Николай Равич - Две столицы

• Название: Две столицы
• Автор: Николай Равич
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-87994-111-6

«Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сём отношении Екатерина заслуживает удивления потомства.

Её великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало её владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве».

А. С. Пушкин

---

— Отправляя за границу, дал я ей вольную… Прямо скажу: лишиться её было бы мне весьма прискорбно…

Безбородко оглянулся кругом, обнял Шереметева, наклонился к его уху:

— Голубчик, граф, отпусти! Отслужу!..

Шереметев улыбнулся, глядя на канцлера, перед ним сидел бог обжорства, греха и хитрости, такой добродушный и весёлый, что он не выдержал и сказал:

— Берите её в Петербург, только сумейте сберечь, как я её сберёг, другой такой не найдёте!

Бал подходил к концу. Всё что возможно уже было выпито и съедено, всё полагающееся количество танцев проиграно, все сплетни и анекдоты рассказаны, все свидания назначены, все женихи и невесты намечены и обсуждены. Залы пустели, и только кое-где по углам и в гостиных сидели и стояли задержавшиеся гости, заканчивая разговор.

Александр Романович Воронцов, сенатор, президент Коммерц-коллегии и действительный камергер, изящный, высокий старик с умными живыми глазами и выразительным бритым лицом, усмехаясь, говорил Радищеву:

— Согласен, что всё идёт дурно, но неужели вы верите в то, что, рискуя своей головой, можете один всё исправить… Надобно много усилий употребить, чтобы подготовить достаточное количество честных и образованных русских людей для управления государством, исправить нравы и распространить подлинное человеколюбие. Вот Николай Иванович Новиков, — он кивнул в сторону Новикова, молча сидевшего рядом в креслах, — делает великое дело, современники его не поймут, потомки оценят… Теперь каждому человеку любого звания открыт доступ к науке через множество выпускаемых общедоступных книг…

Новиков повернулся к Воронцову всей своей огромной фигурой:

— Однако, Александр Романович, знания получить ещё не значит иметь возможность их применить на пользу отечеству. Вам ведомо, что дворянство само учиться не хочет, за малым исключением, а народ к науке и к службе государственной не подпускает… От сего многие гибнут таланты…

Воронцов вскинул на него умные глаза.

— Уже дворянство стало колебаться в своих убеждениях, люди среднего звания проникли в это сословие. Пройдёт малое время, и из подлого народа выделятся многие деятели. И сейчас тому есть примеры…

Радищев слушал нахмурившись, хотя и любил Воронцова — первого своего покровителя.

— Разрешите сказать вам, Александр Романович, что не всякой натуре свойственно сие ожидание, когда огонь возмущения горит в душе… Что же касаемо примеров, то иногда бывает и наоборот. Бывает, что из подлого звания человек своими великими способностями достигает высокой власти, а что с того… Если сам он тонет в роскоши, в чревоугодии, в сластолюбии, в жажде обогащения…

Воронцов усмехнулся:

— А вот, кажется, ваш пример идёт к нам навстречу…

К ним медленно шёл Безбородко, держа под руку графа Чернышёва. Канцлер находился в том благодушном состоянии, в котором бывает человек великолепного здоровья после весёлого ужина.

— А, — сказал он, — господин помощник начальника Санкт-Петербургской таможни, слышал я о вас, слышал…

— Что же вы обо мне слышали, ваше сиятельство? — спросил Радищев.

— Слышал я, что от сотворения мира ускоре были установлены таможни. И начальники сих таможен получили от них великие прибытки. Вы же первый от сотворения мира чиновник таможни, который не берёт, взяток, и оттого государству великие убытки. Ибо купцам приходится вместо одного человека давать взятки нескольким, а то и вовсе везти товары мимо таможни…

Александр Романович Воронцов рассмеялся:

— Вы, конечно, Александр Андреевич, шутить изволите?

— Нисколько, — ответил Безбородко, опускаясь в кресло и усаживая рядом с собой главнокомандующего. — Я людин, которые тютюн не курят, горилки не пьют и за жинками не ухаживают, очень боюсь… Уси сии страсти открыты и могут подлежать надзору. Если же человек как бы страстей не имеет и ушёл в глубь себя — плохо! Що-нибудь придумает такое, до чего нам и вовек не додуматься. — И он, усмехаясь, так пристально посмотрел на Радищева, что тот невольно опустил глаза.

— Простите, ваше сиятельство, — сказал Новиков тихо, но твёрдо. — Мне кажется, что кроме сих низменных страстей человеку свойственны и благородные чувства — жажда науки и просвещения, любовь к отечеству, желание сделать государство своё сильным и счастливым.

— Свойственны, — подтвердил Безбородко, — однако государство подобно высокой башне — що видно сидящему наверху, не может видеть находящийся внизу, и наоборот, стоящий у самой вершины иногда рассматривает с облаков происходящее на земле и не ведает действительного положения вещей.

