Евгения Гутнова - Пережитое

• Название: Пережитое
• Автор: Евгения Гутнова
• Издательство: Российская политическая энциклопедия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-8243-0162-X

Воспоминания ученого-историка, профессора Евгении Владимировны Гутновой содержат повествование о жизненном пути автора и членов ее семьи. Они были очевидцами исторических событий и свидетелями прошлого нашей страны — от июльских дней 1917 года в Петрограде до августовского путча 1991 года.

Несомненно, книга привлечет внимание широкой читательской аудитории. Историков-профессионалов и начинающих исследователей заинтересует рассказ о формировании автора как личности и как ученого-медиевиста, о возрождении и развитии исторического факультета Московского государственного университета имени М.В.Ломоносова, о развитии исторической науки.

---

Жизнь Н.А.Сидоровой и ее смерть несли на себе отчетливую печать трагедии. Тот короткий срок, который отпустила ей судьба, она прожила как «заложница времени» или, если хотите, «невольник чести». Родившись в интеллигентной учительской семье, Нина Александровна, если бы не революция, наверное, стала бы прогрессивно мыслящей курсисткой и прекрасным ученым. Революция взяла ее в плен. В голодные двадцатые годы она жила в детском доме, где ее мать работала воспитателем и где господствовали коллективистские навыки. В двадцать лет она вышла замуж за своего однокашника Владимира Иосифовича Векслера, впоследствии одного из крупнейших советских физиков. Люди, знавшие ее в то время, говорили, что Нина была очень хороша собой и маленький, худенький Векслер внешне мало ей подходил. Но она выбрала его и потому, что он страстно любил ее, и потому, что она преклонялась перед его талантом, в котором она не ошиблась. Однако вскоре она тяжело заболела рассеянным туберкулезом, считавшимся в то время неизлечимым, да и впоследствии, после изобретения новых лекарств, он фактически не поддавался лечению.

Если детдомовское воспитание сделало ее комсомолкой, а затем членом партии «без страха и упрека», то тяжелая болезнь окрасила всю ее жизнь в мрачные тона. Она считала, что не проживет более сорока лет, всегда боялась заразить мужа, дочку Катю и всех, с кем общалась, — словом, постоянно ощущала над собой дамоклов меч этой беды.

Однако, сильная характером, она не сдалась болезни, старалась жить так, точно ее не было, ни в чем не уступать здоровым людям. Отсюда решительность, напористость в делах и в науке, удивительная собранность и деловитость, порой коробившие мало знавших ее людей. Почему я называла ее «заложником времени»? Потому, что она была воспитана им, стремилась быть нужной ему, а следовательно, разделяла его суровые и строгие идеалы. Я не знаю, что именно было известно ей об оборотной стороне этого времени, когда мы с ней познакомились. Может быть, она даже и не представляла многого из того, что знала я, а может быть, все хорошо знала, но не считала нужным говорить об этом со мною. К тому же речь идет о послевоенных годах, когда всем почему-то казалось, что с ужасами прошлого покончено навсегда. Незадолго до нашей встречи Нина Александровна вернулась из Казани, где была в эвакуации, и жила еще впечатлениями военных лет. В то время как Векслер работал там над проблемами расщепления атома и изобретал свой знаменитый циклотрон, Нина Александровна преподавала в Казанском университете. (В 1942 году она преданно ухаживала за доживавшим свои дни в полном одиночестве академиком Д.М.Петрушевским, она же и организовывала его похороны.)

Всегда готовая на все, зимой 1942 года она, несмотря на свою болезнь, поехала с коллективом университета на лесозаготовки, страшно там заболела, и Векслеру пришлось отправиться за ней и силой увезти домой. Живя в Казани, она подобрала и взяла в свой дом двух осиротевших татарских детей — Артура и Розу. Мальчика она усыновила и, когда мы познакомились, он жил у нее, воспитывался вместе с Катей, считался сыном Нины Александровны. Розу после войны родственники взяли в Ленинград, но до конца жизни Нина Александровна помогала ей и пеклась о ней. Такова была действенная, активная натура этой женщины, всегда склонной не к злу, а к добру.

Сначала я стеснялась Нины Александровны, была с ней сдержанна и не слишком откровенна. Но общие интересы на кафедре и в институте, ее внимание и доверие ко мне быстро нас сблизили. Она стала приглашать меня к себе домой, познакомила с мамой, дочкой Катей и мужем Владимиром Иосифовичем. Жили они скромно. В четырехкомнатной квартире, что тогда было, конечно, редкостью, одну из комнат занимала пожилая домработница, да еще с мужем, которого Нина Александровна разрешила привести к себе, другую — Катя с бабушкой и Артуром, третью — сами Нина Александровна и Владимир Иосифович, четвертая была общая. Бросалась в глаза более чем скромная обстановка: в спальне стояли две узкие железные кровати, покрытые тканевыми одеялами, шкаф, комод, два небольших письменных стола; в столовой — большой стол, старый кожаный диван, несколько стульев, пианино. Даже в конце сороковых годов это выпадало из стиля академических квартир.

