Евгений Богат - Ничто человеческое...

• Название: Ничто человеческое...
• Автор: Евгений Богат
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Философия
• Год: 1985

Нет ничего более ценного в мире, чем сам человек. Но что нужно для того, чтобы каждый человек мог проявить себя как личность? Какие нравственные черты характеризуют человека новой формации, личность социалистического типа? Как формируется духовно богатая, душевно щедрая, творческая, обладающая активной жизненной позицией личность, способная принимать самостоятельные нравственные решения в сложных жизненных ситуациях и нести ответственность за совершенные поступки? Обо всем атом рассказывают книги и брошюры серии «Личность, мораль, воспитание».

Книга писателя Евг. Богата рассказывает о богатстве мыслей и чувств нашего современника. В ней большое место занимают письма читателей, в которых раскрываются возвышенное отношение к долгу, бескорыстие, гражданственность советского человека. Автор пишет о становлении личности, воюет с мещанством, бездуховностью, жестокостью.

Книга выходит вторым, дополненным изданием по просьбе книготоргующих организаций. Рассчитана на массового читателя.

---

— Я осталась одна, надо было жить, зарабатывать. До войны я печатала и стенографировала беспрерывно, коллекции нужны были деньги. А в войну бумаги не писали, а жгли, поэтому я долго ire могла найти дела. Долго, пока меня не познакомили с Николаем Николаевичем Гусевым, секретарем и биографом Толстого. Это и решило мою судьбу, я стала с ним работать. Десять лет он диктовал мне воспоминания о Льве Толстом, материалы к его биографии. Десять лет я жила в атмосфере мыслей и чувств Толстого. Я рассказала Николаю Николаевичу мою историю, он меня успокаивал, утешал. «Человеку, которого вы любили, откроется истина». «Да не верю я вам», — говорила я. «Вы не мне, вы Льву Николаевичу верьте», — отвечал он серьезно, даже торжественно. Ну вот… потом раны постепенно уврачевались, я опять вышла замуж за умного, доброго, талантливого человека, жила с ним душа в душу, похоронила и опять осталась одна.

Когда появился ваш «Дар», я… это, наверное, странно, непонятно… я обрадовалась, будто бы не Чайковскому, а мне подарили это. И я ему, Александру Семеновичу, написала: «Вы красиво и мудро закончили вашу собирательскую деятельность». Он мне ответил, я опять написала, он мне опять ответил… Потом я поехала к нему, он был тогда нездоров и не мог выйти из дома. Мы не виделись тридцать лет, он сидел на балконе, увидел меня, показал, куда нужно войти… Я поднялась, он стоял на пороге. Дальше я ничего не помню. Я не помню дальше ничего. Я помню одно — он рыдал…

Темнело в саду: в окнах толстовского дома отразился закат; листопад усилился. Мы решили отдохнуть, помолчать.

В пустых сумеречных комнатах охватывало чувство покоя: не шли часы, стыли вещи, замирали шорохи, и лишь на пороге его кабинета с раскрытыми томами и, казалось, непросохшими, неостывшими рукописями что-то мощно подкатывало к горлу.

«Чтобы поверить в добро, — писал Л. Толстой в „Круге чтения“, — надо начать делать его».

«…и эта твоя деятельность зажжет в тебе любовь к человечеству, которая и будет последствием твоей деятельности, направленной на добро».

«Делай только то, что духовно поднимает тебя, и будь уверен, что этим самым ты более всего можешь быть полезен обществу».

Потом мы опять сидели в саду; она рассказывала:

— Тогда заживо умер, теперь воскрес из мертвых. Я ощутила то духовное единение с ним, о котором мечтала давным-давно, в нашей жизни. Я говорю о высшем, духовном единении, и лишь о нем. После войны он тоже построил новую семью — третью за его большую, долгую жизнь; он любил жену, Надежду Петровну Любарскую, и она его любила, ухаживала за ним.

А я опять стала писать стихи.

«Мы в нашей повести живой
С последней встретились главой,
С главой, в которой я и ты
У роковой стоим черты.
Еще одну, еще одну
Страницу я переверну,
И вижу я — совсем близка
Ее последняя строка…»

Я написала это весной семьдесят третьего, за три дня до… Умер он в больнице от воспаления легких. Доктор, который был при нем в последние минуты, рассказал мне, что он умер улыбаясь.

«Когда ты явился на свет, ты плакал, а кругом все радовались; сделай же так, чтобы, когда ты будешь покидать свет, все плакали, а ты один улыбался».

Быстро темнело, в окнах толстовского дома засветились лампы, резче стал запах листьев.

— Он умер старым, и он умер молодым — лишь через несколько лет после духовного рождения. Вы поверите, я совсем не чувствовала его старости, мне казалось, что полвека назад он был старее.

Вдова А. С. Жигалко Надежда Петровна Любарская, картины, которые были подарены ей при жизни, отдала Чайковскому.

