Л Новиков - Сказание о Сибирякове

• Название: Сказание о Сибирякове
• Автор: Л Новиков
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

- Будет хуже, если на берегу вас допросит гестапо. Кстати, в кармане одного из ваших найдено вот это.

Офицер достал большой ключ.

- Это, конечно, ключ от сейфа, в котором хранились документы. Он офицер, этот человек?

Шаршавин вдруг громко захохотал и, обращаясь к удивленным товарищам, как бы ища у них поддержки, сказал:

- Господин офицер про кладовщика нашего говорит, Кузнецова, - и, повернувшись к немцу, пожаловался: - Уж больно он у нас жаден, спирт под замком держал. А мы до этого спирта горазды.

Все оценили находчивость радиста, тоже начали смеяться, понимая, что так нужно.

Переводчик оторопело заморгал глазами, что-то пробурчал по-немецки и вышел.

В помещении появился и встал у дверей охранник - высокий матрос с автоматом наперевес. Измученные люди смотрели сурово, и в глазах каждого немец прочел ненависть. Он опустил голову, стараясь не видеть пленных. Переступал с ноги на ногу, не зная, как себя вести. Так продолжалось несколько минут. И вдруг в душе его что-то произошло: он застенчиво улыбнулся, достал портсигар и подошел к Воробьеву.

- Битте{21}.

Иван отвернулся. Тогда немец стал предлагать сигареты другим. Все отказывались.

- Битте, битте, - растерянно повторял матрос.

- Да бери же, - сказал Павловский и первый протянул руку. - Спасибо, парень.

Голубые глаза немца засветились радостью.

* * *

Качараву и Сараева поместили в тесном отсеке. Оба с ног до головы были забинтованы. Сараев лежал на живете, уткнувшись лицом в жесткую подушку, и не подавал признаков жизни. У Качаравы была загипсована левая рука, перевязано туловище. Правой рукой он дотянулся до головы товарища и нежно провел по влажным волосам. Голова парторга горела.

- Миша! Миша! - прошептал капитан. - Сараев!

Тот долго не отвечал. "Может быть, уже и не отзовется", - мелькнула страшная мысль. Наконец радист застонал и чуть пошевелился.

- Миша! - обрадовался капитан. - Слышишь меня?

- Анатолий Алексеевич? Ты? - пробормотал Сараев, не в силах повернуть головы. - А где же чужой солдат? Я хорошо помню, что был солдат...

- Нас недавно перенесли сюда, после перевязки. Мы на фашистском линкоре.

- В плену, значит? А как же "Сибиряков", ребята?

- "Сибирякова", брат, уже нет, нас осталось мало. Я Павловского видел мельком. Он меня профессором назвал.

- Хороший признак, значит, ребята держатся крепко. Нам бы вместе с ними быть, - ответил Сараев.

- Да, Миша, друг за друга держаться надо. Вместе мы сильнее.

* * *

Сутки, другие. Корабль шел и шел по бурному, сердитому морю. Косматые черные волны с силой ударяли в скулы линкора; он то кланялся волнам, то лениво переваливался с борта на борт.

Качарава и Сараев страдали от качки. Их истерзанные тела не знали покоя. Иногда приходилось стискивать зубы, чтобы не кричать от боли. Когда качало меньше, разговаривали. Иногда молчали, и каждый думал о своем. Сараев вспоминал мать и отца, родное село на Ярославщине. Они, видно, знают... Горе пришло в дом.

Потом его мысли переносились в Архангельск, где его ждала Марина синоптик метеостанции. А теперь не ждет. Он представил ее такой, какой видел в минуту расставания: ветерок развевал русые кудряшки, голубые, как небо, глаза намокли, припухшие губы вздрагивали: "Скоро ли вернешься, милый?"

Далеко были и мысли капитана. Он вспоминал мать, которая одиноко живет в Сухуми у Черного моря. Волны плещут о камни, рассказывая про сына-моряка. Теплые волны, а он погиб в неведомых холодных краях. Горючие слезы катятся из материнских глаз.

Думал Качарава и о другом. Однажды заговорил с парторгом:

- Хочу я тебя спросить, Михаил, об одном деле. В нашем положении всякое может случиться. Сегодня

живы, а завтра...

- Ты о чем это, Алексеич?

- Помнишь мое заявление о вступлении в партию? Не успели ведь тогда до конца довести. Так вот, пойми меня правильно. Если уж суждено умереть,

то - большевиком.

- Но ведь ты и есть большевик, беспартийный большевик. Есть такое понятие в нашей ленинской партии. Ты выполнил свой долг патриота, долг коммуниста, и выполнил с честью!: Может быть, мы и погибнем, но пока в груди стучит сердце, будем бороться.

После бесславного боя у Диксона "Шеер" торопился поскорее убраться из северных вод. Меенсена Больхена не привлекали "лавры" флагманского судна германского военного флота, линкора "Тирпица", торпедированного советской подводной лодкой.

