Владимир Войнович - Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим)

• Название: Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим)
• Автор: Владимир Войнович
• Издательство: Интернет-издание
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012

Роман Владимира Войновича «ЖИЗНЬ И НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПИСАТЕЛЯ ВОЙНОВИЧА» был впервые опубликован на сайте газеты «Новые Известия», чьи читатели получили эксклюзивное право на прочтение романа. По ходу публикации писатель учитывал пожелания общественности, внося коррективы в план повествования. Иллюстрации к «интерактивному роману» нарисовал Геннадий Новожилов, оформивший первое издание «Жизни и необычайных приключений солдата Ивана Чонкина».

Интернет-версия «Новых Известий» имеет отличия от бумажного издания

Писатель Владимир Войнович: «Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича» — это хроника себя».

---

— Владимир Николаевич, как же так… Нас никто не слышит?.. Ну, как же так, за деньги?

Начался длинный бессмысленный торг, во время которого он никак не мог понять, почему я, студент и начинающий поэт, проявляю такую алчность. Мое пристрастие к деньгам, видимо, сбило его с толку, он даже перестал интересоваться, слышит ли нас кто-нибудь, и долго, но невразумительно настаивал на бесплатности моего выступления, хотя мог бы и согласиться, он ведь ничего не терял. Наконец мне этот разговор надоел, я встал, грубо предложил ему выйти и пошел к двери, чтобы ее открыть.

Преображение незваного гостя

— Подождите, подождите, — зашелестел он. — Владимир Николаевич, надеюсь, что нас никто не слышит. Я не совсем правильно представился. Сейчас я представлюсь иначе.

Он тут же преобразился. На его лице появилось выражение надменности и самодовольства. Он сунул руку в боковой карман.

— Не трудитесь, — сказал я ему. — Я и так вижу, кто вы такой.

На его лице смешались выражения боли и разочарования. Ему, видимо, казалось, что он очень артистично вел свою роль.

— Как вы догадались? — спросил он упавшим голосом.

— Я иногда читаю детективные книжки, и в них все сыщики похожи на вас.

Мои слова его покоробили. Он обиделся. Впоследствии, когда я получил возможность познакомиться с его коллегами, я заметил, что кагэбэшники в большинстве своем люди ущербные и потому очень обидчивы.

— Ну что ж, ну что ж, — протянул он разочарованно. — Догадались так догадались… Тогда пойдем, — предложил он, не то прося, не то приказывая.

— Пойдем, — согласился я.

Хотя я продолжал разговаривать с ним весьма непочтительно и насмешливо, но в этот момент ужасно испугался. Пожалуй, никогда я так не пугался — ни до, ни после. Я верил в свою звезду, но вместе с тем жил в ощущении, что со мной должно произойти что-то роковое, что помешает мне осуществиться. То ли обнаружится быстрая и неизлечимая болезнь, то ли я попаду под машину, то ли что-то еще.

Я был настоящим советским человеком. Советскость моя проявлялась в том, что, как, впрочем, подавляющее большинство людей, которых я встречал в своей жизни, я ненавидел словесную трескотню, избегал политзанятий, собраний, демонстраций, выборов и субботников, однако на рожон не лез. Я был тот пассивный член общества, от которого власть не ждет никогда для себя ни особенной пользы, ни большого вреда. Где бы я ни работал или ни служил, начальство знало, что никакой активности от меня ожидать нечего, и меня никогда не приглашали вступить в партию и не пытались завербовать в стукачи. Молодые люди, которые всерьез интересовались теорией коммунизма, погружались в труды Маркса, Ленина и Сталина, были для режима гораздо опаснее, и власть это, в конце концов, осознала. Человек, воспринимающий теорию всерьез, рано или поздно начинает ее сравнивать с практикой, вслед за чем отвергает или то, или другое, а затем и то, и другое. Человек же, не обольщенный теорией, к существующей практике относится как к привычному и неизбежному злу, к которому, однако, можно приспособиться. Моя советскость проявлялась еще и в том, что мое правосознание было равно нулю. Хотя с незваным гостем я говорил в ироническом, неприятном ему тоне, в главном я с ним вступил в негласное соглашение. Я испугался и вполне допускал, что меня сейчас уведут навсегда — «и никто не узнает, где могилка моя». Представления о том, что, не совершив никакого преступления, я имею право отказаться идти с ним, у меня тогда не было. Даже не взглянув на документы незваного гостя, я не оспаривал его права вести меня туда, куда он прикажет.

Прогулка на Лубянку

Когда мы вышли в коридор, там стояла хозяйка, уже одетая.

— Володя, — спросила она, стараясь не глядеть на гостя, как будто его вообще не было, — вы надолго уходите?

Повернувшись к нему, я спросил громко, не оставляя хозяйке сомнений в том, кто он:

— Я надолго ухожу?

— Нет, нет, что вы! — гость опять заговорил в как бы смущенном тоне. — Владимир Николаевич очень, очень скоро вернется.

