Владимир Маканин - На первом дыхании (сборник)

• Название: На первом дыхании (сборник)
• Автор: Владимир Маканин
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-699-35666-9

В новый сборник признанного мастера русской прозы Владимира Маканина «На первом дыхании» вошли рассказы и повести: «На первом дыхании», «Повесть о старом поселке», «Валечка Чекина», «Старые книги», «Погоня».

Два центральных героя этих повестей и рассказов — Ключарев и Светик — очень разные. Он — инженер в НИИ, она — фарцовщик и спекулянт. Но сама жизнь крутит и вертит обоих в водовороте встреч и расставаний, заставляет каждый день отвечать на вопрос: «А зачем я, собственно, живу?», и мириться с собственной нищетой — материальной и духовной. Владимир Маканин умеет так рассказать о повседневности, что она расцвечивается всеми цветами переживаний: от сумрачных до самых ярких.

Отдельное удовольствие получат те читатели, которые помнят, с каким трудом в советское время доставались мировые бестселлеры вроде «Анжелики», сапоги, капроновые колготы и торт «Прага»: Маканин описывает ушедшую эпоху во всей полноте и точности, как будто ты путешествуешь на машине времени и видишь все своими глазами!

---

Владимир Маканин На первом дыхании (сборник)

На первом дыхании

Глава 1

Если брать эпиграф, я наверняка знал бы, что очень в данном случае подходит и очень мне нравится: КОГДА ЛЕГКОВЕРЕН И МОЛОД Я БЫЛ. Вот именно. Эта строка.

Легковерен. Такое вот удивляющее слово — и чем дольше в него вдумываешься, тем на душе лучше.

* * *

Вокруг была степь. Полынь, и цвет этой полыни если не совсем белый, то белесый. А посередке этой сплошной белесости, как в молоке, плавало десятка полтора крохотных наших домишек. Полтора десятка домишек — не больше. И вот там я работал.

Мне было двадцать пять, и ни цыкать, ни шуметь на меня было нельзя; противопоказано. И потому, едва лишь Громышев начал шуметь, стало ясно, что я сбегу — именно сегодня сбегу.

— А ну не ори на меня!

Я мог бы, конечно, сказать Громышеву: «Не орите». Все-таки начальник.

— Не ори на меня!

— Никуда ты не уедешь, — отчеканил Громышев.

— Да ну?

— Не уедешь!

Так и сказал. Это ж было просто смешно. Потеха.

— Да ну? — Я засмеялся. — Не уеду?.. Буду в романтику играть? А невеста моя в романтике плохо разбирается — взяла и замуж выскочила.

— Я тут ни при чем.

— Вы мне пели о трудной судьбе, а она в это время замуж выскочила.

— Я тут ни при чем.

— Неужели? А я-то думал, подстроили.

Я уже вышел из себя: я вцепился ему в пиджак и стал трясти, но Громышев раза в два тяжелее меня, как-никак начальник, поэтому с него только пуговицы сыпались. И какие-то карандаши из карманов. Картинка, должно быть, была что надо.

— Не уеду? — тряс и спрашивал его я. — Не уеду? — И опять тряс. Туда-сюда. — Не уеду?

Примчались Колька Жилкин и еще один — тоже из наших, тоже свой. Втроем они справились — зашвырнули меня в наше угловое помещение. И Громышев, весь бурый и без единой пуговицы на пиджаке, подытожил — сказал, что я буду сидеть тут взаперти, пока не остыну и не смирюсь. Смирюсь, он именно так и сказал. Опять он выбрал не те слова.

Глаза мои привыкали. В общем, большая честь. Угловое помещение, в котором меня заперли, было не какой-то там конурой, а состояло из двух комнат. И еще туалет. Можно было даже гордиться: это был отдел, где хранились наиболее ценные детали и приборы. Ну и всякие документы. Что-то вроде архива. А на окнах были решетки.

* * *

И вот я стоял у блокированных окон с решетками. И смотрел. Что было делать?.. Чад погорелого места тянул даже сюда, в закрытое помещение. Проникал, видимо, в щели. День назад случился пожар, и я понимал, что Громышев нервничает.

Я смотрел. Люди там медленно и тихо копошились — растаскивали крестовины. Они стояли по пояс в курящихся голубых дымках. А я этот сладковатый степной дымок вдыхал через щели. Остатки сладки. Пожар, слава богу, вчера начался, вчера и кончился. Грузовая тянула сохранившуюся распорку. Невесть какое, а добро. Машина гудела и тужилась, и казалось, у нее тоже тряслись колени, как тряслись они у меня после всей этой стычки.

— Давай, Петюня, — кричали шоферу, — давай, милый!

Машина тянула задом. Буксовала и фыркала из-под колес землей вполовину с пеплом.

— Давай, милый. Давай еще!

Десять домишек и полсотни людей. И запертый я. И мечущийся возле машин Громышев. Вот и вся компания. Все мы (и наши домишки тоже) лежали на степной глади, как крошки хлеба на большой и ровной скатерти. Будто вот-вот их сгребут великанской ладонью, смахнут. А краями скатерти были еле видные далекие холмы. Такой пейзаж.

Я знал, что сбегу. И как бы прощался.

Я уже — там был, с ней, с Галькой. Клеймил. Изничтожал. Спрашивал, как и почему. Что-то выяснял.

Пытался перескочить пространство, а пространство все еще лежало передо мной — голая степь.