Ну а что стало с девочкой, которая в летних туфлях ушла в московскую метель? Она умерла. Она умерла, когда я писал эти строки, — кандидат искусствоведения, старейший сотрудник ВГИКа Ирина Александровна Жигалко. Она была человеком ярким, талантливым, душевно Щедрым, работала с М. Роммом в его творческой мастерской, у нее учились А. Смирнов, A. Михалков-Кончаловский, у нее учился B. Шукшин, которого она нежно любила и который нежно любил ее.

Когда А. С. Жигалко, склонясь к мысли отдать коллекцию народу, советовался с ней, она обняла его.

Ирина Александровна тоже передала Чайковскому все, что подарил ей отец.

Надежда Петровна Любарская и Ирина Александровна Жигалко после кончины Александра Семеновича передали картинной галерее более четырехсот полотен и рисунков (Репин, Серов, Архипов, Кончаловский, Юон).

Никто не оставил себе ничего.

Над Чайковским — большие осенние облака, они мягко отражаются в Каме. Город стоит на великом водном пути: полмиллиона человек, посетивших картинную галерею, — это лесорубы Сибири, украинские учителя, строители с Дальнего Востока, шахтеры Кузбасса, московские кинематографисты, врачи из Карелии, белорусские агрономы. Плывет по Каме народ, отдыхая, странствуя, перемещаясь, и поднимается на берег, и видит…

«Могли ли мы мечтать о Репине, о Левитане в ранее неизвестном нам небольшом городе. Это — чудо!»

«Ни в одной из галерей, ни в одном из музеев не видели в подобном изобилии Коровина, уезжаем с сердцем, переполненным радостью».

«За время путешествия от берегов Невы до Перми мы посетили немало галерей, ваша особенно запала в память».

«Мы были у вас лишь несколько часов, миг жизни, но он войдет в сердце навечно, как писал поэт: „Жизнь ведь тоже только миг, только растворение нас самих во всех других как бы им в даренье“».

В центре первого зала галереи висит портрет А. С. Жигалко и рядом текст дарственного акта:

«Настоящим на основании ст.257 Гражданского Кодекса РСФСР я, Жигалко Александр Семенович, передаю безвозмездно собранную мной коллекцию картин, графики, скульптур Чайковскому народному музею для организации картинной галереи. Пусть они будут достоянием народа…»

О художественной, эстетической ценности галереи в Чайковском можно рассказывать долго (недавно вышла первая, посвященная этой галерее монография). Мне же хочется сосредоточиться на ее этической ценности, на тех нравственных последствиях дара А. С. Жигалко, о которых он, быть может, и не помышлял.

Чайковский — небольшой, тихий, непривычно тихий для нашего века город; в залах галереи — самая полная, самая торжественная в этом городе тишина, а в ней — в тишине тишины — живут, думают, растут дети. Порой кажется, что дети города не уходят отсюда, их можно увидеть тут в любой час, даже утром, когда им полагается быть в школе. И ничего удивительного в этом нет — с открытием галереи в школах ввели факультативы по изобразительному искусству. Самое неожиданное в этой неожиданной галерее маленькие — пятнадцати-шестнадцатилетние экскурсоводы, мальчики и девочки, которые в летние месяцы, когда тысячи туристов посещают город и экскурсоводов взрослых, штатных, недостает, водят по залам экскурсии, рассказывая им о великих художниках, о портретах и пейзажах… А по существу, они рассказывают о духовной жизни народа, запечатленной на этих холстах, в этих рисунках, вводят людей во владение богатством, которому нет и не может быть цены. Есть что-то трогательное в том, что в Чайковском во владение этим богатством вводят дети.

А осенью, зимой и весной, когда экскурсантов гораздо меньше, они в этом покое, в этой тишине учатся — учатся чему-то более существенному, чем понимание искусства, учатся пониманию мира и пониманию человека, учатся пониманию мира человека, пониманию того тайного огня, который сквозит в чертах мужчин и женщин минувших эпох, пониманию красоты и ранимости, которыми во все века отличалась человеческая душа, и нежности к ней, сегодняшней, еще более ранимой и нередко еще более красивой…

Эти залы — царство детей. И восходящая сила их чувств и мыслей, их маленькие и уже большие души, быть может, самый большой подарок А. С. Жигалко Родине.

Я мог бы подробно рассказать о том, как ежегодно Чайковский отмечает день рождения Александра Семеновича. О том, что решением исполкома горсовета он стал первым почетным гражданином, и о том, что многие художники и коллекционеры посылают в дар созданной им галерее картины и рисунки; я мог бы рассказать подробно о большой и ценной библиотеке по изобразительному искусству, которую вдова Жигалко Любарская передала Чайковскому; мог бы рассказать о бескорыстии этой семьи, выполняющей и высказанное, и невысказанное в последней воле любимого человека с той безупречностью, когда хочется поклониться за неформальное, возвышенное понимание долга и за душевную широту.

Но мне хотелось более подробно рассказать о детях, именно о них, потому что тут я вижу завершение (или новое великое начало) большой и сложной, такой загадочной и, в сущности, такой понятной, в чем-то страшной, но и прекрасной в то же время жизни моего героя.