Стала бывать Нина и у меня, познакомилась с Эльбрусом и Лешей, которые ее очень полюбили. По мере того как сын становился старше, он все более проникался к ней уважением. Как-то раз он сказал мне, что это «настоящий человек», какие встречаются редко — и, как всегда в оценке людей, оказался проницателен и прав.

Я думаю, что в то время, когда я встретила Нину, она была уверена, что вся ее жизнь посвящена служению великому делу социализма. На этот счет у нее не было сомнений и раздвоенности, как у меня. Достаточно умная, чтобы видеть многие недостатки нашей материальной, духовной и политической жизни, она, как и многие другие, как бы отмахивалась от них, считала не столь уж важными перед лицом успехов и достижений Советского Союза. Человек с таким большим и скептическим, ироничным умом не мог радоваться идолопоклонству и безудержным славословиям Сталину. Но, не зная всего, им сотворенного, оказавшись перед лицом враждебного мира (а мы все тогда видели его враждебным), она, наверное, считала этот стиль верховного руководства необходимым и неизбежным. Эти иллюзии давали ей возможность жить, считать свое существование полезным, иметь чистую совесть. Она и в самом деле никогда и ничем ее не запятнала.

Но годы шли, и ее внутреннее равновесие постепенно нарушилось. Особенно это стало ясно в ходе проработок 1946–1950 годов. Очень больно переживала она кампанию против «космополитов». Ей, высокоинтеллигентному человеку, претил всякий национализм, особенно антисемитизм, от которого, казалось бы, наша победоносная армия очистила мир. И вот теперь он вернулся к нам, зазвучал с высоких трибун чуть прикрытый фиговым листком «антисионизма». Эта разнузданная кампания была тем более ей ненавистна, что Владимир Иосифович принадлежал к этой гонимой нации: что она, как сама иногда говорила с усмешкой, «оскоромилась», выйдя за него замуж. И хотя он, в силу своего положения и места в науке, никогда не подвергался шельмованию, эта вакханалия вызывала у нее отвращение. В наших беседах, которые мы часто вели в эти тяжелые годы, часами стоя в углу станции метро «Арбатская», с которой разъезжались по домам, все больше начали проскальзывать ноты сомнения, непонимания, ощущение безумия того, что происходит, недоверия к Сталину, так как стало ясно, что все это делается по его указаниям. Такой поворот событий потряс нас всех, но для нее он оказался тем более ужасен, что она была активным членом партии, одно время секретарем парткома Института истории, членом бюро райкома партии, а с начала пятидесятых годов — заведующей сектором средних веков этого института. По положению Нине приходилось проводить в жизнь все эти безумные кампании, ей, как человеку, отвратительные. Это вынуждало ее вести двойную жизнь, двоедушничать, что было для нее невероятно трудно. Если и раньше ей приходилось порой «наступать на горло собственной песне», то теперь это стало для нее горькой повседневностью. И хотя она, как я уже упомянула, часто повторяла, что ничего не боится, тем не менее и ей не хватало решимости открыто идти против этой мутной волны. Обстоятельства заставляли организовывать соответствующие собрания и как-то их проводить.

К чести Нины Александровны надо сказать, что она всегда вела дело к тому, чтобы все обошлось наименьшей кровью, старалась уберечь от беды тех, над кем нависала опасность. Так, она вывела из-под удара в институте В.М.Лавровского и А.И.Неусыхина, которых после проработки в МГУ взяла в свой сектор. В самый разгар этой дикой травли она добилась, чтобы приняли в институт Ю.Л.Бессмертного, ныне ставшего известным ученым. Когда был подвергнут проработке за свою книгу по новейшей истории Англии А.М.Некрич и над ним нависла угроза исключения из партии, что в тех условиях было для него ужасно, Нина Александровна открыто выступила на партбюро в его защиту и спасла его от полного краха. Думаю, что и я избежала неприятностей в те годы не без ее вмешательства. По мере того как действительность все более вступала в противоречие с идеалами, Нине Александровне становилось все труднее. К моменту смерти Сталина от ее твердокаменных убеждений мало что осталось, и развенчание культа, подобно всем нам, она приняла как освобождение. Как будто постепенно оттаивая, она менялась и в жизни. Несколько заграничных поездок, в которых она побывала раньше нас всех, немало этому содействовали; она увидела других людей, из совсем иного мира, внимательных, приветливых. Особенно она это почувствовала в Бельгии, где несколько дней прожила в бельгийской семье. Стереотип «врага», долго воспитывавшийся в нас, таял перед лицом этих новых впечатлений, которые дополнялись воздействием красоты, открывшейся ей в природе, архитектуре, искусстве старой Европы. Даже внешне Нина изменялась, в ней постепенно проступала ранее скованная женственность, появилось часто неумелое стремление красиво и модно одеться, немало на первых порах всех удивлявшее.