Сначала попутные. И пыль — она тучей заносилась на левую сторону дороги. Помню ночь и мелькнувшую белую церквушку. Церковь ли, мечеть ли? — мелькнула и пропала с неразличимой во тьме религией. А машина с грохотом, с боем бортов летела дальше. Или вдруг шла мягче. Это там, где отары раздолбали дорогу в пыль.

Потом машины свое сделали. Потом был поезд. Потом самолет.

* * *

Я мчался в Москву; я нигде и ничем не был привязан.

Житейская расстановка сил, конечно, была, но самая простенькая. Существовал (и уже как бы не существовал) родной городок — там я осилил школу. Там жила моя матушка. И мой отец. Я уехал оттуда в Москву, где проучился положенных пять лет в институте. А затем распределился в степи, к этому Громышеву. Напел он мне сладких песен. Заманил.

Я барабанил у него три года без двух месяцев. Причем барабанил честь честью. На совесть. Он прописал меня в городишке с симпатичным названием Кукуевск. Дыра невообразимая. Глухомань, как в былинах. Там была база Громышева, и оттуда мы делали свои наезды в степи. Набеги. Нет, мы не были геологами. Мы были строители.

Жить там было негде, прописаться тем более. Поэтому меня прописали у одной хитроумной вдовы. А она была прописана на складе. Она там жила. Спала, варила обед и так далее. Как подробность скажу, что я ей понравился с первого взгляда. Я вдруг очутился за уютным столиком и возле уютной постели, явно перепивший и ничего не соображающий — ее рук дело. Но бог спас.

Были где-то друзья. Были рассеянные по городам однокурсники. Ну и, само собой, была Галька. И Бученков Андрюха. Вот, собственно, и все координаты. Все мои связи. Во времени и в пространстве.

…Помню еще одну картинку — и это тоже было прощанье со степью. До стычки с Громышевым. Я еще не крикнул ему: «Уеду — и кончено!» За час или за два до всего этого.

Я шагал ровной и плоской, как скатерть, степью и думал о письме. О письме, в котором Бученков сообщил мне про Гальку. А дымки, оставшиеся после пожара, еле-еле курились. Вот тебе и ковылек-ковылечек. Белая степная трава — она колыхалась совсем невинно. Мы, дескать, только кустики. Только белые кустики травы. Загорелись, но ведь нечаянно. Мы только белые кустики. Всплески живого на высохшей земле.

Слышался разговор. И рыкала машина. И крики: давай, давай!.. А когда крики стихали, монотонно скулил обгоревший Жулик, наш пес.

* * *

Москва встретила меня как родного — бабьим летом. Деревья в огне. Ворохи листьев — и асфальт сиреневый. Все как надо. Из метро я прямиком кинулся к Бученкову. К Андрею.

— Явился, — сказал я, — по твоему вызову.

— По какому вызову? — Он был растерян.

Шлепал ресницами, как персидская княжна. А в глубине, за поворотом на кухню, маячила его теща. Все, что полагается знать о тещах, я знал. Невелика мудрость. Был вечер, этак часов десять.

— Что, так и будем стоять в прихожей? — Я не скрывал своих желаний.

Мы прошли на кухню. Уже хорошо. Чай как минимум — мелькнуло у меня в голове. Когда Бученков вышел умолять тещу, я сунул руку в их симпатичную хлебницу, отломил кус, мазнул его маслом и съел. Я не умел терпеть. Я проделал это без единого звука.

Бученков ее упросил и умолил — мне было разрешено заночевать. Он упрашивал ее очень тихо, очень вкрадчиво. Процедура длилась с полчаса. Под звуки их воркованья я еще раз не удержался и съел хлеба, опять с маслом. Бученков называл ее «мама» и обещал сделать ей что-то по хозяйству.

Он вернулся на кухню на цыпочках. Но с радостным известием.

— Можно. Ночуй, — сказал он шепотом.

— А сахар к чаю можно? — таким же шепотом спросил я.

Он покраснел. Он всегда стеснялся родни. Его теща была скупа, как Плюшкин.

Как оказалось, он все еще не нашел, где можно подработать. За три-то года. Дополнительные полставки так и остались грезой. Логика жизни, неумолимая, придавила его. Чтоб отделиться от тещи, нужен кооператив. А для кооператива нужны деньги. А для денег нужны полставки. А чтоб найти полставки, нужен характер. А характера нет.

— Что делать, я слишком честен, — говорил Бученков уныло. И это еще в студенчестве возмущало меня. Потому что получалось, что я подонок. И в ответ я называл его мямлей и остаточной жертвой крепостного права. У нас, говорил я, на Урале, крепостного права не было. У нас, говорил я, не складывалась из века рабская психология. И мы не передавали ее своим детям в генах, в то время как вам и сейчас еще лет сто надо, чтоб вы оправились. Вы, мол, все еще окрика боитесь, третьесортными себя же считая…

Сейчас мы об этом спорить не стали. Повзрослели. Да и тема для разговора была совсем иная.

Выдержав некоторую паузу, я приступил:

— Ну ладно. Рассказывай.

Бедняга пил чай без сахара. Потому что я пил стакан за стаканом.

— Ну, рассказывай.

— Что рассказывать, — вздохнул он. — Я тебе все написал в письме. Вышла замуж.

— Давно?

Он замялся.

— Ну?

— Уже с полгода. Месяцев семь. Я не мог тебе сразу написать. Как-то неловко было. Рука не подымалась…