Двадцать восьмого августа в 19.37 три эсминца пятой флотилии приблизились к "Шееру" и стали его эскортировать. Самолет "ВТ-138" обеспечивал воздушное сопровождение. Тридцатого августа в 3.45 "Шеер" передал подробную радиограмму о рейде. Вскоре из Нарвика подошел небольшой буксир и забрал пленных русских моряков.

В 13.00 крейсер вошел в Тьелзунд, а в 17.00 командующий арктической зоной адмирал Шмундт ступил на борт "Шеера". Он был явно недоволен. В каких бы радужных красках Меенсен Больхен ни описывал поход, адмиралу было ясно: операция "Вундерланд" провалилась. В сказку о разгроме Диксона командующий не верил: ведь радиостанции острова работали. Правда, Меенсен Больхен хитроумно парировал упреки начальства, ссылаясь на таких грозных противников, как адмирал "Лед" и генерал "Туман". Но все отлично понимали, что и лед и туман это не главное. Гораздо опаснее иметь дело с советскими людьми. Подвиг "Сибирякова" был ярким тому доказательством.

Спасение пришло

УЖЕ тридцать дней находился человек вдвоем с собакой на пустынном островке. Его лицо совсем огрубело, стало мрачным, как скалы и камни вокруг, глаза выцвели. Он по-прежнему смотрел в море. Волны вал за валом накатывались на берег. В них ему чудился голос родной земли. Собака всегда была рядом: красно-рыжая шерсть клоками свисала с опаленных боков, слепые глаза слезились.

Сколько раз Вавилов обретал надежду, когда вдали появлялись силуэты кораблей или слышался рокот пролетавших в стороне самолетов! Столько же раз он и терял эту надежду.

Стало совсем холодно. Наступили морозы. Вокруг белым-бело. Снег залег в ложбинах, залепил расщелины в скале, а камень оделся коркой льда. Голыми были лишь черные уступы. Скрылись под снегом и яркие маки, замело норки грызунов-пеструшек. Зверькам пришлось проделать ходы в снегу. Их копытца чертили кружевные узоры на белом настиле. Смолкли задорные песни пуночек. В холодные дни у этих голосистых пташек пропадает всякая охота петь.

Вавилов редко разводил костер: экономил спички. Да и не мог жидкий огонек согреть человека, желудок которого был пуст. Павел ел в день не больше одной галеты. Их осталось всего восемь, кончались и отруби. Надежду прожить охотой на птиц и грызунов Павел давно оставил. Он убедился, что это лишь пустая трата сил, которых у него оставалось немного.

Вавилов пытался спастись на плоту. Но бревна разметало тут же у берега. Только чудом уцелели человек и собака. Выйти в штормовое море на плоту было, конечно, безумием. Но так уж устроен помор - лучше погибнуть в борьбе со стихией, чем ожидать мучительную голодную смерть. Бороться, бороться! И Вавилов вновь стал мастерить плот. Но теперь дело двигалось, очень медленно.

"Надо убить медведя". Такая мысль могла родиться только в голове отчаявшегося человека, но в этом была надежда. Вавилов взял наган и пошел, пошел один, потому что Ласка снова пропала. Он звал ее, она не откликнулась.

Брел долго, пока не увидел медведя. Огромный зверь лежал, прислонившись к скале. Павел зашел против ветра, чтобы зверь не почуял его, и пополз по острым камням, до крови сдирая руки. Медведь не подавал признаков жизни, лежал все в той же позе. Вот он совсем близко! Вавилов поднял пистолет. Целился долго и старательно.

Звук выстрела гулко разнесся по тихому острову. От напряжения Вавилов чуть не потерял сознание. Но медведь даже не шелохнулся. "Неужто наповал?" Не поверя этому, Павел выстрелил еще раз. И медведь вдруг исчез. Павел удивленно вытаращил глаза: наваждение какое-то! Подполз ближе и все понял. У подножия скалы виднелось белое пятно. Лоскут снега, прилепившийся к скале, он принял за зверя. От выстрелов снег осыпался.

Вавилов пришел домой, возвратилась и собака. На тощей шее покачивалась отяжелевшая голова, тоненькие ноги еле держали худое туловище с торчащими, как обручи, ребрами. Собака жадно втягивала морской ветер, раздувая ноздри; шерсть ее подергивалась. Животное медленно умирало.

Вавилов достал наган. В нем осталось два патрона. "Один ей, другой себе, подумал он, - и никаких мучений. Все кончится сразу". Опустил наган: нет, надежда все еще теплилась. Павел положил револьвер в кобуру и побрел к берегу. Он пытался уйти от одиночества, которое становилось невыносимым. Море все-таки было живым, с ним можно разговаривать вслух. Но теперь моряк и тут не находил душевного спокойствия. Над головой высоко-высоко проносились перелетные птицы: белоперые лебеди, возвещавшие о себе громкими трубными звуками, косой вереницей тянулись к югу, в сторону материка, туда, где был родной дом. Эх, если бы птицы могли передать на Большую землю весточку!