Я думал, что на улице меня ждет «черный ворон», куда меня впихнут, заламывая руки. Никакого «ворона» не было, мой провожатый предложил мне прогуляться пешком. Это меня удивило, но я пошел.

Дорогой он разговаривал со мной уже не заискивающе, а снисходительно. Он спросил меня, почему я пишу такие грустные стихи, и я, понимая, что меня можно расстрелять уже за то, что я пишу грустно, стал возражать, что стихи мои содержат элементы внутреннего оптимизма. По его лицу я видел, что мои утверждения не кажутся ему убедительными. Он поглядывал на меня, как на заблудшего молодого человека, которого жаль, но придется все-таки расстрелять.

Мы шли очень долго какими-то кривыми переулками, и я насмешливо (во всяком случае, мне продолжало казаться, что я был насмешлив) спросил провожатого, не заблудились ли мы.

— Да, да, возможно, — сказал он с видимым беспокойством. — Да, возможно, мы заблудились… А впрочем, нет. Кажется, не заблудились.

И он указал на вывеску:

КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ ПРИ СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР.

Глава пятьдесят пятая. Антисоветский советский человек

— Владимир Николаевич, — спросил хозяин кабинета, — как вы думаете о себе, вы советский человек?

У меня отлегло от сердца. Если они еще не решили, советский я или нет, значит, может, и расстреляют не сразу. Я горячо заверил его, что я, конечно, советский.

— Правильно, — с облегчением сказал он, — я в этом не сомневался. Вы советский человек, и вы нам должны помочь. Вы нам поможете, мы вам поможем, а вы поможете нам, и мы вам поможем. — Он потер руки и, предвкушая удовольствие, уставился на меня. — Рассказывайте…

«Вы нам поможете, мы вам поможем»

— Вот видите, — указав мне на вывеску КГБ, сказал мой провожатый, гордясь тем, как хорошо знает переулки старой Москвы. — Все-таки не заблудились.

В просторном кабинете, за большим, но скромным столом сидел человек небольшого роста в сером костюме. Он подал мне руку, назвал себя по имени-отчеству, предложил стул и сразу спросил:

— Владимир Николаевич, как вы думаете о себе, вы советский человек?

У меня отлегло от сердца. Если они еще не решили, советский я или нет, значит, может, и расстреляют не сразу. Я горячо заверил его, что я, конечно, советский.

— Правильно, — с облегчением сказал он, — я в этом не сомневался. Вы советский человек, и вы нам должны помочь. Вы нам поможете, мы вам поможем, а вы поможете нам, и мы вам поможем. — Он потер руки и, предвкушая удовольствие, уставился на меня. — Рассказывайте.

— Что рассказывать?

— Расскажите, что знаете.

— Я ничего не знаю.

— Ну, Владимир Николаевич, — заулыбался хозяин кабинета и переглянулся с тем, который меня привел, сидевшим в углу. — Ну что-то же вы знаете!

— Что-то, может быть, знаю, — согласился я, — но не знаю, что именно вас интересует.

— Владимир Николаевич, — всплеснул он руками в некотором как бы даже отчаянии. — Ну, вы же советский человек?

— Конечно, советский, но не понимаю, чего вы от меня хотите.

— Хорошо, — сказал он. — Расскажите, где вы бываете, с кем общаетесь.

Я сказал, что ни с кем не общаюсь и нигде не бываю.

— Как же, как же, как же, — встрепенулся тот, который меня привел. — Вы же были на художественной выставке и там смотрели абстрактные картины.

Ах, вот оно что! Хотя выставка была совершенно официальная, но как советский человек я должен был понимать, что на абстрактные картины лучше все-таки не смотреть. А если и смотреть, то без удовольствия. О чем я им и сообщил.

— Да, такие картины советскому человеку не могут понравиться, — глубокомысленно заметил старший. — А что вы думаете о Пастернаке?

Несмотря на то что все последние месяцы бушевал скандал вокруг присуждения Пастернаку Нобелевской премии за роман «Доктор Живаго» и все газеты писали об этом с негодованием, я сказал, что о Пастернаке ничего не думаю. Что было чистой правдой: читать Пастернака и думать о нем я стал гораздо позже, а в то время из всех советских поэтов я выделял Симонова и Твардовского, о чем опять-таки охотно сообщил собеседникам. Это совпадало с их представлениями о здоровом вкусе нормального советского человека, но они все же были чем-то недовольны. Старший вроде бы случайно обронил, а потом стал все чаще повторять фразу: «Ну, смотрите, а то пеняйте на себя».

Агент мирового сионизма

В какой-то момент он вдруг прервал разговор и выскочил из кабинета. То ли в уборную, то ли чтобы посоветоваться с начальством. Как только он исчез, младший подошел к его столу, взял деревянную линейку, вернулся на свое место и, держа линейку наподобие пистолета, стал целиться в меня, загадочно ухмыляясь, но ничего не говоря. Вернулся старший — и опять началось: «Вы нам поможете, мы вам поможем, а если вы нам не поможете, пеняйте на себя». И опять ничего конкретного.