схимнице отсвет оптинской святости: и старец Амвросий, благословивший ее в раннем детстве, и батюшка Нектарий, поддержавший в трудную минуту, и отец Никон, духовный наставник ее, которому матушка закрыла глаза в далекой северной ссылке. Она донесла их благословение до наших дней, не расплескав чаши. Как отразится эта встреча на моей личной судьбе — зачем выгадывать? Если матушка благословит, я должна буду продолжать ее путь, пусть по — своему, в иных условиях, но именно этот и никакой другой: оптинский, шамординский… Да будет воля Божья, принимаю ее, какая бы ни была…

* * *

Как миллионы людей моего поколения, я была воспитана в безбожии и с детских лет ничего не знала ни о Боге, ни о церкви, ни о необходимости исповедания своих грехов, ни о блаженной возможности приобщаться Тела и Крови Господа нашего Иисуса Христа. Родители наши были неверующими, в большинстве своем не крещенными, подобных уровней бытия для них не существовало — немудрено, что им оказалось нечего нам завещать. К крещению я пришла самостоятельно, на третьем десятке лет, когда уже успела натворить много непоправимого, а Ангела, который бы хранил меня от младенчества, не имела. Я верую, что пришла в православие по молитвам моего прадеда протоиерея Иоанна Ильинского, иных объяснений этому чудеснейшему событию не нахожу…

Имя Иоанн было в традициях нашего рода и передавалось от отца к сыну. Корни рода уходят в неизведанную глубь. Известно лишь, что с начали XIX века фамилия Ильинских священствовала в Паловском приходе Олонецкой епархии Вытегровского уезда. Однажды сюда, в северные земли, пришли из далекого Херсонеса два монаха — неведомо, в каком столетии, при каком государе или в правление какого князя. И до того им полюбилось пустынное место близ небольшого озерца, что они пожелали устроить здесь церковь во имя Николая Угодника, икону которого принесли с собой из далекой Византии. Один из иноков ушел в Новгород к архиепископу просить разрешения на устроение в избранной местности церкви и там умер; другой тоже в скором времени предал дух Господу. Местные жители знали про их замысел и устроили церковь во имя Святителя Николая, где поставили принесенную с юга святую икону. Говорили, что эта икона чудотворная, что одним приложением уст она в состоянии вызвать веру в нечувственном сердце. Самый невнимательный прихожанин не мог оставаться равнодушным, входя в храм, не мог не обратиться к Чудотворцу. Позднее одним из священников Ильинских этот образ был украшен серебряной ризой.

На паперти этого храма стоял старинный Св. Крест. Его прошлое также простирается на несколько веков. Существует предание, что те два монаха, которые принесли сюда икону, в первую же ночь воцарения в пустыне подверглись нападению медведя и в память избавления от него водрузили этот крест большого размера, старинного письма. Перед этим‑то честным крестом в Пасхальную ночь мои прадеды возглашали радостную песнь «Христос воскресе из мертвых смертию смерть поправ!».

Ильинские священствовали здесь с начала XIX века вплоть до начала невиданных гонений на христианство на Руси. Уединенный, спрятанный в лесах, как бы удалившийся от мира, Паловский приход располагался в 174 верстах от Вытегры и в шестидесяти от Каргополя. К сожалению, время не сохранило для нас небольшого живописного озерца среди дремучего векового бора с двумя церквами на невысоком берегу, на его месте теперь осушенное болото. Огонь уничтожил и храмы с их святынями, а «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», пресек священническую традицию рода, пустив его отпрысков гулять по жизни Иванами, не помнящими небесного родства…

* * *

Утром я причастилась, чтобы предстать перед стопятилетней матушкой в пристойном духовном виде. Даниловский монастырь такой парадный и пышный, не сравнить с моей скромной пустынькой близ заштатного городка Козельска. Везу в подарок старице иконы: Тихвинскую Божью Матерь, Анастасию Узорешительницу, большую просфору от Даниила Московского, освященное маслице от преподобного Сергия, конфеты, яблоки, чай.