Александр Романович вздохнул.

— Государем, который знал действительное состояние народа и мог смотреть в будущее, был вечныя памяти Пётр Первый.

Безбородко пожевал губами.

— Бул. Однако же Россия тогда являлась потентатом[48] малым, тилько входящим в круг народов европейских. Ныне же государство наше огромно, великая его сила возбуждает зависть и ярость Европы. К тому же мы государство молодое, величие нашего народа — в будущих веках. Старые же империи — Гишпания, Франция, Священная Римская империя, сиречь Австрия, Оттоманская Порта — токмо имеют блистательную внешность, гисторию, но уже клонятся к упадку. Отсюда их к нам ненависть и недоброжелательство. — Он вздохнул. — Да, государством руководить треба, учитывая всю совокупность обстоятельств, внутренних и внешних, — сие трудно! — Безбородко хитро посмотрел на Новикова и Радищева. — Мечтания, прожекты — це одно, а жизнь со всеми ея сложностями и препятствиями — другое… — Он повернулся к Воронцову. — А ты, Александр Романович, надолго приехав в Москву?

Воронцов посмотрел в сторону.

— В имении хочу пожить, на природе. Получил разрешение от ея величества отбыть в отпуск на год…

Безбородко покачал головой:

— Так, так, так… Стало, и ты в опале… Да, время такое меланхолическое. Ну что же, Захар Григорьевич, пойдём, пора нам, старикам, на боковую…

Он встал и, кивнув головой на прощание, пошёл переваливаясь, сопровождаемый главнокомандующим. Воронцов тоже поднялся:

— Пора и мне. Прощайте, Александр Николаевич! Вы когда в Санкт-Петербург уезжаете?

— Завтра.

— Может быть, и застанете ещё ея величество. Она собирается в путешествие во вновь приобретённые области Юга и в Тавриду. Подготовка к сему путешествию и его причина сейчас занимают всю Европу… До свидания, Николай Иванович, хочу вам на прощание сказать — поберегитесь. — Он наклонился к уху Новикова. — И если есть у вас книги, выпущенные без дозволения цензуры, уничтожьте!..

Воронцов попрощался с ними и пошёл прочь, гордо закинув седую голову.

Последние гости разъехались. Новиков взял руку Радищева:

— Увидимся ли мы ещё, Александр Николаевич?

Радищев задумался.

— Не знаю. Скажу лишь, что молчать стало тяжело, а говорить нельзя…

Новиков вздохнул:

— Что же, будем делать каждый по-своему то, что нам подсказывают совесть и любовь к отечеству и нашему народу.

Они молча вышли на улицу. Было совсем светло. Птицы пели в московских садах. Отъезжали последние кареты. Из подъезда выскочила молодая красавица в белом бальном платье с помятыми живыми розами, приколотыми к корсажу, с голыми плечами, обнажённой шеей и непокрытой головой. Она взглянула на небо, окрашенное полоской зари, вдохнула полной грудью пахучий свежий воздух, взмахнула обнажёнными руками, украшенными драгоценными перстнями и браслетами, и сказала:

— Как хорошо!

Подлетела карета, с громом упала железная подножка. Лошади, подрагивая на утреннем холодке под шёлковой сеткой, стояли, скосив глаза. Потом захлопнулась дверца, лакей в шляпе с пером вскочил на облучок, и всё исчезло в туманном воздухе, как сказочное видение…

8 Маркиз де ля Галисоньер

Радищев обнял на прощанье Новикова и медленно пошёл через Иверские ворота на Красную площадь. Зубчатые кремлёвские стены и древние башни резко выделялись на розовом небе, по которому плыли рваные облака.

Он свернул на Никольскую. Около Синодальной типографии сторожа с трещотками за поясами открывали рогатки.[49] Прошёл мимо фонарщик с лестницей — тушить редкие, отстоявшие на десять сажен друг от друга фонари. По бревенчатой мостовой прогрохотал волочок[50] с седоком, укутанным фартуком. Седок, видимо прогулявший всю ночь купец, покачивался при каждом толчке. В Заиконоспасской духовной академии уже звонили к ранней обедне. В греческом Николаевском монастыре, в часовне святого Николая, и в древнем Богоявленском монастыре, в часовне святого Пантелеймона, зажигали свечи, сонные монахи с кружками в руках ожидали первых молящихся.

Радищев дошёл до Шереметевского подворья, где помещался дворянский гостиный двор, поднялся по каменной лестнице на второй этаж. Слуга, подметавший коридор, побежал отворять ему номер. В сводчатой большой полутёмной комнате пахло сыростью и мышами. Александр Николаевич бросил плащ и шляпу на кресло и прилёг на диван. Разговор с Безбородко и Воронцовым напомнил о том, при каких обстоятельствах он впервые столкнулся с канцлером.