Шереметьево. Небо не по — мартовски синее, пронзительно летнее. Мое место у окна. Стремительный разбег, сноп света хлестнул в иллюминатор — и земля уходит из‑под ног. Мир с его сварами, очередями, бурями в стакане воды теряет

власть держать душу в притяжении к себе— все ближе и ближе делается пламенная Серафима, незримо согревающая озябшую планету людей своей тайной монашеской молитвой.

Прилетели в Гомель. Выхожу: весна, совсем весна, плюс 16! Снега нет и в помине, почки распускаются. Волнуюсь. Намеренно долго плутаю по переулочкам, наслаждаюсь белорусским теплом. Домики, палисаднички, ставенки, детишки играют, бабули на лавочках: провинция, вечный источник всего лучшего.

Вот и матушкин дом. Он резко выделяется среди прочих: сгорбленный, как бы вросший в землю, с низкими по пояс окнами. Когда‑то он был синим, но теперь краска почти облезла. Все запущенное, неухоженное, видно, что домика много лет не касалась не то что мужская — вообще хозяйская рука. Калитка заперта.

— Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас, — громко читаю молитву и легонько стучу в окошко.

— Аминь, — глухо доносится изнутри.

Через несколько минут воротца открываются, и меня радушно впускает худенькая женщина в косынке. Это Вера, одна из гомельских христианок, ухаживающих за матушкой Серафимой.

Я была предупреждена, что мне предстоит увидеть много кошек, но такого просто не ожидала. Во дворе обнаружилось неимоверное количество крупных, упитанных, очень серьезных зверей. Они молча сидели на дровах, на крыльце, некоторые на деревьях, погруженные в глубокое размышление. Если животные перенимают нрав своих хозяев, то это какие‑то поистине схимнические кошки…

Сенцы, направо кухонька, налево большая русская печка, прямо — келья матушки Серафимы. Дверь полуоткрыта, и я с порога вижу ее, сидящую на постели. Она похожа на свой дом: сгорбленная, лицо едва не упирается в колени, жидкие одуванчиковые волосы скручены на затылке в тоненький жгутик. На лице глубокие рельефные морщины. То, что мы обычно наблюдаем на лицах пожилых людей — хилые штрихи по сравнению с этой мощно облепившей матушкино лицо паутиной материализовавшегося времени. Я никогда не видела людей в такой степени древности…

При этом я бы не решилась назвать старицу дряхлой. Да, она немощная, но не дряхлая, ибо внутри этого векового лица проглядывается неповрежденный, непривычно здравый для наших дней дух — для его обитания здравое тело не обязательно. Этому духу трудно реализоваться через свою обветшавшую телесность, но он бытийствует в ней, кроткий, несгибаемый в своей кротости; вопреки законам природы он вершит свою работу, это чувствуется по волне благодати, обдавшей меня с головы до ног.

Горло перехватывает, в первую минуту я ничего не могу сказать и тихо опускаюсь перед матушкой на колени. Она внимательно смотрит на меня. Один глаз опух и кажется закрытым, другой не забуду до конца дней своих. В нем читается не свойственная лицам моих современников твердая уверенность в чем‑то непреложном и окончательном, взгляд остр, дружелюбен и, что самое удивительное, необычайно спокоен.

Матушка Серафима

Я заговорила. Вернее, слова говорились сами, я не успевала даже осмыслить их. Кажется, о том, как послушница Ирина хоронила в северной Пинеге своего духовника отца Никона, а осенью в оптинской библиотеке я наткнулась на рассказ о поездке к матушке Серафиме оптинских иноков и потряслась, что она и послушница Ирина — одно лицо. Позже, зимой, познакомилась с братом Евгением, неоднократно бывавшим у нее, и вот теперь Господь привел меня в ее схимническую хибарку. Как много она значит для меня, ведь таких людей больше нет…